– Но… под ружьем и невинный любое подпишет…
– Николай Матвеевич, бросьте вы свое либеральное миндальничанье. Не давите из меня милосердие. Верно в бронзе отлито: «Цель оправдывает средства». Вот и весь сказ. Вам, как я понимаю, до зарезу был нужен убийца? Ну-с, то-то. При чем тут негуманный подход, перебор в дознании? Он кто – этот Ферт? Нужны еще другие аргументы? Вы не хуже меня знаете их гадливую суть. Они ведь как считают: что без их воровского мира и нас на свалку выбросить след. Еще скрипят недовольством в тюремных подвалах: дескать, это мы «шьем» им дела… хотя они, оторвяжники, сами шьют себе срок в эфемерной надежде, что их Фортуна отмажет.
– Возможно, кто-то из них и согласен с вашим доводом, полковник, – кивнул головой Голядкин. – Да только вот беда… их черная кровь никогда не примет сию правду. Что далеко ходить, у нас, как и у вас, что ни день, то два разбоя, три квалифицированные кражи, что ни месяц – убийство. И вечная головная боль: «В какой стороне искать?» Ведь так?
– Ну о чем вы, Николай Матвеевич? Что мы, в другой стране живем? Или иным миром мазаны? Все так, все так… – сурово усмехнулся Марков. – Вот оттого нам «дым Отечества и сладок, и приятен…»
– Да, да, – нахмурился полицмейстер, машинально постукивая по ногтю большого пальца длинным мундштуком папиросы. – А как обстоит дело с подельницей этого фрукта? Я слышал от наших саратовских купцов – держателей трактиров, эта бестия вряд ли выдаст своего желанного и будет любить его до последней капли крови.
– Скорей до последнего золотого… Опытная сучка. О таких, знаете ли, Николай Матвеевич, говорят: «Сия особа далеко не мышеловка, а мужеловка». Угу… Мы не сумели взять ее в прошлый раз. Бьюсь об заклад, и нынче нас ждет тот же результат.
– С чего бы? – насторожился Голядкин.
– Говорят… нет ее в городе. Один, похоже, в Астрахань Ферт пожаловал. Но вы уж не серчайте крепко. Эх, раззудись, плечо молодецкое, станется нынче полонез с фейерверками!
Глава 6
Ферт доел кусок копченой телятины, лениво запил его кружкой ячменного пива и, задрав голову, посмотрел на небо. Нежно-голубое, с золотым кружевом солнечных лучей, оно, казалось, улыбалось ему сквозь зеленые кроны деревьев. Алдон откинулся на широкую спинку лавки, свободно разбросал руки, закрыл глаза, подставляя кремнистое лицо теплому ветерку. Нет, не надышался он волей, не наелся ее дарами. И вспомнилось ему далекое, терпко пощипывающее душу: когда-то, таким же бархатным месяцем, когда воздух был пропитан спелыми запахами лета, он бегал по пояс в высокой траве. То была даже не трава, а почти сплошные полевые цветы – желтые, розовые, алые, синие – красота и благоухание жизни! Местами уже начался сенокос. Деревенские бабы и девки в цветных сарафанах и белых платках трясли и копнили сено…
Он вместе с другими подростками окраин разбегается и со всего-то маху, со всей дури отрочества кидается в копну. Смех, крики, охи! Душистое сено трещит и одуряюще пахнет. Влезешь потом на огромный воз и едешь в сенной сарай помогать скирдовать мужикам. В награду окрошка с кислым квасом и хрустящий ломоть ржаного хлеба – детское полуголодное счастье сироты. «Обнять бы тебя в то время, нескладного волчонка, приласкать, утешить, пригладить взъерошенный, еще не заматеревший волос на холке… да только кому? Это по нынешним временам ты “князь Серебряный” – меняешь разные экипажи и меблированные “фатеры” на раз, как обоссать два пальца… а тогда ты мечтал прокатиться на облучке лихача, как о чем-то недостижимо-волшебном… И в дырявом кармане твоем, босота, свистел ветер». По сему поводу среди пацанов гуляла скабрезная шутка: «Меня зачали в такой беднотище, что ежели б я родился девкой, мне нечем было бы играть…»
Ферт про себя усмехнулся, уткнул подбородок в костистый кулак и посмотрел на окружающий мир исподлобья взглядом матерого волка, которого не то хотят убить, не то он сам хочет убить, и хмуро заключил: «Нет, Фламинго, не нашлось такой теплой руки для тебя, кроме цепких пальцев карточного шулера дяди Костяя… “Очко” и “фортунка” были качелями твоего детства. Да и хер с ним… У семи нянек – шесть кнутов и один пряник». Как говорили на каторге: «Жизнь – дерьмо, но я счастлив. У легавых судьба тоже невеселая, зато жалованье смешное. Ладно, чего там, и козе понятно: хорошо там, где нас нет».
Бросив окурок под ноги, он сцепил руки в замок и с силой хрустнул суставами, точно отгонял наваждение из цветных картинок прошлого. «Бог не фраер – шельму метит… Не расслабляйся, рано. Фильтруй ситуацию».
Ферт посмотрел на часы: двадцать семь второго. Ровно в два у него забита свиданка, тут неподалеку, у торговых рядов. «Времени у меня воз, – прикинул он, – да вот то ли это время, чтобы с прохладцей птиц слушать?» Чувство опасности не подводило его никогда. И сейчас, сидя в городском сквере, в густой тени аллеи, он всякий раз будто бы невзначай оглядывался окрест, и знакомый холодок гулял между его лопаток. Как и прежде в Саратове, Алдон убеждал себя: все это чушь, расшалившиеся нервы, но, как и прежде, убедить не мог.
По прибытии в Астрахань он долго петлял: слежки за собой не приметил, но в эйфорию не впал. «За смерть такого золотоклыкого секача, как Злакоманов, на розыск будут брошены лучшие гвардейцы сыска. Эти работают в штатском, умно, гибко, без пошлых “хвостов”, применяя особую тактику и неведомые выверты».
Ферт вновь прощупал взглядом полупустынные аллеи: тишь да гладь, прямо до тошноты. Однако червь сомнения продолжал точить душу. Он опять взялся прикидывать и вычислять: если фараоны и взяли его след, то где и когда? Много ли он успел «спалить» адресов, проколоть воровских явок? И с камнем на сердце понял: много… Тут он внезапно для себя осознал: надо резать все концы. И резать одним махом.
Он и раньше стоял на этой сторожей мысли, но вот должок, который ему был обязан восточный делец, держатель ночлежного дома, верткий, как угорь, и хитрый, как царь Соломон, ловчила Хаим Якобсон, держал его на приколе. С тем, что долг был не так велик, ради чего стоило «светиться» в городе и рисковать своей шкурой, Ферт был согласен, но здесь в игру вступали другие козыри. Воровской устав чести обязывал его «снять пену с пива». «Иначе, – рассуждал он, – рано или поздно пытливая братва докопается до правды: расшифрует, что ты был у гнезда с золотыми яйцами, но сдрейфил… мимо сквозанул, как “конявый” оголец с пайкой марафета за пазухой у фараоновской будки, и назовут тебя “Вотей”, опустят планку веса на сходняках… Из пиковых королей слетишь ты в вальты дырявые… Следом сгинет доверие, и уж потом прости-прощай – не пошлют за тобой никогда гонца шулера́ высокого полета… Не метать тебе банк на “мельницах” и не разводить стрюков шатанных, потроша их тугие лопатники. А жить тебе в безымянках, брат, и лишь в колючих снах вспоминать козырный треск целковых колод и греющий душу базар:
– Чего орешь, оголтелый? Тише, каторга! Ставлю на шестерку куш – дана! На пе. Имею полкуша на пе, очки вперед… Взял. Отгибаюсь – бита. Тем же кушем иду – бита… Ставлю насмарку – бита! Подряд, подряд!
– Проиграли, значит? Обосрались, ваша честь? Ха-ха!
– Вдрызг! А ведь только последнюю бы дали – и я Крез! Талию изучил – и вдруг бита!.. Одолжите еще тыщак… ну хоть пятихатку… до первой встречи… Вот это по-барски… Данке шон»[131].
Ферт внезапно напрягся: впереди на аллее замаячила подозрительная фигура в черном цилиндре, с тростью и в лаковых туфлях. «Ох, мама, боюсь, не доживу я до своих похорон…» Он расстегнул сюртук, взведя легким движением пальца курок револьвера, засунутого за пояс. Но тут же мысленно осадил себя: «Не дергайся… Нервных и суетливых вяжут быстрее. Помнишь Махоню? Тоже все бычился силой – ударом кулака, мол, дубовую дверь с кованых петель срываю… Да я их в труху! Всех порву, как грелку… ежели брать станут!.. А легаши взяли его, громыхалу, когда он на очке в орлиной позе сидел, и повязали, как бобика, – тявкнуть не успел. Так что скромнее, Фламинго, без помпы, ты не ухарь-пижон… не наивен, главное, не засыпаться. Возьмешь в клюв, что тебе причитается, встанешь на крыло и в престольную, на Неву. Там счастью помех не будет…»
Незнакомец в цилиндре, мирно, как веером, обмахиваясь газетой, продефилировал мимо – ноль внимания, ни слова, ни полслова, скрылся за поворотом.
Ферт снял занемевшие пальцы с рукояти револьвера, выждал еще минуту, напряженно вглядываясь по сторонам. Тихо. Только стайка детей играла у дальнего пруда в лапту. Их звонкие голоса беззаботно звенели над буйно разросшимися кустами сирени. Потом он углядел пожилого водовоза, тянувшего под уздцы мохноногую, низкорослую «монголку».
«Хватит испытывать судьбу». Ферт быстро поднялся, но отказался от мысли нырнуть в кусты. Напротив, нарочито неторопливым шагом он прошел под центральной аркой, на виду сторожа сквера, дворника и городового, который увлеченно грыз семечки. Оказавшись на несколько секунд беззащитно открытым, он ждал, что вот-вот раздастся окрик или прогремит выстрел.
«Нет, не стоит со мной разыгрывать эту партию. Если даже сейчас заложит уши полицейский свисток, я не поведусь на эту туфту», – стучало в висках. Алдон утер пот с лица, солнечный каскад света внезапно оборвался, он снова был в густой защитной тени листвы. Бледный, но внешне спокойный, погоняемый беглым пульсом, Ферт вышел сначала к соборной площади, затем круто свернул на набережную, где находилась биржа наемных экипажей допотопного вида, в которых провожали обычно покойников. Там же, правда, стояло с десяток и более сносных карет и пролеток; обедневшие баре и дельцы, гости города, не имевшие собственных выездов, охотно нанимали их для визитов и прогулочных вояжей.
Рядом с биржей, как водится, лепились пчелиными сотами разного рода питейники, забегаловки и бистро. «Из них время от времени выбегали извозчики с мятыми ведрами в руках – к фонтану, платили копейку сторожу, черпали замызганными ведрами воду и поили своих лошадей»