Глава 5
– Что, Николай Матвеевич, загрустили? – сломал молчание Марков. – Впрочем, понимаю, печальная тема. Хотите, как на духу, что жжет мое сердце и камнем лежит на душе? Извольте. Ваша прямая обязанность – ловить уголовников, согласны? Моя – очищать здоровое общество от всякой там разной политической заразы. А я чем, pardon, занимаюсь? Ловлю, как и вы, уголовников. Этим ли должен заниматься обер-полицмейстер жандармерии? Отнюдь! Но так ведь по рукам бьют и, как лошадь, кнутом направляют! И того не ведают, что беда у порога стоит! Вы, надеюсь, слышали о кружковщине, о социалистах, об их учениях, м-м? Отчасти? А я до самого дна… Гнилая, опасная поросль поднимает голову на смену почившим в бозе тайным обществам и петрашевцам. Польша, Малороссия, Крым, где только нет этого яда? Теперь и у нас на Волге – пожалуйте.
– Голубчик, Юрий Владимирович… ей-богу, все так блестяще начиналось… Быть может, обойдемся без «политесов»?
– Без «политесов»? Нет уж, увольте. Накипело. Вот где сидит, до чертиков! – Полковник чиркнул указательным пальцем по горлу и, передернув негодующе тяжелыми плечами, с укоризной сказал: – Я только одного не могу понять, Николай Матвеевич, возможно, вы просветите старого дурака… Ну ладно, государь наш – фигура, занятая внешней политикой, себе не принадлежит, век его по минутам расписан. Но куда, простите, его золотое окружение смотрит? Ведь ужас берет! Вот и получается, друг мой: у такого огромного тела, как наша империя, такая крошечная голова, а мозгов там вообще с горошину. Еще эти новомодные ветры: демократия, свобода, гласность… Какая, к чертовой матери, России нужна демократия? Свобода и гласность? Вы что-нибудь понимаете в этом? Я – нет! Верно сказано: «Наши либералы все время чего-то хотят, а чего, не знают… Не то мифических реформ, не то севрюги с хреном». Да помилуйте, еще Сократ завещал нам, потомкам: «Познай самого себя». Так нет – все шеей вертим, туда, в никуда – на запад, в европы. Тьфу, чтоб им в огне гореть! Вот и выкрутим себе головы, помяните! Какие-то немцы-колбасники могут у себя навести порядок, а мы, русские, – нет. Не стыдно ли? Не упрек ли это нам? А туда же… всё в лорды лезем с рылом свиным, прости меня, Господи. Так вы прежде, господа хорошие, людей спросите: надо ли им это беспокойство? К своим родимым пятнам приглядитесь, к породе! У нас ведь и народ с вывертом: его ограбили, ему бы в участок бежать, а он в церковь идет свечку ставить… На войну с песнями собирается, на свадьбу со слезами… Пойди разберись!.. Ай, да что там… Мы с вами весь век проели на этом деле зубы и ничего поделать не можем. И что примечательно у нас в России: чем честнее, чем благороднее человек, чем рьянее он служит Отечеству, тем скромнее и будничнее его хоронят. А в нашей работе мы подчас платим жизнью за жизнь. Что тут попишешь? Видно, так человек устроен: судьба его висит на нитке, а он думает о прибытке. Ты только не обмирай душой, Николай Матвеевич. Вижу, вон какой деревянный сделался. Я наших не сдаю, брат, потому до сих пор здесь… в Астрахани. Видать, здесь и сгнию, кому я в столице нужен?..
– Да… крепко вас, по всему, жизнь потрепала, Юрий Владимирович, признаться, не ожидал услышать такую исповедь от вас… Только ведь я не священник и грехов не отпускаю. Нет, нет… я без камней в огород… Просто действительно, полковник, что можем мы изменить? И потом, уж коли пошла такая песня… Внешняя политика – есть следствие внутренней… Это я к сказанному вами выше…
– А-а-а… зацепило-таки! – Марков медленно встал. И, бурно взволнованный, в домашних туфлях на босу ногу, с широко раздувающимися ноздрями, прошелся по кабинету. И строго, с железной убедительностью, за которой чувствовались многие годы передуманного и бунт возмущенной справедливости, изрек: – Ферт и иже с ним, имя им легион, меньше всего волнуют меня, Николай Матвеевич. От этого уголовного дерьма мы сами отмоем, вытянем страну. Еще раз говорю – был бы должный приказ… А вот политические!.. Боюсь, как бы Россию не потерять. У меня теперь жизнь только из этих кошмарных снов. Сила эта, господин Голядкин, сила жестокая, организованная, страшней пугачевщины. Возможно, сие, конечно, не моего ума дело, но видится мне: охрана наших министров и губернаторов поставлена преступно халатно. Заметьте, ею ведают чиновники секретного отделения канцелярии. Да что там министры… упорно ходят слухи, дескать, готовится покушение на императора…
– Вы… вы это серьезно?! – Голядкин машинально осенил себя крестом. Ему, ничего не боявшемуся, вдруг стало не по себе. – Этого еще не хватало… Дожили. А ведь все как будто на первый взгляд пристойно и тихо. Насколько я осведомлен: шеф Третьего отделения в своем нынешнем всеподданнейшем докладе красиво изобразил государю, что то успокоение и благополучие, кое достигнуто якобы в империи на сегодняшний день, есть результат либеральных мер и строгого надзора полиции.
– О, я вас умоляю, милейший Николай Матвеевич! Вот именно «якобы»! – с кислой гримасой на лице отмахнулся Марков. Он продолжал спокойно, и только по тому, как ходила под исподней рубахой его грудь, было заметно глубокое волнение и сдушенный многоголосый гнев: – Уж, поверьте на слово, знаю я эти «волчьи зубы и лисьи хвосты». Там у них наверху один граф Лорис-Меликов[126] чего стоит… Не спорю, герой Кавказской кампании, но при этом, pardon, какое ослепленное упоение собственной славой! Это ж надо, так непозволительно для государственного деятеля смешать в одну кучу – народ, либеральное общество болтунов-политиканов и мятежников[127]. Боюсь, как бы в скором будущем благодаря вот таким «знаменитым» докладам, образчикам безграничного самомнения, легкомыслия и политического невежества со стороны жандармской элиты, Россия не заплатила бы головой царя. Уж больно все это напоминает присказку: «Кучер был хорошо подкован в своем деле, чего нельзя было сказать о его лошади».
– Вы все-таки положительно беспокоите меня, господин Марков. Такие… такие речи…
– Вы хотели сказать – крамольные? – Полковник остановился и топнул ногой.
– Отнюдь, то есть да… как можно-с?
– Можно-с!
– Но как же присяга государю императору? Долг…
– Да полноте, причем весь этот перечень? О-ля-ля! Давайте еще вспомним, что всем нам суждены благие порывы… что мы люди высоких идеалов, сильных страстей и великодушных побуждений, и нам с колыбели претит голос критики в адрес сильных мира сего. Нет, милейший Николай Матвеевич, я, напротив, совсем иного взгляду на эти пренеприятности.
Марков неожиданно для Голядкина тихо засмеялся, открыв прокуренные, с прорехами зубы, и на строгом, недоступном лице его улыбка блеснула подобно солнечному лучу на темной воде.
Смущенный в душе такой переменой, Голядкин вновь зажурчал самоваром, хотя, признаться, был «надут» чаем под самую завязку. Ему, разомлевшему от русской бани и чая, вдруг вместе со смехом жандарма почудилось, что из кабинета, в котором они находились, наконец-то ушли большие, важные, но тяжелые мысли, изгнанные простой человеческой радостью.
Но вот стерлась улыбка, лицо обер-полицмейстера снова сделалось строгим, и одновременно вдохновенно засверкали серые глаза.
– Я-с так разумею, – выдохнул полковник, – наш мозг – это рояль, душа – не что иное, как музыкант, извлекающий из инструмента разные там музыки. Стало быть… в наших резонах есть место не только мажорам, но и минорам, сударь. Нынче только ленивый не скажет о «мрачном» тридцатилетнем николаевском царствовании. Ишь, подлые языки развязали: и деспот, мол, был, и «черные крылья реакции», и «кровавый», чуть ли не вампир на троне!.. И никто, никто, помилуй бог, не скажет, кому мы обязаны были покоем и благоденствием в империи. Но такой уж, видно, образ мыслей у нашего народа: утопая, мы больше всего боимся хлебнуть сырой воды. Вот и фантазируй на тему, Николай Матвеевич. Да и шут бы с моим лаем… После драки в зубы не смотрят… Но вот покойный государь… Он, почтеннейший… увы, не может ущучить, не может поблагодарить, не может казнить…
– А как вам его наследник? – Саратовский полицмейстер насилу одолел пятую чашку. – Или он Господом и судьбой не поставлен на престол на неведомый подвиг и жертву во имя Отечества?
– То-то и оно… – с готовностью склонил голову Марков. – Поживем – увидим. Но скажу, положа руку на сердце… ближе моей душе и разумению, ежели б Его Величество окружали такие фигуры, как: князь Чернышев[128], граф Орлов[129] или, скажем, генерал-лейтенант Дубельт[130]. Разве при сих фамилиях возможен был сегодняшний раздрай? Но, как говорил поэт: «Иных уж нет, а те далече…» – Марков с обреченной досадой махнул рукой и опять погрузился в молчание, словно нечто большое и важное предстало перед ним, и нарекалось оно – будущим. Стоя у изразцовой печи, с разметанным, седеющим ковылем волос на распаренной лысине, он смотрел в темное окно, казалось, туда, куда не смела заглянуть обыденная обывательская мысль.
– Ай, да что там, – повторили его губы. – Уходит вешняя молодость, господин Голядкин, уходит. И мы уж не те… Помню, отец мой частенько вспоминал прежние лета добрым словом: «Дескать, иные были времена, иные были имена…» Как там у Лермонтова? «Богатыри, не вы…»
– Вот, вот, – с разделенным пониманием откликнулся саратовец. – Как видно, те, кто придет нам на смену, тоже будут теплым словом вспоминать нынешнее время, как самое лучшее и правильное в их судьбе. Диалектика… Странная все-таки штука жизнь…
– Это точно… Многие знания – многие печали. Да и взять хоть ту же славу, к коей человек стремится всю жизнь: ежели разобраться, в сущности, вялая скучная вещь. Все дым, все тлен… Какие имена знавала история?.. Увы, нынешнее поколение едва ли вспомнит: кто есть кто?
– Посему… нам след заниматься делом, Юрий Владимирович, и не пытаться разумом и гордыней шагнуть за данную нам Господом границу мысли. Стоит ли без конца кому-то доказывать свою правду?