– А я никому ничего и не доказываю. Просто я так живу, господин Голядкин. Впрочем, в одном вы несомненно правы. Личность определяется не словами, но делом. Так перейдем к делу, коллега.
…В ту ночь им было не до сна. Оба сыскаря анализировали ситуацию. Победу торжествовать было рано. Своей неожиданной встречей они условно выиграли крупную фигуру, но отнюдь не партию. Души жаждали сражения и реванша. Однако оба трезво отдавали себе отчет в том, что такой волк, как Ферт, определит свою свободу только кровью.
В противу всем сомнениям Голядкина, планы Маркова оправдались. Крупная рыба таки попала в сети, поставленные опытными и натруженными руками. Но прежде, чем она забилась в садке, роняя сверкавшую бронзу своей чешуи, нервов сгорело немало.
«У нас пшеница год родит, а два погодит, – шутили в охранном отделении полковника Маркова. – Соловья баснями не кормят, а полицию перекармливают. Какой, простите, ереси наше ухо ни переслушает. Пойди разберись: где правда, а где ложь, ваше благородие-с. Филёры по сему случаю гнут фразу: “Слово – серебро, зубы – золото”». «Живая» информация дорогого стоит – эту старую как мир истину держал в уме Николай Матвеевич: слава богу, за плечами был отмерен срок немалый службы в полиции. Однако его терпение и уверенность сгорали в огне беспокойства из-за возможного провала. И немудрено: с момента приезда в Астрахань старший полицмейстер Голядкин уже второй день томился догадками в «пенатах» охранного отделения жандармерии. За долгие часы ожидания Николай Матвеевич, казалось, сроднился со стенами сего заведения и знал его до последней ступени.
Вот и теперь, поднявшись из кресла и заложив руки за спину, он неспешным шагом принялся мерять двухэтажное здание бирюзового цвета, выходившее окнами на тихий переулок. Растрескавшийся, давно не вощенный паркет похрустывал под сапогами Голядкина, однако это обстоятельство не мешало ходу его мыслей. Ему отчего-то вспомнился запыхавшийся Барыкин с бегавшими мышками в глазах и его фраза: «Вы уж… не взыщите за весточку, что я подкину, ваше-с превосходительство… А то ведь у нас на Руси – доносчику первый кнут, как водится…» «Да уж, как водится, – раздумчиво повторил Голядкин. – Нет, все-таки решительным образом, странный у нас народ. В иной “Европе” за такое верноподданическое “стукачество” и по головке погладят, и к денежному именитству представят, как-никак, посильная помощь порядку и закону… У нас же шиш с маслом! С пугливой оглядью шепнут, да еще и перстенек впридачу всучат, чтоб начальство в великие обиды не впало… Право, сказочно получается, хоть тресни! А еще говорят, что природа не знает иронии, – дураки!»
Незаметно для себя Николай Матвеевич отшагал длинный коридор второго этажа. В дальнем правом углу странного виду лестница убегала зигзагами вниз.
Некто в штатском, столкнувшись с Голядкиным и признав в нем важного гостя его превосходительства Маркова, поторопился осениться вопросом: «Не угодно ли чего-с?» Услыхав: «Скоро ли будет господин полковник?», чиновник, попросив подождать, полетел ретивым жеребчиком по винтовой лестнице.
Полицмейстер миновал большую переднюю, из которой несколько низких дверей вели в крошечные приемные. Задержался у полураскрытого окна, за которым сливочным маслом таял июльский полдень, и закурил папиросу.
Вошел полицейский надзиратель и любезно раскланялся. Постояв немного «ни туда ни сюда», он полюбопытствовал в каждую дверь и после плотно притворил их – очевидно дежурный. Из темного коридорчика появился служитель с огромным медным подносом, полным дымных стаканов чая, и стал осторожно «гусить» по тесной лестнице.
Николай Матвеевич затушил папиросу, когда вновь нарисовавшийся докладчик попросил его следовать за ним. Спустились: чистый широкий коридор. Голядкин прошел через большую светлую комнату, по обеим сторонам которой стояли многие столы, а за ними сидели чиновники. Те что-то сосредоточенно писали; скрипели в усердии гусиные перья, на столах лежали груды дел. Дальше оказалась комната, полная «дуг» с листками, что похоже на адресный стол. Следом за провожатым полицмейстер миновал еще одну невеликую темную переднюю и вошел в низкосводчатый, на два окна, кабинет. Американский стол-конторка из мореного дуба, такие же диван и несколько стульев, длинное зеркало на стене, чтобы господа офицеры могли привести в порядок свои прически и «молодеческие» усы.
«Как все, однако, похоже по всей России… – подумал Николай Матвеевич. – Что у нас, что у них, все на един манер, как в казарме».
Навстречу поднялся упитанный, среднего роста штатский: полное здоровое румяное лицо, ухоженная, стриженная через расческу бородка, усы, длинные русые волосы зачесаны назад, светлые спокойные глаза.
– Шубин Савелий Иванович, старший чиновник для поручений, – стоя по-военному, опустив руки по швам, отрекомендовался господин и, тепло улыбаясь, попросил гостя садиться. – Мы о вас премного наслышаны, Николай Матвеевич, очень рад знакомству-с… С минуты на минуту ждем-с его превосходительство.
– Дай бог… – Голядкин с суровой вежливостью принял рапорт, кивнул головой и, преисполненный внутреннего достоинства, присел в кожаное кресло.
За приторно-сладким чаем обменялись ничего не значащими фразами о погоде, об июльской жаре, о раннем в этом году сенокосе.
– По всей Волге, говорят, такие погоды стоят… Мужик нынче злой – овода в поймах тьма… Скотина после полудня в воде стоит, только ноздри с рогами и видать, ровно не Волга у нас тут, а Нил с крокодилами. Не желаете кваску с хреном из погреба, ваше превосходительство? Жуков, головотяп, чай пересластил, так еще и принес с огня, дуроумый, будто на дворе крещенский мороз. Вот уж воистину, заставь дурака Богу молиться…
Тем не менее чай пили, и Шубин, дуя на блюдце с кипятком, спокойным и певучим волжским говором пространно дудел о том и о сем… Сидел он, откинувшись на спинку, и когда блюдце «отдыхало» на столе, он то ли от волнения, то ли от дурной, неискоренимой привычки то нервно поглаживал себя по ляжкам, то с пристрастием отбрасывал волосы рукой назад.
Николай Матвеевич сделал вид, будто не замечает, разве что брезгливо поджал губы – в чужой монастырь со своим уставом не ходят, – и принялся оглядывать кабинет. На стене, в красном углу, как положено, был водружен казенный царский портрет. На ореховой полке бюро красовался бронзовый бюст не то римского центуриона, не то местного губернатора, над головой которого жужжащим нимбом крутились две зеленые мухи.
Шубин вновь по-домашнему шворкнул кипятком и принялся старательно наглаживать ляжки.
– Может быть, хватит? – неожиданно громко взорвался Голядкин, так что позолоченные отвесы его аксельбантов грозно звякнули меж собою.
Шубин поперхнулся чаем, блюдце скакнуло в его неутомимых руках и, едва не ошпарив хозяина, зазвенело на столешнице американской конторки.
– Что-с хватит… ваше-с..?
Старший чиновник для поручений стоял соляным столбом и напряженно всматривался в лицо полицмейстера.
– А то вы не понимаете? Или вздумали ваньку валять?
– Никак нет, ваше-с превосходительство!
– Хватит… ляжки начесывать, как шелудивая обезьяна! Что ж вы, голубь, свое охранное отделение позорите? Не дело, не дело. Тут вам не бордель с девками… мяться да гладиться. И перед вами не цыган с бубном сидит! Стыдно-с, голубчик. Вы еще ногти возьмите за правило под мякоть грызть. Тоже, знаете ли, занятное дело время убить.
Уничтоженный Шубин лишь потерянно хлопал глазами, по красному лбу катились блестящие стежки пота. Он попытался что-то изобразить в ответ, но в это время заслышались энергичные шаги, и в кабинет делово вошел Марков.
– Здравия желаю, Николай Матвеевич, вижу, истомились в ожидании? Ба, Шубин, голубчик! На тебе лица нет? Что тут у вас, господа, приключилось: спор, ссора, дуэль?
– Так, сущие пустяки. – Голядкин закинул ногу на ногу и дружелюбно посмотрел на старшего чиновника для поручений. – Мы тут с Савелием Ивановичем поспорили, почем нынче сеном будут торговать. Вот и взопрели малость.
– Ну, ну… – недоверчиво топорща усы, хмыкнул полковник и налил себе воды из графина. – Впрочем, оставим охи да ахи, к делу. Вы, Савелий Иванович, срочно распорядитесь, чтобы в мою коляску запрягли Печенега, и сами будьте готовы к выезду на задержание.
– Слушаюсь! – Шубин сорвался с места, словно черти жгли ему пятки.
– Однако… – усмехнулся в седеющие усы Марков. – Что б ни сказали вы, Николай Матвеевич, а я позволю себе усомниться… Насолил вам чем Шубин? Ну, вот видите, нет дыма без огня. Увы, безродная кость, из разночинцев… культуры и лоска катастрофически не хватает. Зато прекрасный знаток своего дела. Я, знаете ли, плюю на всякие там условности, уж не обессудьте… Мне все равно, какого цвета кошка… лишь бы крыс хорошо ловила. А Шубин знатный охотник, доложу я вам, хоть и простецкий малый.
Марков, скрестив на груди руки, посмотрел из-под арки бровей на сидевшего в кресле коллегу и вдруг, тепло сломав натянутую складку губ, объявил:
– Ну-с, Николай Матвеевич, поздравьте! Видит бог, не чаяли… Но ведь свистнул-таки рак на горе. По-моему вышло. Объявился наш перелетный сизарь. Через час будем брать стервеца. «Случка» у него в косоротовском кабаке с давним должничком… Печенкой чую, будет сегодня полонез с фейерверками.
– Слава святым угодникам! – Голядкин с чувством перекрестился и крепко дважды пожал жесткую руку полковника. – И откуда вам все известно, Юрий Владимирович?
– Не все… Но люди делятся на тех, кто знает и кто не знает. Я – знаю.
– И все же? – просияв лицом, возможно, впервые за последние два дня, настоял саратовец. – Ведь ничегошеньки толком не было у вас в руках…
– Обижаете, сударь. Из ничего – ничего не выйдет. Мы все же-с жандармерия… есть у нас и свои секреты, и методы… есть, наконец, и свои принципы. Я так думаю: сумел, pardon, нагадить, сумей и подчистить. А уж какими методами ты сего добиваться станешь – не суть. Признание под давлением, дача показаний под прессом, да хоть под гильотиной, какая разница? Главное, чтобы зло было наказано. Я так разумею: Богу – Богово, кесарю – кесарево. Каторга должна знать свое место! И цепи для всякого рода жулья в России еще не один век ковать будут. Благо железной руды у нас на весь мир хватит…