аверх, глянул вниз, и душа ушла в пятки. Все верно, когда наверху, легко забыть, что придется падать. Ай, будь что будет, вспомни, как ты шайку Угрюмого в Петровском уезде брал. Вот где жизнь и огонь были! Ежели что, уйду в отставку, но хребет ломать не стану. Однако без четверти час, не грех отобедать…» – Николай Матвеевич, прервав ход своих мыслей, еще раз посмотрел на карманные часы, и в это время в двери кабинета настойчиво постучали.
Старший полицмейстер удивленно изогнул бровь: «Кто бы мог быть? В это время я никого не ждал».
Дверь между тем приоткрылась, и в проеме показалось лицо секретаря Гришечкина: бледное от природы, с мелкими птичьими чертами, оно было растерянно-напряженным.
– В чем дело, Виталий? – Голядкин раздраженно глянул на белесого секретаря.
– К вам купец Барыкин, ваше превосходительство, – с подобострастным наклоном головы и вкрадчивой предупредительностью молвил тот. – Говорит, по срочному делу. Прикажете просить, ваше превосходительство, или?..
«Тьфу, черт! Нашла коса на цирюльника… Решил отобедать, и на́ тебе!» – чертыхнулся в душе Голядкин, помедлил минуту и махнул рукой:
– Проси, шут бы его взял… как-никак купец проходит свидетелем по треклятому делу.
Он не успел дойти до своего рабочего стола, как в кабинет ввалился Барыкин. Страдая грудной жабой, он тяжело дышал, пытаясь изобразить на своем взволнованном крупном лице подобие доброжелательной улыбки.
– Наше вам премногое почтение, Николай Матвеевич. – Барыкин поспешно стянул с головы новый с лаковым козырьком картуз и отвесил картинный поклон.
– Будет тебе, Григорий Иванович, шапку ломать. Проходи, садись хоть сюда. – Полицмейстер указал рукой на резной стул. – Выкладывай, с горем али бедой пожаловал?
– Тут вот какое дело запарилось, – надувая щеки и горстя бороду, тяжело опустился на стул купец. – Только прежде дозвольте уверить вас в моей совершенной преданности и неизменной готовности к услугам вашим…
– Да будет, будет в блин раскатываться… – Полицмейстер сделал сердитое лицо. – Здесь не базар, господин Барыкин. Я государственное время транжирить не стану. Выкладывай по существу.
– Вот именно-с, по существу-с! – Григорий Иванович болезненно набряк скулами и выдал: – Девка моя пропала. Вернее, корнеевская…
– Какая такая девка? – изумился Голядкин.
– Да как же-с? Известная «героиня» нашего города. Неволина, мать ее в душу…
– Мадемуазель Неволина? Мария Ивановна?
– Она самая, ваше превосходительство. Втору неделю днем с огнем сыскать не могем. Корнеев волоса на себе рветь, грозится в запой ухнуться! По первости думал: «захворала баба»… ну с кем не быват? Ан нет: день, второй, третий на закат пошел, а от нее ни весточки. Понятно дело, был послан посыльный…
– Ну и? – У Голядкина загорелись глаза, в сухих пальцах заплясала папироса.
– Напрасный труд. Дом на замке. Ни света в окнах, ни прислуги ейной… Тут уж и впрямь лбы зачесались. В голову разно полезло… Стали кумекать, дела сопрягать и ахнули… Ведь и пропала-то эта ягода-малина в аккурат моёйной поездки с Саввичем в Нижний… На следующий день Максим Михалыч, смущенный сим завивом, чуть свет сам помчался к Неволиной, а там – ба! – леденец за щеку… уж други хозяева, и мужичье на дворе мебеля таскаеть…
– Так, так… Далее? – Голядкин затушил папиросу, раскурил новую. Взгляд его стал сосредоточенным и серьезным.
– А дале что? – поперхнулся слюной Барыкин и, откашлявшись в кулак, с оглядкой, заговорщицки обронил: – Ведьма-то эта, певичка корнеевская… видать, не одна бежала… Михалыч шепнул на ухо, что прежде, недели за две до убийства Злакоманова… видал ее в своем кабаке с каким-то подозрительным типом-с.
– Как выглядел? Не из наших?
– Ну скажете, государь мой… – с обиженным удивлением протянул купец. – Нам, трактирным, да не знать свою братию! Как «Отче наш» – чужак… Залетный, по всему, но… видать, с густым прошлым…
– Не понял? Это как-с прикажешь толковать?
– Так и толкуйте, ваше превосходительство. Имел он прежде шашни с этой блудницей. У нас глаз – алмаз, сразу видим до дна, кака там копеечка лежить. Как пить дать, ее сердечный кобель то был… На вид хрупко́й, ровно давно не кормленный, поджарый, значить, но во взгляде, Царица Небесная, бытто матерый волчище дремлет… Во как!..
– Ты откуда видел?
– Не я, ваше-с превосходительство! Понятно дело, Корнеев, дак это одно, что моими очами.
– Хм, значит… таки Марьюшка… – Голядкин удовлетворенно с хрустом раздавил в пепельнице душный окурок.
– Она, ведьма…
– И чужак, говоришь, залетный…
– Он, вурдалак, ваше превосходительство. Вот он, поди, причинный корень, ась?
– Что же… это недурно… Весьма недурно, голубчик, – складывая в одну цепь известные ему факты, молвил Николай Матвеевич. – А что же сам-то Корнеев не изволил о сем сообщить? – Голядкин с подозрением заглянул в зеленые глаза Барыкина.
– Да господи… ужли в сумлениях вы, заступник наш? Боится он вас как огня, ваше-с превосходительство. А после сего случая, значить… после убийства уважаемого Василия Саввича, земля ему пухом… так вконец волюшку потерял. Боюсь, как бы в пьянство не впал… тяжело он пьеть, без меры, без памяти… Вот и послал меня к вам… Мы еще в орлянку сыграли, кому до вас путь держать. Смекали, вдруг да поможет сия закавыка вашему следству. Могёть, есть тут каки общие касания, подоплека, так сказать, истины преступления. Еще он, горемычный, слезно сказывал покорнейше просить вас принять его скромный подарок… Так что вот, с глубоким почтением, уж не забытте вниманием, примите-с посильный вклад.
С этими словами Григорий Иванович извлек из внутреннего кармана камлотового сюртука бархатную коробочку, раскрыл ее и протянул полицмейстеру.
– Эт-то что еще за номер? – возмутился Голядкин, косо глядя на дорогой перстень с темным рубином в массивной золотой оправе. – Да как вы смеете?
– Смею, ваше превосходительство. Перстенек в подарочек – сущий пустяк. Не побрезгуйте, берите, заступник наш… обидите купечество.
Николай Матвеевич хотел было оттолкнуть руку Барыкина, но большое бородатое лицо купца было столь просто, столь искренне и добродушно, что он ощутил даже неловкость за свою дурацкую мысль.
Барыкин, каким-то волшебным чутьем угадав и эту мысль, и настроение чиновника, ласково заметил:
– И неграмотные могуть читать в сердцах, ваше превосходительство. Люди хужее, чем они хотят казаться, и лучшее, чем кажутся.
– Вы что же, голубчик, хотите меня убедить, что и черными делами зарабатывают на белый хлеб?
– Отнюдь, милостивец наш, отнюдь, – колыхнулся всей массой купец. – Просто купеческое сердце за честь почитает угостить, так сказать, высокую букву закона, а не так, чтобы с корыстью. Вниманье и ласку любит, знаете ли, и человек, и зверь… и худого тут отродясь нету. Примите, ваше превосходительство, от чистого сердца.
– Ну-с, коли от «чистого»… – Голядкин секунду-другую еще повертел в руках коробочку и, положив ее в ящик стола, сказал: – Тогда благодарю. Корнееву Максиму Михайловичу передайте, голубчик, пусть дурака не валяет и в водочный омут глазом не смотрит. А то знаете, как бывает: с неба сыпалась манна небесная, а под ногами варилась каша. Будут еще какие соображения, мысли – милости прошу, и без всяких там экивоков.
Тут же после ухода купца Голядкин самым тщательным образом навел справки о госпоже Неволиной. Действительно, эта яркая особа скрылась с саратовского горизонта сразу после убийства богача Злакоманова. И это обстоятельство, как показал приезд Барыкина, конечно, не прошло незаметно. «Еще пару-тройку дней, и в обществе станут много и определенно догадываться. Начнут “склонять падежи”, и ты, Николай Матвеевич, окажешься не у дел. Ах, как все-таки славно, что в людях еще сидит страх к закону! Ведь к тебе прилетели “клевать с рук”, а не к другому… Слава Тебе, Господи! – Голядкин с чувством перекрестился, глядючи на икону. – Теперь, Николенька, у тебя есть козыри перед его высокопревосходительством. Это уже не строительство воздушных замков и не пустая битва с бумажными тиграми. Эта версия подкреплена фактами! А факты, как водится, вещь упрямая. Нет, сему делу всенепременно должен быть даден ход».
Потирая от удовольствия руки, сидя в кресле, Николай Матвеевич еще и еще раз складывал мозаику воображаемого полотна. И все сходилось, все склеивалось как нельзя лучше. В рапорте пристава Александра Колесникова черным по белому говорилось о сошедшей в Петушках молодой парочке. Составленные по словам свидетелей портреты возможных убийц накладывались на словесные описания Барыкина и отливались в единый выпуклый барельеф.
Прошло, пожалуй, не более получаса, как дверь закрылась за спиной купца, а в голове Голядкина была уже соткана полная картина произошедшей трагедии на «Самсоне». Теперь он не сомневался, что загадочный «чужак» увлек в свой промысел эту одинокую, экзальтированную «штучку», которая была с Амуром на «ты» и в прошлом которой никто не сомневался.
«Н-да, Мария Ивановна… – иронично усмехнулся полицмейстер, – при одном взгляде на вас становится ясно, что “сценическим” успехом у Корнеева вы обязаны не столько Мельпомене, сколько талии и прочим своим прелестям. Что ж, отольются кошке мышкины слезки. – Николай Матвеевич припомнил зимнюю ссору между полковником Ланским и его адъютантом из-за корнеевской кокотки. “Пьеса” наделала шуму в Саратове: во всех ее действиях отчаянно “стреляли”. Как же была фамилия того гусара-красавца? – Голядкин мучительно наморщил лоб. – Не то Белоплотов, не то Белоклоков… Однако важно ли это? А между тем сей молодой человек поплатился карьерой и честью из-за вас, милочка… Я уж не говорю о вашем гранд-патроне и опекуне Ланском. Впрочем, жизнь компенсаторная штука. Если где-то прибавилось, значит, где-то обязательно убыло. Что ж, госпожа Неволина, дело осталось за малым: сыскать вас с вашим подельником и предъявить обвинения. А мы сыщем, голубушка, будьте покойны. Что делать: горечь судьбы приходится принимать без облаток».