Кречетов стряхнул пену с рук, вытер их о полотенце и раскатал рукава блузы.
– И от кого?
– У-а, да ты дитё… выходит, в этой науке? Никак не учуешь? Или ясноокая паненка осталась в твоей памяти, как адрес дома давно помершего человека?
– Уволь, Шурка, мне нынче не до шуток. И хватит изрекать те бесспорные истины, которые наши прабабки вышивали крестом на рушниках. Дай сюда!
Алексей выхватил конверт из рук Гусаря и живо отошел к окну. Письмо и вправду было от Снежинской – он безошибочно узнал ее легкий, словно бегущий почерк.
Сердце забилось птицей под рубахой, в груди горячим теплом разлилась надежда. После черных невзгод сей кусочек белой бумаги, точно солнечный луч, высветил душу. Алексей не торопил эти дивные минуты. Ему хотелось напевать вполголоса – в гости заехал друг с радостной вестью, в сердце стало тесно от девичьей любви, за спиной вновь налились чувством юные крылья… и это прозрачное, теплое утро августа! – разве всего этого не довольно для радости?
Повернувшись спиной к Сашке, он осторожно и бережно вскрыл конверт, достал вдвое сложенный лист розовой бумаги. В душу запали сомнения, когда на большом развернутом листе, еще не читая, Алешка увидел всего несколько сиротливых строк.
«Алексей, здравствуйте.
Простите за долгое молчание, но так случилось… Прошу вас более не преследовать меня и не искать встречи, это много неприлично… тем более, что наша семья переезжает в Варшаву.
Наверное, жаль, что все кончилось. Но я полагаю, у нас с вами ничего серьезного и не начиналось. Увы, не все дороги мы выбираем сами. Иногда они выбирают нас, и это называется – судьбой.
На прощанье скажу: вы милый человек, Алеша. Не переживайте, все образуется.
Синяя вязь чернил расплылась перед глазами, буквы полетели стайкою наискосок. Алексей будто в ледяной омут упал, где его начала крутить и корчить сила невидимых струй. Спотыкаясь от душивших мук, он еще раз пробежался по краткому посланью – глаза отказывались верить. «Вот они… динь-дон – за́мки из песка…» Мир рушился, прозрачные небеса затягивала зимняя мгла. Любовь ушла… Остались лишь жалкие строки письма, как сироты малые в миру, лепившиеся в три ряда на бумажном листе… И боже мой! – какой казенщиной, каким суховеем тянуло от этих строк, будто не юная девичья рука начертала их, а акцизное перо дожившей до седин канцелярской крысы.
– Лексий, в зобу дыханье сперло? Ну ты чего, чего? Не стращай людей…
Гусарь беспокойно глазел на молчаливую спину друга, не смея верить в дурной исход, но вдруг ужаснулся душой и сразу все понял. «Вот так рождественская залепень!»
Алексей обернулся, пугая блеском своих глаз, слегка улыбнулся и уже по-новому, по-чужому, возвышаясь над сидящим на диване Сашкой, убитым голосом произнес:
– Вот она… явь проклятого сна… Изнанка правды…
– Кто-кто? – не понимая смысла, поперхнулся Шурка.
– Конь в пальто! – не в силах держать себя в руках, взорвался Алексей и зло швырнул под потолок изорванное письмо. Мелкие клочья разлетелись по комнате и розовыми хлопьями стали оседать на стулья, диван и стол.
Гусарь поймал один из них с обрывком фразы: «…семья переезжает в Варшаву…», бросил сочувственный взгляд на друга, а чуть позже буркнул под нос:
– И это все, что осталось от героического признания… Угу… Перелетная птаха ищет счасться в пути. А может, все к лучшему? С глаз долой – из сердца вон! Нашел с кем якшаться… Ты тильки глянь, усе получилось, як я казав. Запшекала тэбэ чертова панночка, и ау… А ты – «брэхня». Верно в молитве сказано: «…Не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого». Да не кручинься ты так безбожно. Все можно пережить, Кречет, ну разве ж кроме своей смерти… Эх, мало их, шляхетских псов, Богдан[137] на колья садил!
Гусарь, находя в случившемся раскладе несомненное зерно личной выгоды, оживленно засуетился вокруг Кречетова. Он ублажал его как ребенка, мурлыкал хохляцкий гопак, гладил по голове, помог прикурить папиросу, и все без иронии, без обидного смешка – настолько полно радостью было его сердце. Но вдруг взглянул на лицо Алексея и охнул:
– Ты бледный, як смерть! Ну-тка хлебни водицы. Да що ж водицы! Давай наливки выпьем за твое избавленье? Тьфу, опять двадцать пять! А ну выбрось ее из башки. Заколдовала, подлюка! Сделала из тебя чучело и соломой набила. Говорил я тоби, ведьма она.
– Когда письмо получил? – Кречетов провел ладонями по щекам.
– Нынче, еще до обеда…
– Кто привез: почтальон или?..
– Нет, не почтовый, ражий такой кабаняка, морда – во-о! Шиш лопатой прикроешь. Я к нему и так и эдак, кто, мол, поручил, що знаешь, не видел ли? А он мурло кирпичом и трындит одно: «Сказано было – не велено». Словом, бирюк. Каменное сердце. Такими бульвар мостить…
– Ну вот что. – Алексей решительно поднялся. – Из песни слова не выкинешь, но можно выкинуть песню. Может, ты и прав, что все к лучшему… Беличьи муфточки, шляпки с лентами – к дьяволу! Нас с тобой через три недели сцена ждет, а это не бантики и не рюшечки! Да и что такое сердечное счастье? Будь оно проклято… Это пустынное слово среднего рода. Хватит быть мухой на праздничном куличе! Гляди-ка, нашла румяного гимназиста… верно, Сашка? То мы юбок не знали прежде?
– Ай, молодца! Люблю! – притопнул Гусарь, тиская в объятиях друга. По-южному яркие голубые глаза Александра блестели задорно и даже драчливо.
– Эй, погоди! – Кречетов кое-как избавился от товарищеских тисков. – Согласен, Федо́ра уже не идет за Егора. Но возник один вариант с идеей. Я ж не вчера родился, чтобы в Тулу со своим самоваром ехать. Не спорь, братец, ее характер – сахар со стеклом, но и мой – не пряник.
– Да що ж задумал? Не томи! Неужто опять… на поклон к ней, гадюке, пойдешь?
– Пойду, но не на поклон, а проверить. И не опять, а снова.
– Тьфу! Кацап ты был, кацапом сдохнешь… – разочарованно махнул рукой Гусарь. – Все вы одним миром мазаны. У нашего брата хохла честь тильки через кровь и мясо, силой отнять можно, а вы сами готовы отдать. Куда тоби такому дурному в пекло лизты?
– Тебя не спросил! Нашелся атаман. Лихо у тебя получается за меня шашкой махать! Нет уж, уволь – сыт. Тебе налево, мне направо.
Гусарь со слабеющим интересом посмотрел на спешно одевавшегося Алексея и мысленно хмыкнул: «Ну, ну… нехай пошукает свое счастье в крапиве… Поглядим. Это ж ведь дело нехитрое: есть люди, коим приятнее думку кахать о том, що пчелы жалят, нежели що они мед дают».
От театрального училища до дома Снежинских полчаса бойкого ходу, в пролетке вдвое короче, но на улице, как назло, только ветер кружил пыль. Кречетов плюнул в сердцах и поспешил на своих двоих знакомой дорогой; благо под горку, туда, где золотилась рябью под солнцем красавица Волга, туда, где сердце и душа его познали счастье.
От квартала к кварталу его высокие скулы ярче полыхали румянцем, мысли мчались, как лошади по утоптанному шляху: «Только б успеть… Может, еще не уехали…» А память – эта вольная птица в акварельной полуде небес набирала высоту, распластав крылья, выплескивая все новые и новые воспоминания.
…Он лежал на спине, раскинув руки. Загородная тишина вязала наслаждение. Через сомкнутые веки солнце алым мячом смотрело в глаза. Горячий ветерок лениво полизывал тело, временами покрывая его мурашками озноба. Кожа на бедре Вареньки, раскаленная, что нагретый фарфор, коснулась ноги Алешки. На загородных вылазках ему были чужды проказы лукавого Эроса. Состояние внутреннего стеснения, испытываемое им в иной обстановке, кроме интимной, стирало возможные порывы. Он осторожно отодвинул ногу. Мягкая прохлада от воды, щелканье и пересвисты птиц, тихий голос листы убаюкивали. С ласковой теплотой песка в тело приходила и сладкая дрема забвения.
– Тебе не нравится? – с возмущенной веселостью сказала она. Быстро привстала, придвинулась вплотную к нему. Сырая прохлада еще не высохшего кружевного белья прижалась к груди Кречетова, стянула темные пятачки сосков. Шафранная соломинка заплясала в одной из его ноздрей, вызывая неуемное желание чихнуть. Он некоторое время держался, морщил нос, покуда хватало выдержки. После чего был выброшен белый флаг.
– Сдаюсь, хватит!
– Ух ты какой, хватит ему! – игриво говорила она. – Нет уж, терпи… Кто мною брезгует? Кто меня не лю-у-бит?
– Ну, Улиска, не мучай меня. Я сда… сда… пчхи-и-и!
– А-а, попался, который кусался! Вот тебе, вот!
У Баси было явно дурашливое настроение. Навалилась телом на Алешку, всеми уловками пытаясь еще пощекотать острой соломинкой.
Кречетов упивался круглыми, что спелые яблоки, тугими грудями, золотым пиршеством волос, стройными бедрами, малиновым ртом, которые в беспорядке попадались под его губы и пальцы.
Они не заметили, как кубарем скатились с белого покрывала, и, продолжая дурачиться, угодили в коровьи лепешки. Охая и ахая, перепачканные, но счастливые, они подняли гам на всю безлюдную песчаную косу и, схватившись за руки, кинулись в воду…
В очередной раз бултыхая ногами, смывая бурый клей ила и песка, Барбара прильнула к нему и, опустив голову на плечо Алексея, с трагичным пафосом всхлипнула:
– Так вот почему вы, сир, отодвинулись от меня? Поцелуйте меня… c’est à présent ou jamais, – прошептали ее губы, – nous aurons ce qu’il nous fait[138].
– C’est ce que je ferai[139], – также шепотом, в унисон прошептал он и приник к ждущим губам.
– Dostarczylam się wiele przijemności[140], – уже по-польски сказала она и, перебирая пальцами пряди его длинных волос, улыбнулась. – Но так целуют знамя, mon cher… Может быть, правы те, кто утверждает: «La querre gâte le soldat»?[141]