Младший с удивлением посмотрел на раздувшегося от важности отца, потом на сумку, которую не приметил спросонья, и обреченно потянулся за второй папиросой.
Глава 4
С давних пор Иван Платонович вынашивал мечту доказать миру свое дворянское происхождение, скорей всего мнимое, но так и остался не у дел с руинами своего мифотворчества. Уж сколько порогов было обито, бумаги на прошения переведено и лучших чернил, однако палат каменных построить не удалось.
В молодости он, впрочем, был нагружен талантами, как армянин сливами, но доро́гой все растерял. Увы, Иван Платонович был из тех неудачливых людей, которые умудряются терпеть кораблекрушение даже на суше. Растеряв за жизнь все, он тем не менее не лишился ослиного упрямства и той глупой гордыни, которая напрочь убила в нем жалкие остатки душевной широты, превратив его в домашнего деспота. Даже после кончины жены Иван Платонович не задумался, продолжая в своих неудачах винить решительно всех, кроме себя. Он еще трагичнее и мучительнее стал переносить свои унижения, пропащую жизнь и, как следствие, отчаянно пил. Недельные запои с ним случались теперь раз в месяц, а то и чаще, и Алексей не мог предсказать, когда наступит следующий приступ. Однако, когда проходил кризис и заканчивалась обычная процедура «отмокания» в бане, смены белья, от которого в доме уже нечем было дышать, неуемный Иван Платонович, по собственному выражению, «брал быка за рога» и начинал кипучую деятельность. Деятельность заключалась в том, что хозяин с утра пораньше, слова не сказав, таинственным образом исчезал из дому и пропадал бог весть где день или два.
Но, как говорится, шила в мешке не утаишь. Саратов – город большой, но не настолько, чтоб раствориться бесследно среди его пыльных, мало причесанных улиц. Ведь и о Москве на Руси народишко бает: дескать, большая деревня… на одном конце пёрни, на другом задохнутся… Даром что столица: тамось пуще куража да зазнания…
Словом, стало до братьев доходить от знакомцев разных, что видели их неприкаянного родителя у порога межевой конторы, причем не раз и не два… Чем это заведение могло завлечь горемычного папеньку, ни старший, ни младший, как ни ломали голову, понять не могли.
Меж тем сама межевая контора в Саратове была устроена еще в 1800-х годах. «Служащих там было человек до шестидесяти: землемеров, помощников их, чертежников, разных делопроизводителей и прочих приказных чертей… Они получали весьма приличное жалованье и пользовались безденежно обывательскими квартирами»[149].
Что был это за народ и откуда он собрался на государеву службу – вопрос… Все они были, как и сам Иван Платонович, преклонных лет, за пятьдесят, исключая, пожалуй, чертежников и писцов; вечно под мухой, мятые и небрежные, одеты эти господа были всегда дурно, кроме молодых людей, державших себя на удивление пристойно. Контора размещалась в обширном, но ветхом деревянном доме, прежде принадлежавшем архиерею. Многие из служащих на лето выезжали для межевки в разные веси Саратовской губернии, а на зиму опять, как стая грачей, слетались до кучи. Наряжены они были в сюртуки и мундиры темно-синего сукна с голубою выпушкой, но хаживали «по удобству» преимущественно в частных, гражданских сюртуках. По окончании присутствия на службе все как один, исключая разве зеленую молодежь, косяком тянулись прямехонько в кабак, который прижился в шумном ряду рыбного базара и кликался в народе «большой бумажный». Там господа землемеры сиживали и пьянствовали до самой ночи. В этот кабак приказные других присутственных мест нос не казали; у них был свой неподалеку, по Армянской улице. Сюда сходились любители оглушить себя рюмочкой из губернского правления, уездного и земского суда. Этот питейник в противу первому имел название «малый бумажный». И если случалось сюда, в их спетую, теплую компанию по неразумению попасть представителю межевой конторы, то они его гнали взашей, не дав выпить, и наоборот: кто заходил из приказных присутственных мест в «большой бумажный», то межевые крысы (как их обзывали) выталкивали чужака вон, драли бакенбарды, а случалось, меж ними гремел и настоящий бой.
Но если проложенные до кабаков тропки разных ведомств не пересекались между собой, то штиблеты Ивана Платоновича вольготно гуляли по деревянным полам того и другого заведения. Однако за столами собравшихся конторщиков Кречетов рюмкой не баловался. Напротив, строго держал подо лбом тверезую мысль и более слушал бывалый люд, мотал на ус и делал выводы. А выводы его отливались в золотой самородок весом 2 пуда 7 фунтов и 91 золотник[150], который был найден на далеком Урале неким Никифором Сюткиным. Замирало сердце Ивана Платоновича от всезнающих речей приказных и млела тайно душа, когда уши ловили не то сказки, не то быль о древних косматых горах Рифея: «Миасская золотая долина», «тайны Бушуевского булата», «кровожадные башкиры-кочевники», тысячные табуны, бараны, жаренные на кострах, и снова золотодобытчики, и снова несметные сокровища Али-Бабы. Дикое золото – жильное и россыпью, – казалось, им было расцвечено все, что связано со становым хребтом великой Российской империи.
«Ни один человек не счастлив, покуда не считает себя счастливым, – рассуждал сам с собою Иван Платонович. – Счастье, оно-с ведь как здоровье… когда-с его не замечаешь, выходит, оно есть… Но мне ли щеголять сим праздником души? Нет, Ваня, пуст твой невод, да и жить осталось чуть… А там, на Урале! Вдруг да как повезет? И тебе награда под старость, и детям – забудь про кульбиты судьбы. Это ли не счастье – золото! Кум королю, сват министру… Надо же, как судьба шерсть ерошит! Эх, сдохну, но доживу жизнь по-иному».
– Правда ли, сударь, что золотишко там? – Иван Платонович осторожно забрасывал наудачу удочку… и тут же в ответ лесý вопроса теребила уверенная, торопливая поклевка ответа:
– Да уж, извольте верить, голубчик, коли дремучестью своей мне в морду тыкаете. Разрази меня бог, не вру-с! Рудного золотого песку там, аки грязи на наших улицах, невпроворот. Уж верно-с, не зря знающие горные инженеры называют края те Уральской Калифорнией. Золото там повсюду, глаз слепнет.
– Ну-с, а вы-то, милейший, отчего в таком разе не там?
Конторщик перестал жевать котлету, пристально посмотрел на притихшего Кречетова и, дернув кадыком, серьезно сказал:
– Подозрительный вы субъект, батенька… Вы часом не польский шпиён? Впрочем, отвечу, чего там… – Блестючая вилка вновь энергично вонзилась в поджаристый бок телячьей котлеты. – Видите, плохо, ежели-с о тебе некому позаботиться, еще хуже, если не о ком заботиться тебе. У меня, слава Святым Угодникам, есть и первое, и второе. Да и потом, ваше здоровьице! – Тучный конторщик без затей чокнулся рюмкой водки о запонку собеседника и выпростал содержимое в рот. – Кто ж меня, позвольте-с спросить, с государевой службы отпустит? Здесь у нас не Европа с Америкой – ступай куда хошь… Здесь, замечу-с, порядок и надзор. А вы действительно не польский шпиён?
Словоохотливый конторщик с пущим пристрастием заглянул в глаза Кречетова, затем посмотрел на своих многочисленных коллег и, решив все-таки, что такой малахольный и задрипанный тип не может быть тайным агентом враждебной разведки, облегченно вздохнул и прикончил котлету.
Когда очередь дошла до грудой лежавших на блюде отварных волжских раков, конторщик, вытерев о салфетку пухлые пальцы, представился:
– Дорогокупля Клим Тарасович, главный землемер межевой конторы.
После этих «открытий» было съедено и выпито еще немало, а под занавес теплой беседы захмелевшим господином Дорогокуплей было подчеркнуто:
– Эх, любезнейший Платоныч, плевать, шпиён ты или нет, но признаюсь… по сердцу ты пришелся мне, а потому шепну на ушко. Ежели б дали-с нашему мужику истинную волюшку, как там у них, в бесстыжих Европах, так вот тебе моя голова, уж давно бы Америки заселил наш народ и черт-те что б еще сделал. А то ведь наших там – беда, как тьфу… Казаков, говорят, горсть, компанейских людей шиш, да инородцев крещеных, что пальцев на моей руке… Удержать бы границы! Но сказывают, дескать, русскому мужику государь хочет волю жаловать… Вот-с будет история! А с Уралом вы, батенька, не тяните… Ежели руки и ноги свободны от пут, так езжайте… Кабы не гири мои – семеро по лавкам, да не ответственное место, клянусь, рванул бы попытать удачу.
Таких разговоров «по душам» у Ивана Платоновича было немало. Окрыленный, с авантюрным огнем в душе и нездоровым блеском в глазах, он торопливо возвращался домой с кипой новых газет, где хоть слово было сказано о золотых приисках Урала. Заметок и статей по сему поводу на страницах пестрело изрядно. Многие из них кричали о загадочной Миасской золотой долине, о самородном золоте и золотоискателях. Писалось, как на заре развития горнозаводского дела, еще с седых демидовских времен, были открыты сначала руды, а затем и золотоносные пески, кои первоначально добывались беглыми каторжанами, а позже работниками по найму. В очерках делались ссылки на официальные документы, приводились конкретные цифры и факты, описания быта рабочих на рудниках и их находок, от которых старшему Кречетову становилось дурно и кругом шла голова. Обложившись, что скупой рыцарь, газетами и вооружившись ножницами, нацепив на нос пенсне в медной оправе, он со старательной методичностью вырезал все эти статьи и терпеливо вклеивал их в огромный гроссбух, который затем любовно укладывал в потертую временем писарскую суму.
Но когда приступ золотой лихорадки спадал и саратовский «старатель» мог реально посмотреть на жизнь – сердце его сжимали чугунные пальцы беспросветной тоски.
Будучи пьян, он не замечал убожества и грязной пустоты своего дома, уж много лет требовавшего капитального ремонта. Не замечал он и своей нечистоплотности, имея в памяти на сей случай железный резон: «Что мне, перед бабами ножкой шаркать?» Легче, конечно, было снова набраться до бровей и послать все к чертовой матери, а если и что-то делать, то спустя рукава; так, во всяком случае, казалось не столь горько за бессмысленно прожитую жизнь в мелкотравчатой погоне за завтрашним днем. «Что сделал я в этой жизни? – уныло глядя в засиженное мухами мутное окно, спрашивал он себя. – Так, дым… пустое… Растерял в ознобе житейской суеты по час