м соленым огурцом, водкой, но чтобы женщиной – ни-ни! И вдруг… Прежде всего появились белокурые немочки с невинными арфами, цитрами, гуслями и какими-то глупыми песнями. Их ревниво сопровождали в качестве регентов и распорядителей сомнительного вида типы, на первый взгляд все будто бы отцы и братья. Причем эти немцы, невесть зачем, старательно притворялись итальянцами, смешно носили широкополые неаполитанские шляпы и называли своих жен синьорами. Юные хрупкие создания после представления обходили столы и тихим жалостливым голоском тянули: «Синьоры, пожалуйте на ноты и на леченье!» Получалось… отвратительно. Тем не менее, хоть все они, за редким исключением, плохо бренчали на арфах и клавикордах, скверно пели непоставленными голосами, все же, как новинка, это действо притягивало и нравилось грубым неискушенным посетителям трактиров. В те времена еще не было опошленных мотивов «Стрелочки», а разные опереточные арии и рулады еще не проникли в поволжскую публику: немцы пели тогда что-то чувствительное и жалобное, под звуки чего полупьяное, доброе от природы и жалостливое русское сердце нередко обливалось слезами и отдавало савоярам последние гроши.
Теперь же повсюду царил «цыганский плач» под гитару, «жестокий романс» и лихие, весьма скабрезного толка куплеты.
– Прошу простить, служба, не могу-с… – ловко делая виноватое лицо, мазнул по сидящим взглядом Корнеев и, задержавшись на Дмитрии, ласково добавил: – Быть может, господа хорошие хотят что-нибудь заказать или изволют так-с… отдыхать?
Митя, уже давно и откровенно страдавший от набатного желания поесть, едва сдержал себя от этого ехидного, в лоб заданного с явной насмешкой вопроса. Однако он нашел в себе силы, беспечно улыбнулся и, глянув на карманные часы, заметил:
– Пожалуй, ты прав, любезный, пора.
– Нет, нет! Pardon, друзья! Михалыч, прошу любить и жаловать моих товарищей!
Корнеев, в белоснежной рубахе навыпуск и плюшевом бордовом жилете, замер перед троицей в выжидательной позе, при этом успев что-то шепнуть подручным-половым.
– Так-с, милейший Михалыч, знаешь ли ты, что мы нынче угощаем известного артиста? Ты не гляди, что он юн. – Белоклоков кивнул в сторону Алешки. – Это, брат, не твои фокусники-акробаты и бурлаки с Волги, что бьют дробь не хуже солдатского барабана. Это, голубчик ты мой, его величество театр! Он, брат, у самого Соколова изволит служить! A votre service… violette de Parme[47], если угодно… Так что смекай, любезный! Сооруди нам сперва водочки. К закуске чтоб пару подносов разносолов, а не кот наплакал, знаешь, как я люблю.
– Будьте покойны, сударь, исполним-с.
– Ну-с, а теперь удивляй, Михалыч, чем угостишь-потешишь?
– Балычок астраханский… Так степным дымком и сквозит… Чистый янтарь.
– Это дело! – подмигнул братьям корнет и жарко потер ладони.
– Есть и икорка белужья парная. Поросенок с хреном, утка в яблоках, чугинские зайцы в вине…
– Я бы… от запеченных в гречневой каше не отказался, – сглатывая слюну, как можно спокойнее уточнил Дмитрий.
– Понятно, судари, мумент. – Хозяин щелкнул пальцами, и еще один половой с белым рушником через плечо живо заскользил между столов.
– Что ж, то все ясно, Максим Михалыч, закуска чин по чину. А все же чем покормишь?
– Оно, конечно, назаровские, говяжьи, из вырезки, щи, суточные, как положено, на мозговых костях… Опять же саратовскую селяночку, для здорового сна желудка… сие первое благо, не откажите, хоть с осетриной, хоть со стерлядкой, и та, и та во рту тает… На второе советую рубец, закрашенный гусиной печенкой, а можно котлеты а-ля жардиньер.
– Резонно. Уговорил. Значит, так: всем назаровских щей, зайчатины по-чугински, да проследи, Михалыч, чтоб корочку маслом смочили, чтобы «хрумстела», шельма, с поджаркой, и лука купнее маринованного.
– Прикажете зеленцой все украсить? Спаржа что масло.
– Довольно, голубчик, слюной исходим. Остальное мелочь, все на твой вкус. Сделаешь, не заспишь?
– Господь с тобой, Андрей Петрович, пошто забижаешь? Сколь лет, жили-были, на потребу людям служу!
Алешка уже изнывал под пыткой обещанных яств, когда два половых поднесли сияющие медью подносы, освободив «из плена» Корнеева.
– Браво, корнет! По-нашему! По-павлоградски! – грянуло из-за стола. Послышался дружный звон сшибаемых бокалов, а потом вдруг ухо обласкал перебор струн, и полилось гусарское, вечное:
Перед братьями на столе, как по волшебству, объявилась запотевшая во льду анисовая водка, аглицкая горькая и портвейн за номером пятьдесят рядом с двумя бутылками шампанского. Тут же была порционно подана копченая грудинка, нарезанная тонкими, в карточную толщину, ломтиками. В центре на большом блюде искрились маслины, поджаристые хлебцы с кустиками зелени, серебряный жбан с зернистой икрой и еще множество всякой всячины, название которой Алексей и не знал, от которой разбегались глаза и нервно подрагивали пальцы.
Настроение сделалось преотличным. «Вот так богатство! В жизни не пробовал ничего подобного!» – Алешка насилу удерживал себя, чтобы не глотать, как утка, а есть достойно, с чувством и расстановкой, нет-нет да и поглядывая на Митю, на лице которого было написано истинное блаженство. Подцепив вилкой семги, украшенной угольниками лимона, он отправлял ее в рот, закусывал розовым расстегаем и при этом, закрыв глаза, сосредоточенно пережевывая, покачивал от наслаждения головой.
– Извольте селедочки под водку, так, для «осадки», чтобы не пучило, – с напором рекомендовал Грэй и тут же подливал приятелям.
После каждой рюмки тарелки из-под закуски сменялись новыми, и снова мелькали балык, заливная, белая как снег телятина, и снова салат из маринованных опят и соленых рыжиков…
В какой-то момент Алешка испугался своего тяжелого раздутого живота и с мольбой посмотрел на корнета. Тот, прочитав все по глазам, не раскрывая набитого снедью рта, лишь возмущенно замахал вилкой и через паузу выдал:
– Нет, голубчик! Отказов не потерплю-с! Заказано – съедено. Впереди назаровские щи, заяц по-чугински… Давай, давай, брат, не подведи, не позорь павлоградцев! Ты выпей, выпей водочки, оно и враз протолкнется, богом клянусь! Эть, эть ее, суку палящую!
«Да что у меня, кишки без дна?» – мысленно возмутился Алексей и с испугом посмотрел на засверкавшие дорогим фарфором тарелки, серебро ложек и вилок (прежние были уже заботливо убраны), на большую супницу, в которой под крышкой ароматно курились достославные назаровские щи, и охнул:
– Верно говорят: «Ножом и вилкой мы роем себе могилу». И не страшно вам… с такой горой сражаться? Куда лезет-то все?
– Туда, туда, голубь. – Белоклоков хлопнул себя по затянутому поясом животу. – Не так страшен черт, как его малюют. Боярься животом, пока я жив. Куда торопишься? Вся ночь наша! А ну, любезный, – он тыкнул стоявшего рядом полового, – не спи, уважь шампанским.
Алешу выручил Митя, предложив «перекурить и отдышаться». Его аппетиты, похоже, были также сверх меры ублажены. Закурили, выхватывая из общего гула очередной куплет:
Бурцев, брат! Что за раздолье!
Пунш жестокий! Хор гремит!
Бурцев, пью твое здоровье:
Будь, гусар, век пьян и сыт!
И коль погибнуть суждено, поверьте…
Для нас, вояк, нет краше смерти.
За Родину свои сердца отдать,
На все готовы за тебя, Россия-мать!
– Ах, как славно, черти, поют! С душой. И слова терпкие, русские, аж мороз по коже! – промакивая платком набежавшую слезу, жмурясь на рубиновый уголек папиросы, выдохнул Дмитрий. – Быть может, и нас когда-то узнают… и вот так будут петь, мм? Погоди, Алеша, жизнь ведь штука такая – не угадаешь, не схватишь за ворот… Наберись терпения и жди. Странно, – уже громче, обращаясь к адъютанту, повысил голос Митя, – а отчего корнеевский хор молчит и где его знаменитый оркестр?
– Еще не вечер, погоди, вдарют по ушам! Будет тебе и хор, будет и оркестр. Вы вот что, друзья. – Корнет, чуть пошатываясь, поднялся из-за стола и принялся набивать любимую трубку. – Я туда-сюда, по делу-с… Уж не тоскуйте, пируйте… Скоро буду.
Братья согласно кивнули в ответ, а Белоклоков, задиристо звякая шпорами, направился вдоль рядов в соседнюю Красную залу.
– Да уж… денек выдался… Сколько ж все это удовольствие стоит? – Алешка не удержался и запустил вилку в налимью печенку.
– Не наша забота. Знай угощайся, лови момент. Сейчас еще щец навернем. У богатых свои причуды. И вот что… больше, смотри, не пей, все только начинается, понял?
Глава 7
Потягивая прохладный малиновый сок и лениво погладывая белую зайчатину, Алексей, задрав голову, рассматривал знаменитые номера, возведенные по воле Корнеева. Все они теснились друг возле друга уровнем выше, и в них подгулявшие парочки могли уединиться и скрыться от любопытных, нескромных глаз.
Шапки густолиственных пальм терялись в пластах табачного дыма, и надо было изрядно напрягать зрение, чтобы углядеть там, наверху, похожие на «ласточкины гнезда» маленькие кабинетики, из которых нет-нет да и доносился развязный женский смех. Со стеклянного потолка временами срывалась и капала холодная влага.
– Нет, милый, это не дождь, – поправил удивленного Алексея Дмитрий. – Это охлажденный пар людского дыхания и порока.
Запахи в «корнеевке» и вправду стояли угарные и душные, несмотря на часто устраиваемые сквозняки. Отчасти тянуло «могилой» – крепко слышался подопрелый «дух» сырой земли, что исходил от бесчисленных горшков и кадок с растениями.
– Правильно, Алешка, приглядывай, выбирай, – похлопывая по плечу младшего брата, усмехнулся Дмитрий. – В одной из них тебе нынче быть. Скоро объявятся жрицы любви, тогда гляди в оба, не проворонь.