стянула узкую полоску кожи между лопаток и остро заныла где-то в груди, словно старая рана. Кречетов облизал сухие губы; пестрота и яркость картин памяти обострялась.
Он до деталей вспомнил дорогу от дома к училищу, что круто сворачивала за чугунной оградой к парадному входу. Зимой на сем повороте всегда намерзала толстая, отполированная ногами корка зеленоватого льда, на котором он, как и прочие, неоднократно поскальзывался. Чуть дальше, все так же справа, три длинных лавки, пестрящих кличками прежних выпускников и нынешних «мучеников». Среди прочих видна и его – «Кречет», почерневшая от времени, вырезанная перочинным ножом, который некогда подарил ему Митя. Впереди палисадник, где вдоль «потешки» застенчиво стоят старые, добрые яблони-ранетки, которые они упрямо, несмотря на строжие окрики Чих-Пыха и мастаков, из года в год обивали палками, когда с первыми октябрьскими заморозками яблоки становились мятными и необыкновенно вкусными. А вот и большие, четырехстворчатые школьные двери.
…И вновь учащенно стучит сердце. И вновь какая-то непонятная сладко-горькая грусть заполняет собой самое Алексея.
Дорого, значимо нынче все: и пронзительный колоколец дежурного, и особый потешкинский запах, состоявший из мела и краски, кожаных ранцев и спертого воздуха танцевальных классов, подгорелой картошки из трапезной и переживших свой срок, откровенно протухших чернил. Дороги и высокие лепные потолки, и окна, с которых в канун Рождества весело смотрели праздничные украшения, а через запушенные инеем и покрытым алмазным лапником стекла проникали розовые и золотые лучи утреннего зимнего солнца, что наполняли холодным, но радостным светом дортуары воспитанников. Дороги и скрипучие деревянные полы, и классы, и фонтанчики с водой, из которых, набрав в рот воды, они опрыскивали друг друга. Детская шалость – сладкая, от языка до пяток, как леденец. Дорого все, куда ни падает мысленный взгляд.
Вот мимо «бытовки», громко топоча, пробегает первогодок – «щенок о пяти ногах», с большим классным журналом в руках. На мгновение он замер у двери, точно насторожившийся сурок, оправил задравшуюся куртку со следами мела. Дверь кабинета, как горошинку, проглотила его.
«Неужели все это прошло навсегда? Неужели я никогда, никогда уже не смогу вот так же, как этот малец, бойко пробежаться по коридору? Прокатиться на животе по широким перилам? Выйти на сцену? Неужели никогда?.. Господи, жизнь – ты несправедлива, ты жестока, ты колюча, как придорожный осот!» – задыхаясь от душевного протеста, шептали губы. Но когда крик издерганной несправедливостью души угас в угрюмой отчужденности ночи, он постепенно, смиряясь с велением судьбы, повторил слова вечной книги: «Не суди и не судим будешь…» Говорят же люди: «Кто малым доволен – тот Богом не забыт». Значит, так угодно Небу. Надуваться от собственной значимости любят лишь мыльные пузыри. «В конце концов, природа и Господь подарили мне талант, и я просто делился им с людьми. В том, как я играю, танцую на сцене, моей особой заслуги нет… Ежели не считать, что свое мастерство берегу и каждодневно тренирую. Я просто стараюсь не испортить замысел автора. А посему театр не умрет, если Кречетов Алексей перестанет вдруг выступать. И публика с ума не сойдет от горя, ежели я больше не выйду на сцену. Театр вечен, театр будет жить. Зато я никогда не смогу простить себе брошенную старость отца и никогда не смогу замолить сей грех перед Богом. А мастерство не коромысло, плеч не оттянет, из головы птицей не вылетит. Вот и все… вот и все…»
Светало, когда дед Тимофей, щуря со сна заспанные глаза, отворил двери Алешке:
– С богом, внучек. Говори по делу, живи по совести.
Узловатая, мозолистая рука потрепала на прощанье плечо юноши.