– Пойду я… домой пора.
Он начал вздевывать на себя сюртук, медленно и неловко, как тяжелобольной, давно не встававший с постели.
Гусарь вышел проводить его до ворот «потешки». Обнялись на прощанье, расцеловались. Сашка со скрытой тревогой поглядывал на товарища, пытаясь казаться веселым.
– Ты меня, понятно, за дурачину держишь, Лексий, но я тоби як дурак и скажу: люби себя, чихай на всех, и в жизни ждет тебя успех. А если серьезно, – Александр как-то виновато блеснул белозубой улыбкой, в его голубых глазах стояли слезы, – помни, чему нас учили в сей богадельне: «Гениальность не болезнь, коя не излечивается даже бессмертием». А ты у нас гений. Тихо ты, не шугайся слов моих, як чертило ладана. Все так и есть! И еще зацени, що ты сын Большой Волги. Знаешь, если даже судьбе будет угодно… съехать тоби на Урал, увси будут ждати твоего возврату.
У Алексея от этих простых, но искренних слов подкатил к горлу полынный ком. На глаза навернулись слезы.
– А больше ты ничего не хочешь сказать мне?
– На сем мысль-зараза ушла в подполье, – размазывая по щекам слезы и кусая губы, пытался улыбнуться Сашка. – Ты сам знаешь, потерянная мысль кажется самой значимой.
– Ладно, бывай, брат… – Алешка скованно помахал рукой. – Ежели что, запомни меня веселым и счастливым.
День был на излете, сквозь свинцовую зелень дерев красным петухом пылало солнце, поджаривая воздух, превращая его в огненную золотистую пыль. Свет и тень обозначились ярче, преобразив улицу и притихшие ряды домов в театральные декорации.
Отчетливо зримая прежде фигура Алешки почти истаяла, растворилась в пламенных красках заката, а Сашка все продолжал стоять у ворот, провожая ее беспокойным взглядом; и чем дольше стоял он, тем горче ощущал в груди непонятную, странную боль, что точила его изнутри, наливала глухой тошнотой одиночества и словно давала понять: нет, не забыть, не залить эту утрату никаким зельем, никаким заговором.
«Вот никогда б не подумал – где имение, а где наводнение…» – Алексей, бледный как полотно, стоял у ворот отчего дома, не смея тронуться с места, как ребенок, которого напугал страшный сон.
– Молись! – обронил кто-то из соседей. – Таково решение твоего батюшки.
Он не ответил, облизал губы, продолжая стоять у распахнутых настежь ворот, словно нечто огромное, жуткое, как беспредельная пустота, надвигалось на него в глухом, молчаливом желании поглотить в свои бездны.
– Эй, что вы делаете? Куда? Куда? Так нельзя! – Крик его потонул в неряшливо-грубом гомоне слаженно работающих мужиков.
Вещи, которые любила его маменька, которые были близки его сердцу, теперь ходко стаскивались во двор, укладывались на подводы, убирались в узлы и переходили в чужие руки.
– Скотину вашу еще вчерась на рынок угнали продавать. Да ты больно-то не горюй, паря… Заваляща скотина-то ваша была, телка хломущая, одна тропа – на забой. Да и коровенка-пеструха много ли молочка давала? Нет, не кормилица она вам была. Вот разве бычок-трехлеток да птица… Мать-то твоя, покойница, чинных гусёв дёржала… Да без еённых рученек како хозяйство? Горе одно.
Алексей бросился в толчею: мебеля, сундуки, исшарканные временем ковры, фикусы в кадках и посуда – все выносилось из дома одно за другим. А вокруг пуржила метель голосов:
– Из Татищева, говорят, купец объявился, дом ваш облюбовал, вернее, место… Перестрой полный, пужал, будет ладить.
– Митрий давеча приезжал, старшой твой, как будто одобрил тятькино задумье…
– Да уж больно дешево дом спродали. Считай, даром. Какой-никакой, а о двух этажах… с мезонином.
– Сад жаль, дюже добрый, клети хоть куда, венцы-то, глянь, не гнилые…
– Так ведь удержу нетути у хозяина – одна блажь да бутылка на уме. Вот и подпоил его купец, а Платоныч наш по пьянке все тайны на ветер выболтат, на любой расклад согласится. Хто б ему глаза на правду разул, Исусе Христе!.. А у него на все однёшенько: «Огурец – овощ семейства закусочных. Певчему ставют голос, музыканту – руку, мастеру – стакан». А он-то у вас «мастер» еще тот… Шибко праздники любит Иван Платоныч.
Алексей насилу протиснулся к крыльцу и тут увидел сего «варяга». Сонно-надутый, в белом картузе с синим околышем, в парчовом жилете, при золотой цепурке и в хромовых сапогах, купец делово расхаживал по двору и перечислял изменения, которые внесет. «Плодовые деревья долой под корень, чтобы, значит, не загораживали беспричинно вид. Конюшню к дьяволу раскатать и по бревнышку перенести, баня тоже не радует глаз, и прочее, прочее, прочее…»
А рядом то на полусогнутых, то едва не на цыпочках скакал и прыгал ощипанным воробьем папенька, суетливо отворяя перед новым владельцем все двери, и угодливо журчал:
– Пожалуйте-с… извольте-с… Здесь ступенька-с… С премногим удовольствием-с, помилуй бог!
– Крыша-то не течет ли? – Малиновая рожа покупщика вспыхнула подозрением, рьяно наваксенный сапог тяжело опустился на ступень крыльца.
– Не понял-с. Извольте-с огласить еще раз? – Отец, вспорхнув наперед купца к дверям, подобострастно осклабился.
– Крыша, говорю, не дырява? А то, может, и она каши просит?
– Ни в коём обстоятельстве, помилуй бог! Все в лучшем виде-с, железом крашеным крыта – цитадель!
– Ну гляди, гляди, попрыгун, неровен час гнильем окажется. – Парчовый жилет с золотой цепуркой по-хозяйски перешагнул порог.
Алешка вздрогнул: этот чужой большой человек с крупными пальцами и такими же чертами лица заставил его почувствовать себя неугодным в своем собственном доме. Купец еще и глаз на него не вскинул, словом не обмолвился, но Алексей видел по всему: татищевский делец хочет, чтобы Кречетовы поскорее убрались отсюда. И у него самого, потерявшего последнюю твердь под ногами, вдруг не осталось иных желаний, как поскорее покончить со всем этим кошмаром и броситься хоть в омут вниз головой, хоть уехать, куда глаза глядят… Лишь бы не задерживаться здесь, лишь бы не быть свидетелем этого позорного торжища.
Папенька, вновь показавшийся на крыльце, точно забыл что, бегло окинул двор блестючим от водки взором и… споткнулся на сыне.
– Спесивый высоко мостится, да низко ложится! Что, нагулялся, колобихина ты корова? Вот-с, полюбуйся, помилуй бог, до чего дожил отец твой! Один как перст, без сыновьего плеча, делами ворочает! Да успокойся ты, акробат – глаза на мокром месте. Не ты первый, кто оплакивает родительский дом. Не будь дураком! Не такие палаты ждут нас. На Урале – толковый люд государю челобитные пишет: так, мол, и так, Ваше Величество, дозвольте крышу золотом крыть, деньжищи девать некуда! – а ты сопли тут на кулак мотаешь…
Алексей, стоявший внизу у крыльца, не мог разглядеть в сумеречье лица папаши, но слышал, как тот победно икнул.
– Пошто молчишь? Поди сюда, не мешай, ишь, народец мотыжится. Вот и получается: не много читай, да много разумей. Заторопка со спотычкой живет. Чаял ты, что тебе твои «жуфруины с гримом» помогут, ан накось, выкуси! Отвернулись они от тебя, по-моему вышло! У меня и бумага с печатью имеется за подписью твоего ненаглядного антрепренера. Так что живи с разумом, лекарей не надо, и слушай родителя, покуда хрящи не срослись.
Радующийся своей победе отец свесился с крыльца, и сын разглядел его лицо, напоминавшее расколотую пополам маску, которая изображала играющую на тонких красных губах бесовскую улыбку. Алексею стало не по себе, показалось, и не иначе, что он заглянул в замочную скважину и увидал то, чего видеть не полагалось.
– Ты что же, Алешенька, мил мальчик, вылупился на меня, аки новорожденный на попа? Али задумал что?.. Уж не убить ли, когда отец спать будет? Ладно, ладно, шучу. Ты ведь и сам небось рад в тайниках души, что так все случилось. Знаешь, куда везу тебя? Ха-ха! В Калифорнию!
Алексей смотрел потерянно в глаза отца, и ему нечего было сказать. Эта пауза была страшна и унизительна в своей беспомощности. То, что он проиграл в этом споре, было очевидно и в доказательствах не нуждалось. Собравшись с духом, он все же попытался урезонить отца, но ладонь того зажала ему рот.
– Да ты никак ерепениться вздумал? Гляди-ка, ерш из серебряной лужи. Тебе привиделось, что ты меня не боишься? Глаза твои смеются надо мной? Ах, простите, милостивый государь, ваш кучер пьян. Да, я пьян! – Отец крепко пошатнулся и лягнул зазевавшуюся под ногами кошку. – Пьян, как царь, язвить тебя в душу, мне-с один черт. Нынче мы еще повеселимся на славу: ты и я. А завтра, помилуй бог, в путь! А ну не галдите мне тут! – с петушиным вызовом крикнул он толкавшимся с мебелью мужикам. – И землю крепче трамбуйте, мать вашу, чтоб завтре выезжать мне сподручней было!
На прощание он что-то гаркнул совсем лихое своей мнимой свите и был таков. Ближняя к крыльцу молодая кобыла испуганно заржала. Сермяжное мужичье матюкнулось сквозь смех и принялось нагружать последнюю подводу.
Глава 6
Осмотревши на несколько рядов купленное хозяйство, уехал восвояси татищевский купец, пригрозив на прощанье, что завтра, после обеденной, приедут нанятые им работники, а следовательно, дом должен быть предоставлен в их полное удовольствие.
«Уговорясь на берегу – на реке не поворачивай». Алексей подавленно молчал, глядя, как развеселый отец упаковывал и укладывал в дорожные баулы и сундук их немногочисленные пожитки, и сердце юноши переполнялось немой болью. Впрочем, раздумывать было поздно. Все мосты были сожжены. Их дом продан, и места здесь для него не осталось. Как бы ни рушилась судьба, стоило продолжать жить, и только это, пожалуй, теперь имело значение. Старая жизнь, увы, оставалась позади – дорогой сердцу театр и просторные берега милой Волги. «Что делать? Горек будешь – расплюют, сладок станешь – расклюют». Впереди – его грядущая жизнь и, черт с ним, – демидовский Урал.
– Хватит буканиться, хватит кукситься, чай, не невеста перед венчанием. Небось не ожидал, что родитель твой столь быстро на одном кругу обернется, перевернет вверх дном рюмку и сделает шаг навстречу судьбе? Оно и понятно, мечтал, что я, как отпетый дурак, червяков в навозной куче копаю да удилишки готовлю к рыбной ловле? А ну давай, подмогни, не стой снопом. Раз уж пришел – добро пожаловать. – Папенька ухмыльнулся и потеребил сына за щеку, приглашая к покорности, словно говоря: «Трех врагов не держи себе, а с двумя – помирись».