А у нас с вами, сир, война или мир?
– О, несравненная леди, вы же знаете, сколь самоотверженно я люблю вас вот уже… м-м, дай бог памяти… скоро полгода… Но это для меня срок, равный вечности. Любовь к себе, что доселе жила во мне, это было ничто, подобно праху… Любовь к вам, о прекрасная, высокочтимая Улиска, есть венец души человеческой, самая жизнь! – выпалил Алексей. Осторожно дотронулся губами до ее душистой полуприкрытой груди. Вдохнул свежий запах прогретой солнцем кожи. В этот поцелуй он постарался вложить всю нежность, которая только жила в нем. Она ощутила это и ответила тем же…
– Алеша, право, не знаю, что со мной делается… Порой мне кажется, я умру, если мы расстанемся…
Барбара не смотрела ему в глаза. Складывалось впечатление: это признание нелегко далось ей.
– Бася…
Она порывисто повернулась к нему, розовые, в милых морщинках губы подрагивали. Алешка забыл про слова – да и к чему они? – крепко обнял девичьи плечи… Так они долго и славно сидели на деревянных мостках, скрытые от чужих глаз густой щеткой тальника, буйно разросшегося вдоль берега, и рассматривали в прозрачной бутылочной зелени воды дно с глубокими черными вмятинами своих следов.
– Видишь, те, что большие, – это мои, те, что поменьше, – твои… Правда, здорово, что среди них не путаются чужие?
Она коснулась губами его щеки.
– А вон, видишь? Нет, не там… прямо под нами, вон, вон… на самом донце лежит, как золотой самородок, язь!
– Ой, правда, какая рыбина, какая прелесть! Как ты сказал?
– Язь.
Алешка бросил в щербатую щель мостков камешек, и вспугнутая рыба, блеснув кольчугой чешуи, величаво ушла в струящуюся глубину серебристого плеса.
Они помолчали. Где-то далеко по воде разносился мирный чавкающий звук рыбацких весел, воздух чертили синие, красные, желтые стрелки стрекоз, а вокруг ни души, и все, решительно все было пропитано полуденной ленью.
– Господи, как хорошо! – Алешка перекрестился и набожно поцеловал болтавшийся на груди нательный крестик. – Ваш католический иной, правда?
– Да, более строгий. Без лишней восточной вычурности.
– Покажи. – Он пропустил мимо ушей ее булавочный укол.
Барбара с готовностью выудила распятие на золотой цепочке. Оно действительно было лаконичным, без затей, до душевной унылости.
– Бася, ты даже не представляешь, как я благодарен судьбе… как счастлив. Знаешь, какая у меня была жизнь без тебя?
– Не надо, ведь я рядом…
Они встали и в одном исподнем, такие непривычные, но домашние, пошли к сбитому покрывалу, к перевернутой плетенной из виноградной лозы корзинке, из-под которой рыжими бильярдными шарами выкатились яблоки. Кречетову казалось в те солнечные минуты, что он и Варя – это одно целое, неделимое, вечное. «Когда-то все равно придется уйти из жизни, так, право, лучше умереть вместе. Зачем жить одному. Я сойду с ума».
Ветерок скакал резвым жеребенком по сонному берегу, заставляя морщиться лицо воды. Девушка задумчиво надкусывала лакированный бок яблока, мило щурилась на солнце и тихо напевала мелодию. Это была его музыка, вернее, один из многих лирических романсов, написанный им на стихи брата. И романс этот в ее устах звучал уверением их вечного союза.
Алексей лежал на животе и делал вид, что читает Байрона, а на самом деле исподлобья зачарованно смотрел на Снежинскую. Он крепился, стараясь сохранить спокойствие. Удавалось это с великим трудом. Но как знать, возможно, именно благодаря своей воле, гасившей брожение внутренних чувств, он и мог молча восхищаться ее благородным лицом, грацией, радоваться сознанию, что есть такая на земле Бася. И что Бася эта его. Его! Его!! И что не только он любит эту прекрасную польскую барышню, но и эта прекрасная польская барышня тоже любит его. Ему до крапивного зуда желалось говорить Барбаре бесконечные нежные слова о ее красоте, совершенстве, о своих чувствах к ней, но слов этих не находилось, ровно кто-то сторонний украл их из тайника Алешки. Он ласкал вкрадчивым взглядом ее белые лодыжки и пальчики ног, что виднелись из-под рюшек еще не совсем просохшего белья, любовался изящным изломом хрупких ключиц, девичьей линией шеи, а пальцы его рук перетирали в муку золотые зернышки речного песка…
– Хочешь? Давай угощайся! – Она протянула половинку яблока. – Э-эй, очнитесь, пан кавалер! Czy się panu nie nudzi? Może zagralibyśmy w karty?[142] – Она выразительно кивнула на лежавшую у ее колена колоду карт и тут же спохватилась: – Прости, я опять забыла… ты не знаешь нашего языка.
– Нет, не хочу. Благодарю, Улиска.
– Почему ты так зовешь меня – Улиска?
Она надкусила сочную белую дольку, прозрачные, подсвеченные солнцем капли брызнули и скатились по нежному подбородку.
Алешка пожал плечами:
– Наверное, потому, что ты самая настоящая Улиска… Есть для меня в этом что-то неуловимо ваше – польское…
– Хм, не думаю. – Верхняя губка ее озадаченно дрогнула. – Скорее Уршуля…
– Тебе не нравится? – Он потянулся за табачной коробкой.
– Kto wie?[143] – Бася пожала плечами. – Просто непонятно и смешно. А вообще, кто это такая или такой?
– Вот уж чего не знаю, того не знаю. – Кречетов загадочно улыбнулся.
– Как это? Называешь Улиской, а сам не знаешь… To niesłychane. Protestuje![144] – Девушка шутливо погрозила пальчиком. – Так не бывает.
– Как видишь, бывает иногда. Ей-богу, сам затрудняюсь объяснить, что это за зверь такой… Но ручаюсь головой, что ежели ты пойдешь сейчас на мосток и посмотришь в воду, то вы, пани, как пить дать увидите Улиску…
Они от души рассмеялись.
– Ты что-то хотел мне сказать? Я перебила тебя…
– Я? А-а… да, пожалуй.
– Говори же. Зачем подавляешь в себе желания? Или у вас, сударь, есть от меня тайны?
– Как же… от вас, моя госпожа, попробуй скрой хоть что-то…
– Вот как? Я и не знала – браво! Ну-ка признавайтесь, пан Секрет.
– Варенька, каюсь, я просто еще раз жаждал сказать миру, какая ты прелесть. Но это не те слова. Увы… Мой черствый, грубый язык…
– Ну и ну! Charmant[145]. Да вы страшный обольститель, пан Сердцеед. – Снежинская снова погрозила пальцем. Прилегла на живот, ткнулась носиком в русую бровь Кречетова и с характерным для нее милым акцентом тихо сказала: – Алешенька, тебе, пожалуй, не понять, что значат для нашей половины комплименты.
– И что же они для вас? – Он выпустил на волю мятежную, ломкую струйку дыма.
– Понимаешь, когда пан кавалер говорит девушке, что она прекрасна, если при этом они еще и по-настоящему любят друг друга, это… Może się mylę, dokładnie nie wiem…[146] Как объяснить?.. О, если бы ты был девицей, ты бы понял… поняла меня.
– Но ты же сама прежде замечала, что о любви говорить не следует часто?
– Wcale nie – вовсе не так, глупый. Я сказала… Мало ли что я сказала! Это все так, наши женские уловки… чтобы вы, наоборот, больше говорили. Я же у тебя Улиска?
– Да уж, не иначе. Я где-то читал или слышал, сейчас не припомню, что женская логика – это отсутствие всякой логики…
– О-ля-ля! «Отсутствие»… Что вы понимаете? Хотя, – она вытерла пальцы о желтое полотенце, – отчасти это где-то как-то и так…
Память Алешки держала и другой случай, когда, тоже поссорившись из-за какого-то пустяка, опять же по вине Вареньки, он встал из-за стола и пошел прочь. Опомнившись, Снежинская долго бежала за ним по набережной: плакала, спотыкалась, просила прощения. Называла себя «дурой», еще как-то смешно и резко по-польски, но все было тщетно: Алексей был молчалив и непреклонен, как оловянный солдатик. И только уже на Московской его оскорбленное сердце не выдержало. Обернувшись, он шагнул к любимой навстречу: обнял, она дрожала в его руках, как бабочка в сачке, и рыдала у него на груди, подобно младшей сестре… Он бережно гладил ее по спине, по золотистым локонам и тихо шептал ласковые слова. Прошла минута, другая, третья… и случилось чудо: сырой карий бархат его глаз опять отражался в искрящейся синеве ее глаз… На душе светало, чувства становились тоньше и выше. А с росистых трав – их ресниц, с влажных и соленых от слез губ, – взлетали слова-птицы славить новый день. Мир вновь тепло улыбался влюбленным сердцам и дарил юные мгновения счастья.
Глава 3
Кречетов миновал водонапорную вышку, пожарную часть – здесь ребята-огонь служат, во сне клопов не давят, в глазах не колупаются. Если где беда – дом или склад огнем взялся, с каланчи ударит набат, выкрикнется направление и вслед за вестовым с факелом, сеющим искры, как бешеный вырвется пожарный обоз. «Лошади-звери, воронежские битюги, белые с рыжим. Дрожат камни мостовой, звенят стекла и содрогаются стены домов – брандмейстер со своей ратью при длинных баграх туго знают пожарное дело»[147].
Алексей свернул в проулок, так ближе, напрямки, вот вещевой рынок, вот дорожка к аптеке, взгор, а там церковь… все знакомо до боли, все исхожено тысячу раз. Он ускорил шаг, почти побежал; воздух вокруг заходил горячий, в голове стреляла одна мысль: «Только б успеть! Только б успеть!»
Истомив душу до края, Кречетов наконец вынырнул на нужной улице, вот и дом Снежинских, дворик перед балконом, тенистый резной палисад…
Чтобы остыть и перевести дух – негоже в мыле врываться в дом, – Алексей решил перекурить и собраться с мыслями. «Письмо письмом, но чем хвостатый не шутит? И грабли раз в год стреляют». Он скоро достал папиросу, чиркнул серником, судорожно затянулся, и все это – не спуская напряженного взгляда с окон второго этажа. Голова его была плотно набита заготовками фраз, как стручок горошинами.
Пока Алешка давился дымом, сердце щипало отчаянье: «Любит – не любит… к сердцу прижмет или к черту пошлет. Господи, сколько я здесь бродил неприкаянным…» И то правда: куда бы он ни шел, глаза беспокойно искали в толпе любимое лицо, слух напряженно хватал нестройный оркестр голосов улицы, безрезультатно пытаясь услышать знакомые нотки. Поздним вечером, не выдерживая сей пытки, он, словно завороженный, из раза в раз брел к ее палисаду, садился на ту самую скрипучую качель и сидел, сидел, сидел…