[132]. Набрасывались они и на случайных прохожих с настырным предложением услуг, при этом расхваливая каждый свою кормилицу.
Лица, лица, бороды и усы, тянущиеся руки облепили Ферта.
– Ваше здоровье, не желаете?
– Куды прикажете, командер? С ветерком прокачу!
– К торговым рядам, в косоротовский трактир. Да не лапай меня, не баба.
– Не вопрос, вась-сиясь[133], – радостно зареготал жеребцом удачно заарканивший седока извозчик. – Один мумент. Усаживайте поудобнее свою недвижимость, ваше здоровьице, и айда! Гей, сизорылые! Мно-о-о!!
Шум, гам народной толчеи слились в общий гул, покрываясь раскатами грома от проезжавших по булыжной мостовой площади экипажей, телег, ломовых полков[134] и водовозных бочек.
– Эва, денек-то нынче какой закатился, одного загляденья! – желая более расположить к себе нанимателя, затянул извозчик. – А вы-сь даже не улыбнетесь, господин, быт-то с горем каким али с басней худой за пазухой ко́тите.
Не дождавшись ответной сердечности, возница рук не опустил и продолжил толочь словесный горох:
– Тутось нонче наш ездовой брат спорил, ваше здоровьице, что, мол, такое конница, а что кавалерия. Так вот как рассудили: «Конница, значить, это когда на конях, а кавалерия, стало быть, на кавалерах». Ха-ха… Ох, народишко… вечно из любого пустяка наговорит цельную бочку арестанцев, так ли, ваше здоровьице?
– Заткнись! Гони быстрее. – Ферт сыграл желваками. В голосе его слышались стальные нотки, от которых у извозчика пробежала по хребту нервная дрожь.
«Тише едешь – шире морда! – огрызнулся в душе возница, но голоса более не подал. – Ну его… от греха…»
Пока поднимались в горку, Алдон снова щелкнул крышкой брегета: «Успеваю. Еще двенадцать минут».
Перед глазами всплыла речным буем вечно настороженная рожа Якобсона, вкрадчивые слова и беспокойно-вежливые еврейские манеры. У этого фрукта была хорошая память на плохое и плохая на хорошее. Жил он тихо, уютно, почти незаметно, как моль в шубе, но при этом от жизни брал все, что мог, и проценты тоже. Исповедовал только одну истину: «И грязные дела дают чистую прибыль». «Вот уж действительно, как в куплетах, – подумал Ферт.
Жил на свете Хаим, никем не замечаем…
А жена рожала круглый год…
Что ж, пена всегда выше пива», – искоса поглядывая на проплывавшие мимо строения, подвел черту каторжник.
Якобсон должен был кругленькую сумму Ферту; взятые в карты «брюлики», кольца и прочие цацки были некогда переданы в липкие руки Хаима, но арест и каторга помешали шулеру выручить за них куш. Теперь же, через восемь лет, объявившись в Астрахани, Алдон как гром не из тучи свалился на голову Якобсона.
– Боже ж ты мой, Фертушка, я же тебе вторично в третий раз говорю, я не держу при себе в доме таких денег! – выпучив карие вишни глаз, с порогу запричитал Хаим. – О, милый, чтоб я так жил… Ты посмотри на это несчастье! Это же просто свинство, щё они с тобой сделали на галерах, Фертушка! Ай-яй-яй! Душат нас, звери, жить не дают порядочным людям. Мамой клянусь, я ведь прежде не замечал, что у тебя, родной, так богато седых волос…
– Когда-нибудь ты заметишь, что их у всех сполна, кто пытается выжить в этом сучьем мире. – Ферт явно начинал терять терпение.
– Да, да, да… разве ж я так не думаю… Нет, нет, ты только ради своего драгоценного здоровья не подумай, дорогой, о Хаиме плохо. Мне действительно стыдно, что я не знал о твоем возвращении, спаситель ты наш, герой, гладиатор! Идущие на смерть ради благополучия семьи приветствуют тебя!
– Короче, сказочник, «бобы» когда будут? – Ферт тяжело посмотрел на торговца краденым из-под черной фетровой шляпы, надвинутой чуть ли не на самую переносицу горбатого хищного носа.
Якобсон нервно хихикнул, потер подбородок. Ему стукнул полтинник полгода назад. Десять лет своей жизни с перерывами он провел на поселениях за незаконную контрабанду экзотических специй и сомнительных лекарств.
Он был грузен и страдал грудной жабой. Рыжие пейсы его начинали скоротечно редеть, а на глянцевом, отъетом лице беспокойная жизнь оставила глубокие складки. В темных навыкате глазах бойко, даже нахально плясали лукавые бесики, которые у людей незадачливых, однако, вызывали к нему симпатию.
Еще раз ерзнув глазами по молчаливой фигуре опасного гастролера, Якобсон, желая выиграть время для более ловкого ответа, решил прикинуться дурачком:
– Так, так, так, Фертушка… – озабоченно заторил он. – Я тебя слушаю…
– Это я тебя слушаю, – сразу наступил на него Алдон.
– Не понял?
– Сейчас поймешь.
Хаим и глазом не успел моргнуть, как опасная цирюльная бритва плотно поджала его двойной подбородок.
– Ты что же, гнида картавая, соскочить хочешь или красиво рвануть с моими деньжатами?
– Что ты! Что ты?! – прохрипел должник. – Щё ты такое взял в голову? Хлебом клянусь, отдам.
– Когда?
– Через неделю, Фертушка, как есть все до копейки. Шутка ли, такие целковики… из оборота выдернуть?
– Послезавтра… все положишь на стол.
– Ты с ума сошел, мамой клянусь! Разоришь! Я бы на твоем месте, Фертушка…
– На моем месте… ты бы давно говном изошел. Заткнись! За все в этой жизни надо платить, Хаим… вернее, расплачиваться. Ты и так восемь лет крутил мой капитал. Мне стоило бы жить на проценты или обложить тебя данью. Но я не спекуль… и не торгаш, на твое счастье, но мое кровное – будь любезен… Короче, если в «косоротовке» через два дня не будет…
– Будет… – едва справляясь с удушьем страха, просипел Якобсон. – Убери перо… порежешь…
– Стоило бы… – Ферт щелкнул складной бритвой и сунул ее в карман. – Гнилой ты, дядя. Дружков на долю обжимаешь. Только встретились, а ты уже нехорошо кричишь в голос.
На прощанье визитер хлопнул по потной щеке Якобсона и глухо сказал:
– Я слово держу… Если это подстава… Бог тебе судья… Завалю. Ты меня знаешь.
– Зря ты так, Фертушка, – нелепо кривя рот и тараща глаза, откашлялся Хаим. – Я думал, кореша всегда помнят своих корешей…
– Вот именно – помнят. – Алдон, более не обронив ни слова, шагнул за порог и хлопнул дверью.
Его уход был так тяжел, что Якобсона снова охватил смертельный ужас: белые стены его дома точно почернели, руки продолжала моросить дрожь, и все, решительно все вокруг закачалось.
– О Бог Авраама и Исаака… надо же щё-то делать!.. С этого зверя станется, и глазом не моргнет… – Хаим с ненавистью посмотрел на дверь. – Ты хочешь знать, по ком звонит колокол, Хаим? Вернее, после кого сливают воду в клозете? Так это после тебя, дружочек. Нет, спасибо… я не тот, кто не зависит от доброты посторонних людей, пусть даже это будет полиция. Нашли поца! Какого черта? Почему бы и нет?
Пролетка свернула в проулок, подпрыгнула на колдобине, выехала к торговым рядам. Рука Ферта исподволь легла на револьвер, взгляд стал цепким, точь-в-точь как у ловчей птицы. «Народу много – хорошо… Если начнется шухер и придется рвать когти – толчея только на руку».
– Здесь придержи. – Алдон хлопнул извозчика по плечу, сунул в заскорузлые пальцы мелочь и легко соскочил на брусчатку. Излишне резко крутнул головой, переходя улицу. «Псих, – отругал он себя, – не дергайся, окараешь. Легавым и в голову не придет тебя здесь вязать. Главное, дойди до трактира, там есть свои потайные норы. Не дрейфь: клопов бояться – спать не ходить. Как говорил покойный дядя Костяй: “Плохие дороги требуют хороших проходимцев”».
За добрый квартал от косоротовского трактира, где была забита стрелка, Ферт внезапно нырнул в подворотню – береженого бог бережет. Сорвал с головы черную широкополую шляпу и зышвырнул ее за пышно цветущий розовым шиповник. Затем с бесшумностью и проворством камышового кота улизнул с пустыря, но не по дороге, а через живую изгородь, по мягкой шуршащей траве, прочь от возможной слежки. Пробираясь между кустарниками и деревьями, он на ходу нацепил на нос пенсне в золоченой оправе с черным стеклом. Он отдавал себе отчет: если за ним и вправду «хвост», то полиция в считанные минуты перекроет все выходы. Предполагал и то, что крученый-верченый Якобсон, если задумал не отдавать его долю, мог перешагнуть через себя и капнуть сыскным: так, мол, и так… «Стоило все же кончить его, жидовскую морду, – мелькнула темная мысль. – Но тогда и денег тебе не видать как своих ушей».
Сделав крюк, Ферт вышел к трактиру. Навстречу двигалась смиренная группа семинаристов – длинные черные рясы, медные кресты на цепях, в бледных руках кирпичики молитвословов, и ему стало отчасти неуютно в своем щегольском платье и лакированных штиблетах. Он живо прошел мимо, заметив краем глаза, что двое из них оглянулись на него. Когда семинаристы скрылись из виду за пожарной каланчой, Алдон стряхнул с брючины прилипший репей, одернул сюртук, огладил гребнем разметавшиеся длинные волосы и, холодно усмехнувшись своей слабости, взлетел по ступеням косоротовского кабака.
Часть 10. Первый удар
Глава 1
Все началось с того страшного сна, от которого Алешка не мог отделаться много дней спустя.
Снилась ему чужедальняя незнакомая сторона… Не то утро, не то вечер целовали землю. Туман лениво вставал на дыбы, открывая вид на узкую полосу залива. Выступили из седого молока очертания скал и замерли, с тревожными минутами становясь рельефнее и внушительнее. Море то было… иль океан, Алексей не помнил, в памяти осталась необозримая бесконечность и цвет, странный, похожий на цвет черной ртути, которой, впрочем, он никогда не видел в своей жизни, как и бесграничного зерцала воды. Нет, не таким он представлял море в прежних своих мечтаниях. То было спокойным, прозрачным, синим, а главное – понятным, таким, как о нем пишут в книгах… А тут он – в одежде и башмаках – вошел не в искрящуюся золотом лазурь воды, а в черную холодную смоль… Тем не менее он погладил море… как и хотел, как старого верного пса у дома, к которому вернулся из скитаний, боли и тьмы. «Господи, море… Сколько же веков я не видел тебя?..»