От этого разговора Алешка нахмурился. Брат заметил и искательно улыбнулся:
– Не хочешь воспользоваться подаренным случаем? Глупый, уж тут-то, оглянись, чего лучше? Кровь играет, чай, мужик!
– Оставь ты меня в покое. Не знаю я… не знаю! Вам хочется – вот и…
– Зато я знаю. Ты только попробуй! Ну, дай мне слово, что хоть попробуешь, а?
– Может быть…
– Помилуй, братец, славные душки здесь, и быть лишь зевакой? Ты лоб-то потрогай, чай, не жар у тебя, мелешь что? Отчего себе портить жизнь и не брать, что само в руки плывет? Так обещаешь?
Алексей неуверенно дернул плечами и вновь уткнулся в стакан с соком.
В это время на подиуме заслышался дребезжащий, что ложка в стакане, звук фортепиано, пискнула скрипка, и отовсюду, точно куры на зов петуха, начали сбегаться певчие. Одни из них вырывались из липких объятий купцов, другие выходили из-за тяжелых портьер, отделявших зал от гримерок, третьи спускались по лестнице сверху, наспех поправляя растрепанные волосы и кружева летящих юбок, а из открытых дверей номеров им летели то пошлые комплименты, то откровенная нецензурная брань.
Алексей скривился, когда после долгих сборов, выстраиваний в линию и перемигиваний с кавалерами, хор, наконец, затянул истасканными голосами:
Степь да степь кругом,
Путь далек лежит…
От такой тоски братья не удержались и пропустили по рюмке, отчего стало теплее на душе, но по-прежнему кисло слуху.
Веселее дело пошло, когда на сцене и между столов замелькали цветастые шатры цыганских юбок, зазвенели монисты и бубны, а красные лица посетителей опалили горячие взоры цыганского племени:
Еще в пятнадцать лет
Себе я цену знала… —
летело под кудрявый гитарный перебор слезливое признание черноокой смуглянки и взрывалось в припеве, подхваченное лихим аккордом хора:
Гей, гей! – нам ли о потерях жалеть?!
После таких откровений в цыган летели скомканные ассигнации – нет, не радужные сотенные, как в столицах, но все же четвертные и красненькие! А цыгане – ушлый народ: при виде этой радости громче гремели песни, пыльче заходились в танце и все более срамно потрясали оголенными грудьми и плечами и лезли в объятия к хмельным купцам и гусарам со своими бесстыдными ласками.
– Позвольте, дорогие, папиросочку, право, в прах искурился… Угу… – неожиданно раздался за спиной заплетающийся шепелявый голос, и в следующую минуту к их столу подошел в облитом красным вином сюртуке незнакомец.
– Прошу простить, господа, безмерно пьян-с, безмерно извиняюсь… Адвокат Шнюков, к вашим услугам… Pardon, папиросочки не найдется?
Дмитрий без слов, брезгливо поджав губы, протянул распахнутую коробку.
– Еще раз прошу простить. Благодарю-с, благодарю-с, добрая душа. Дай бог вам, милые, от сглазу, порчи и каторги… ик, быть в стороне. Я – адвокат Шнюков. Запомните, господа! – едва не падая с ног, поднял вверх палец чиновник. Его с жалкими остатками слипшихся бесцветных волос голова приветливо склонилась набок. – Дозвольте серничков – прикурить… Угу… угу… покорнейше благодарю… Я-с, собственно, не один, с друзьями… во-о-он в том укромном уголку, господа, заседаю. Вон в том гроте, ежели угодно-с, прошу к нам…
Алешка, в отличие от Мити, из зеленого любопытства посмотрел мельком, куда указывал добродушно щерившийся господин. Действительно, в закрытом ползучим цепким плющом гроте угнездилась теплая компания земцев и адвокатов: эти кутили тихо, без купеческого ора, но вплотную и пили «мертвую». Явно не довольствуясь существующими винами, не удовлетворяясь их крепостью, они тянули «медведя» – нечто смертельно-убойное по своей чудовищной смеси. Вместе сливалось различное вино с водкой и делалась некая спиртовая бурда, коя и называлась грозно – «медведь».
– Здесь ведь только-с влюбляться… – не унимался адвокат. – Заметьте, ход из номеров прямехонько в залы, через коридор отдельных кабинок… сватайся и женись! Здесь есть, есть, господа, сказочные экземпляры, одно слово – Шахерезады! Арбузные грудки, их пяточки созданы для ласки, и сто процентов – не сифилис.
Адвокат Шнюков мечтательно задумался, огладил ладонью свой плешивый затылок и после глубокой затяжки философски заметил:
– А впрочем, все тлен, господа, суета и глупость. Вот и я пью-с, чтоб ничего этого не замечать. Удивлены – извольте-с. Взять хоть наш русский народ: ведь упрям и глух, хуже татарина, честное слово… В трудные времена-с Россию проще простого сбить с толку. Вот вы, я вижу, молоды-зелены, а я пожил жизнь, судари… Пардон, позвольте-с сернички, потухла, зараза… Угу, благодарю… Посему нынче и дурят наш темный люд всякие политические. Смутные времена грядут, ой смутные… ведь до чего дошли – виданное ли дело! – на государя!.. хотят руку поднять! Право, за Россию обидно становится. Да кому-с за нас молитва? Кому-с печаль? Увы, в жизни всегда виноват тот, кого облили дерьмом… Ладно-с, что бога гневить? Адью, господа, но ежели что, подходите… Я-с во-он там заседаю… Я-с не один, я с приятелями…
Новый знакомый только вдруг насторожился и поторопился откланяться, как его прихватила за ворот рука Белоклокова, встряхнула так, что послышался звон мелочи в карманах, а в мятое страхом лицо прозвучало:
– Ах ты, мелкий шибёр! Опять под ногами путаешься? Ну, я тебя подчеканю, старая пройда!
Корнет замахнулся ударить кулаком бледного адвоката, когда Дмитрий успел удержать его руку.
– Одумайся. Грэй! За что? Разве жаль табаку? Ну подошел, ну пьян… Да и господь с ним… Такой же блохи не обидит…
– Вот, вот, такому только в остроге блох и кусать на цепи. Впитал, черт? Пшел вон!
Гусар зло оттолкнул вызывающе глядевшего на него человека и пригрозил кулаком:
– Видишь, смотрит-то как, сволочь? Ровно гвоздем царапает…
– Да сядь же, успокойся! – Дмитрий торопливо выдвинул стул. – Отчего так лют? Ужли из-за этого пьяницы – смех! Странный, однако, но таких полно на Руси. Тем паче адвокатом сказался…
– Какой адвокат? Еще брякни – полководец! – Белоклоков расхохотался. – Просила-ловчила – вот он кто. Таких вот олухов, как вы, по кабакам с дружками рыщет. Знаю я этих карманников-бритворезов… Шныряют крысами по трактирам, выберут кого попьянее, заболтают, а потом… Ай, к бесу!.. Лучше карманы проверьте, целы ли?
Братья озабоченно сунули руки в карманы, хотя и знали, что там ничего особого не было.
– Ну-с?..
– Да как будто пронесло.
– То-то… Пить – пей, но ухо держи востро в кабаке. Тут разный народ гуляет: и купец, и шулер, и банкир, и вор.
– А как же те?.. – Алексей растерянно кивнул на сидящих в гроте.
– А ты спроси их, брат, знают ли они твоего «адвоката»? Вот так-то, помни о сем! Ну, да ладно, то обскакали. – Корнет вдруг снизил голос до торжественного шепота и, поманив братьев пальцем к себе, сказал: – Поздравьте, обо всем договорился… сейчас обещалась быть сама, со своими дру́жками. Вы уж, братцы, не подкачайте: чтобы носок – в стремя, пуля – в туза! А сейчас хлопнем за успех. Алешка, давай шампанского!
– О, да тут и вправду червонные валеты, кумушки… Надо же, не обшутил нас гусар. Заждались? Будем знакомиться?
У Алеши положительно оборвалось все внутри. Он, как во сне, поднял покрасневшие от вина глаза – прямо перед их столом, в окружении двух ярко накрашенных девиц, стояла мифическая Марья Ивановна Неволина, имя которой он уже слышал за сегодняшний день по меньшей мере раз сто.
Последние часы, пожалуй, с того момента, как Ефрем вздевывал на ноги своего господина сапоги, Алешка еще никогда не ощущал себя столь обескураженным и несчастным в вопросе альковного наслаждения. Никогда он не испытывал и такого однозначного отсутствия хоть какого-то любопытства к женскому телу. Причиной всему была неуверенность в себе и как следствие – заурядный страх. Однако все чудесным образом изменилось, когда Марья Ивановна, протянув для поцелуя в ярких перстнях руку всем троим, задержала ее у губ младшего Кречетова, после чего тепло улыбнулась и легко, без затей, сказала:
– Довольно вам, сударь, глаза прятать да отводить. Юность… она ведь всегда ликует, готова вершить и познавать… Давайте будем дружить… Для вас, Алешенька, я буду просто Маша.
Еще более подкупило то обстоятельство, что села за стол она не напротив, а рядом с ним, как, впрочем, и сопровождающие ее подруги; те тоже, не теряя времени даром, рассыпали шуршащие кринолины впритык возле своих кавалеров.
Марья Ивановна непосредственно, точно всю жизнь знакомы, болтала со всеми сразу, при этом не обделяла вниманием Алексея, и вскоре от его смущения не осталось и следа.
Вновь пили шампанское, вновь переводились десятки папирос, для женщин заказывались засахаренные фрукты и бисквиты. Осоловевший от выпитого и душевной теплоты, Алеша не заметил, как две четвертные бумажки адъютанта перешли из рук в руку, даже не захрустев. Не слышал он и приглушенного разговора, когда Белоклоков, склонив голову к обнаженному, пахнущему духами плечу Марьи Ивановны, забросил вопросец:
– И как он тебе? По душе пришелся?
– Лучше не спрашивай, – игриво изгибая черные бархатные брови, рассмеялась она. – Я слишком увлечена его молодостью, чтобы быть объективной.
– И все же, не крути?..
– Ох, и наскучили мне твои глупости, Грэй! Все хорошо… только бы мой Ланской не пронюхал… – напряженно, скользя по залу красивыми, темными, как у турчанки, очами, тихо выдохнула она и, надкусывая белыми зубами миндаль в шоколаде, добавила: – Если по совести, он такой молодец! Сокол растет. Красавец, аж страшно… Куда тебе! Да и братцу его… не козырная карта выпала. Уж поверь, будут по нему бабы сохнуть… Заставит он их, дур, пореветь.
– Будет, Марьюшка, ворожить, чай, не цыганка у тебя была мать?..
– А ты-то откуда знаешь? – насмешливо посмотрела ему в глаза корнеевская певица и, морща пухлые губы, холодно подчеркнула: – О своей забаве подумай, а то заскучает… и прыг с колен.