– Не спрыгнет, Марьюшка. Хватит на меня тень наводить, ведь не чужие. Смотри, не избалуй мальчишку. Заморочишь голову… Возомнит из себя, мал еще…
– «Мал»? Так на кой черт водишь с собой? Скушно?
– Ну, уж это не моя боль… У него и брат старший есть, да и своя голова не мякиной набита.
– Ошибаешься, милый. Как польешь, такой и плод жди.
– Так вот и «поливай» осторожно! Не забывай, в чьих шелках да рубинах ходишь.
Андрей с шалой улыбкой в глазах сильно сдавил унизанные перстнями пальцы Неволиной, так что она едва не вскрикнула от боли.
– Так поняла меня, душка?
– Как не понять… Да отпусти же, больно.
И уже под скатертью разминая ноющие пальцы, с ласковой ненавистью прошептала:
– Я же как бабочка, мой корнет, пользы от меня никакой, но и вреда – пшик…
И еще тише, закрываясь от всех прозрачным хрусталем, горячо молвила:
– Что же в горе меня оставляешь? Ведь не старика я люблю, не Ланского, а тебя, свет мой гусарик. Зачем в чужие руки передаешь? Зачем юнца нынче привел? От кого сам бежишь, как от чумы?
– Ты неисправимая дура, – вежливо склоняясь к ее уху, глухо и зло прозвучал ответ. – Нашла кого любить… А бегу я от любви твоей грешной, Марьюшка. Молод я еще… да и рано мне о венце думать.
– А что ж я без тебя делать стану? – В агатовых глазах певицы стояли слезы.
– С мужчинами то же, что и со мной… Гляди, не отстанешь от меня… скажу графу, что проходу мне не даешь… а теперь забудь. Развлеки молодца. Тебе деньги плачены, золотко, так ли – нет? Эй, господа, внимание! – Корнет, крепко целуя в губы сидящую рядом Катюшу, поднял фужер: – Марья Ивановна спеть нам желает, так попросим, господа, попросим!
– Марья Ивановна! – Алеша вспыхнул душой на призыв Андрея, но осекся: язык его стал крепко заплетаться. Вместо слов он накрыл ее руку своей. Брови певички сошлись, образовав морщинку, но тут же она рассмеялась:
– Смелее, смелее, Алешенька…
И вдруг прижалась бедром к его бедру и, перестав шуршать белой салфеткой, взяла заботливо поданную ей гитару:
Весна – пора любви. Лови ее, лови…
Пока жар юности еще горит в крови!
За ближайшими столами стихли голоса, уважительно грямкнули отложенные столовые приборы, и народ, развернувшись в сторону Марьюшки, налился слезливым вниманием, готовый настежь распахнуть свою душу.
У Неволиной было глубокое меццо-сопрано, не ахти какое удачное, на взгляд Кречетовых, но высокая природная чувственность исполнения придавала ему убедительность и силу. Чуткие пальцы легко перебирали струны, и лившийся голос то порывисто, то томно бередил грудь и выдавливал слезу у тяжелого во хмелю и личной думе слушателя. Музыка и слова были откровенно дешевыми, в обычной манере ночных кабаков, признававших лишь страсти кровавой любви, коварного обмана и жестокой, не знающей милости мести. Однако братья, равно как и другие, были зачарованы в эту минуту: они ощущали волнительные ноты в душе и потребность в близких слезах.
Алеша сидел неподвижно, что камень, ощущая упругое тепло ее бедра, не смея оторвать взгляда от красивых лукообразных губ певицы, и с нервным беспокойством отмечал, что под животом у него начинало пульсировать, твердеть и токать все нарастающее желание.
Стараясь как-то приглушить в себе разгоравшееся пламя, он судорожно, в три глотка допил холодный компот, но его глаза уже вновь скользили по прихотливым лоснящимся складкам бордового платья. Сейчас он не понимал, да и не желал понимать вычурности его силуэта и кроя. Напротив, он восхищался красивым корсажем и юбкой, которые нарочито плотно стягивали ее пышную грудь и такие же крупные фигурные бедра. Подсознательно Алексей испытывал чувство стыда, чувство вины, но одновременно и чувство щекотливого азарта, раздевая Неволину мысленным взором, при этом интуитивно понимая, что тело ее изначально было создано для этого развлечения. И право, в красивом дорогом белье, полуобнаженное-полускрытое пеной кружев и лент, оно должно было завораживать вечно ищущий мужской взгляд.
Продолжая пребывать в нервном волнении, испытывая потребность уткнуться горячим лицом в обнаженное плечо Марьюшки, Алешка сквозь тени эмоций все же низал обрывки приглушенного разговора, что велся за его спиной.
– Жизнь этих «певчих пташек» – одна драма, друг мой, – откровенничал ротмистр Крылов с корнетом Хазовым, ковыряясь вилкой в рыбе. – Ей-богу, какая-то беспросветная хмурь нравственных страданий… для тех, конечно, у кого в груди еще сохранились зерна добрых чувств. Почти всякая из них, прежде чем попасть в трактирный хор, проходит суровую стезю в жизни… И вот что любопытно, поручик: в большинстве случаев будущая певичка прежде, как пить дать, была героиней какого-нибудь скандального романа, жертвой настойчивой любви, да чего там… животного сладострастия бульвардье, и уж потом попала на подмостки.
– Ваша правда, Валерий Иванович, – соглашался корнет и, хитро щуря лисий глаз, глумливо замечал: – Оно бывает и так: будущая певичка прежде числилась в горничных, швейках, и уж прилипла, как муха, к кабаку после того, как ее кинул «проклятый изменщик». Мне ли не знать, дорогой Валерий Иванович, что контингент этих хоров состоит из подозрительного, плохо промытого материала…
– Да иначе и быть не может: чтобы окунуться с головою в трактирную грязь, надо не иметь в жизни решительно никакого выхода…
– Но нам-то, выходит, все это на руку, брат, – усмехнулся Евгений, изящно снимая с рыбьих костей белоснежное мясо.
– Выходит, что так, корнет. Стоит ли переживать по сему? У каждого свой путь. Нет, я ничуть не жалею сих пташек. Как говорится, кошка скребёт на свой хребёт… Вот и Марьюшка – забава графа – так ли уж, брат, проста?.. Известное дело, откуда «в жизнь вышла»… Слыхивал я тут от Михалыча, что прежде у Свечина эта штучка «огни зажигала», та еще цаца… Говорят, удачнее и выше других закидывала в кордебалете ноги…
– И не только! – подмигивая, воткнул Хазов.
– В десятку, корнет! – хлопнул его по плечу ротмистр и уточнил: – Главное, что нам стоит держать в памяти, дружище, – Крылов через сытую отрыжку склонился к уху Хазова, – последняя любовь, как и первая, – обе одинаково мучительны, и обе яркие, черт возьми, как пылающий факел. Вы поняли мою мысль, корнет? Так выпьем же за шлюх с золотым сердцем, которым за тридцать.
Алеша напрягся всем телом, когда за спиной послышался тихий издевательский смех офицеров. Радушная улыбка сошла с его губ, лицо помрачнело. Все, что было сказано господами, он воспринял на личный счет, потому как успел проникнуться к этой статной, красивой певице, тепло и ласку которой так ощущала его душа.
– Митя! – Алексей едва не вскочил, пожалуй, впервые в жизни ощутив сердечный разлад.
– Алешка, заткнись! – Глаза старшего брата сверкнули черным огнем, рука повелительным обручем обвила его плечи: – Не сейчас! Не смей! – Брат все понял и сделал свой вывод, сердито и зло прошипев на ухо младшему: – Гости мы тут… Сиди и смотри! Все остальное не наше дело!
В следующий момент всплеск оваций и крики «браво!» заглушили их речь. Марья Ивановна отложила гитару, качнула кокетливо головой и отпила из поднесенного прислугой фужера. Бог знает откуда появились цветы, у стола замелькали красными пятнами лица поклонников. Но Марьюшка, точно не было вокруг никого, приветливо смотрела лишь на Алешу, все крепче прижимаясь к нему бедром.
Глава 8
– И что же, Алешенька, понравилось, как пою? Ведь я для одного тебя… старалась! – Она налила ему шампанского, и он тут же осушил фужер благодарным махом, расплываясь в улыбке, желая согреть ею оскорбленное сердце певицы. – А на этих… – Марья Ивановна снисходительно качнула крупными рубинами, что, как два сгустка крови, сыро сверкали в ее ушах, – стоит ли обращать внимание? Бог им судья, Алешенька… Он ведь все сверху видит, все знает… Ему и судить.
Алеша согласно кивнул головой, не смея оторвать взгляд от ее больших глаз, в уголках которых тепло лучились едва приметные морщинки, а про себя подумал: «Она, конечно, не та юница, чтобы стать мне парой, чтоб ее можно было привести в дом, познакомить с маменькой и отцом… однако как хороша… Ах, ежели б у меня была такая красивая, добрая старшая сестра! Но что ей сказать, чем порадовать? Что дать замен? Я-то, я… что я могу?.. Ничего, совсем ничего! Нет, это ужасно!»
Он от стыдливого отчаянья решился было пригласить Марьюшку на танец, как вдруг из того самого грота, на который указывал перстом сомнительный адвокат Шнюков, заслышался гам-ор, и отчаянный крик одного из крепко заливших за воротник земцев сотряс стены трактира:
– Господа-а-а! Я – ефиёп! Я требую… немедля свезти меня… на родину, в Африку-у!! Кукареку-у! Э-эй, мавры, мать вашу еть! Будем ли пить да гулять?! Ромалы, а ну разделывай под орех мою сучью, непутевую жизнь! Плачу-у, е… меня в спину! Жги цыганочку с выходом!
– И пить будем, и кутить будем, дядя! – грянуло в ответ из цыганских уст, которым с пьяным визгом и ревом поддакнули гулявшие столы.
Цыгане схватились, как оглашенные, брызгать по струнам, а заливистый хор из звеневших монист и колец рявкнул с припева без обычной раскачки и нудного нытья:
…Я ничем, кажися, там
Не подорожила,
Для тебя и стыд и срам —
Все я позабыла…
А дальше началось такое невообразимое проявление разгульного непотребства и куража, что Алексей, впервые видевший купеческий и гусарский разгул, застыл соляным столбом.
– Дяржи-и его, черта-а! – заслышался сквозь треск ломавшихся стульев и грохот опрокидываемых столов заполошный голос Корнеева.
Тот самый земский чиновник, что прежде блажил в голос: «Я – ефиёп!», нежданно вскочил на чинный купеческий стол и, опрокидывая графины, салаты и блюдо с жареной птицей, махнул обезьяной на пальму.
Ни Дмитрий, ни Алексей так и не поняли, из-за чего, собственно, разгорелся сыр-бор, да только они и глазом не успели моргнуть, как вокруг началась такая драка и круговерть, что зубы из гнезд вон да носы вдрызг! Из-за столов с медвежьим ревом поднялось на дыбы бородатое купечество и второпях принялось сбрасывать с плеч комлотовые сюртуки на китайском подкладе да засучивать рукава. Следом взметнулись, как языки пламени, ментики гусаров, замелькали мундиры студентов и жилеты приказного люда вперемешку с пестрым атласом цыган и белым льном половых.