– Братцы-ы! Не выдавай наших! Чука́ло покатило! Постоим! – грянуло возбужденно-радостное за соседним столом.
Алешка крутнул голову, пригибаясь от летевшего в него цветочного горшка.
Белоклоков, с горящим взором, при поддержке своих павлоградцев, ринулся в атаку, счастливо блистая глазами, лихо бросая кулаки без разбору по сторонам.
Женский визг завис под потолком, разбиваемый оглушительным звоном битых зеркал и посуды.
– Лешка, держись! – Митя умело, поднырнув под ручищу ошалевшего от драки пузатого купчины, от души чокнул свой кулак в багровую рожу с разверстым ртом.
Алексей хотел было броситься на выручку брату, но тут во всех залах залились полицейские свистки и в разгоряченной толпе показались гербастые фуражки городовых.
– Следуй за мной… – тихо, но властно прозвучал рядом голос.
Алеша обернулся: бордовое платье с обнаженными плечами уверенно скользило в гудящей толпе, направляясь к ближайшей лестнице, ведущей на второй этаж.
Марьюшка приехала пытать счастье в Саратов еще восемнадцатилетней девицей. В те времена каюты для пассажиров устраивались на буксирных пароходах, а о начале устройства в губернии телеграфа отцам города не приходилось и мечтать[49]. Саратов, по газетным сводкам и хроникам, к тому времени насчитывал 720 каменных домов и около тысячи деревянных, а также был богат многими сотнями действовавших торговых лавок…
Предрасположенная к танцу и вокалу, обладая яркой внешностью, она скоро была замечена «недремлющим оком» устроителей развлечений и приглашена на заработки в качестве танцовщицы и певички.
Шло время, и ее природная грация и чувственное исполнение романсов нашли своих обожателей – чичисбеев – в разношерстной толпе у артистического входа. Верткие поклонники, соревнуясь между собой, посылали ей за кулисы в гримерную букеты и корзины цветов, соперничая за право устроить rendez-vous с Неволиной в какой-нибудь модной забегаловке. Там, в обществе очередного щеголя, она до осуждаемого часа предавалась веселью: кружила улыбками обожателю голову, а себе – шампанским и крымскими винами с романтическими названиями… Как правило, в тех заведениях их окружало пестрое общество: журналистов, артистов, купцов и просто богатых беспутных отпрысков знатных семейств, которые, ровным счетом не создав ничего, премного тратили родительские капиталы, отнюдь не думая о завтрашнем дне… Позже из липких сетей этого полусвета она возвращалась в экипаже к себе, в куда менее престижные окрестности Саратова – порою одна, но чаще нет. «И если говорить по совести, – не раз с грустью открывалась она своим подругам, – это времечко было для меня – золотым…»
Этим годом Марье Ивановне выпало двадцать семь лет… Критический возраст даже для красавицы, но Неволина, дочь астраханских мещан, была реалисткой и в восемнадцать, и в двадцать пять. Проявлялось это качество как в мелочах, так и в крупном: в отличие от иных «канареек», что кружили и порхали вместе с нею по сцене, Марьюшка не питала иллюзий, ни когда принимала цветы, ни когда приглашалась на загородную прогулку… Она не отказывалась принимать подарки и была им рада, но при этом не ожидала от кавалеров предложений руки и сердца.
Саму Неволину, как видно, вполне устраивало устойчивое положение любовницы-содержанки. Раз в два года, а то и чаще она сменяла себе покровителя, либо они сами удачно сменяли друг друга. Однако по мере увядания ее рано расцветшей юности другими становились и ее благодетели. Среди них уже было трудно сыскать молодого аристократа. На смену им пришли другие имена и фамилии.
Но эта закономерность не удручала певицу. Возвращаться в родную Астрахань ей не улыбалось… Марьюшку там никто не ждал, а престарелых родителей уже давно отпел приходской поп… Здесь же, в Саратове, на расчетливо сбереженные капиталы у Неволиной был куплен ладный, сложенный из красного кирпича дом, имелась и своя выездная коляска, пара человек расторопной прислуги и деньги с ценными бумагами в тайном ларце на замке, методично откладываемые на старость. А посему случившуюся перемену в окружавших ее по жизни милостивцах она приняла без бабьих слез, без лишнего ропота, а как должное.
«Что ж, когда-то это, один шут, должно было статься, – сидя за разложенным пасьянсом, ровно и трезво рассуждала она. – А коли сие неизбежно, как смертушка, так стоит ли убиваться и горевать?..»
Нынче она находилась на попечении у командира павлоградского гусарского полка графа Ланского. Веселый старик-гусар, как ни странно, во многом устраивал весьма искушенную жизнью Марьюшку. У нее, как у большинства женщин, имелся свой заветный дневник, который у педантичных немок зовется «гроссбух». В нем у Марьи Ивановны имелись любопытные списки почти на все случаи жизни. Так уж издревле повелось, что женская половина просто обожает составлять всевозможные списки и реестры: что следует купить завтра, что обменять сегодня, а что выкинуть за ненадобностью раз и навсегда, дабы не раздражало глаз.
И, право, никакая свадьба или судебная тяжба, ни одно рождение или смерть – не обходятся в России без составления пышного количества списков, а позже долгого утверждения их на домашнем совете.
Так вот, по этим спискам, чуть ли не по всем пунктам цепких женских «предъяв» к мужнему полу – Николай Феликсович подходил совершенно. Во-первых, он не был скуп и щедро помог отделать ей спальню, гостиную и будуар, при этом баловал модным платьем, кружевами, духами и прочими подарками, до которых ненасытно и жадно женское сердце… Во-вторых, он не был навязчив, как молодые хлыщи, что в прежние годы «божьими жеребчиками» осаждали крыльцо ее дома. Ланской оживлял колоколец на дверях Марьюшки не более одного-двух раз в неделю. К тому же он крайне редко любопытствовал, как она справляет досуг, куда расходует ссужаемые им «амурные» деньги и как планирует свою дальнейшую жизнь.
И лишь одно условие, которое позволил себе выдвинуть при их добровольном альянсе граф, настораживало прозорливую содержанку.
Полковник с характерной военной категоричностью и предгрозовой хмурью в голосе упредил свою пассию:
– Могу простить многое… Но ежли прознаю сам, либо доложат, что путалась с кем… пеняй на себя, моя милая, со свету сживу, раздавлю, как моль, так и знай.
Это откровение старика отравляло вольную жизнь Марьи Ивановны, холодило грудь своей суровой, не дававшей отступного, правдой… Однако шелест купюр, суливших безбедную жизнь, внимательное, по-отечески ласковое отношение, а также подлинная любовь к ее пению под гитару растапливали сердце Неволиной, вызывали уважение к графу и даже некое подобие привязанности.
Прежде, до появления в ее жизни полковника, ей и в голову не приходило, что она кому-то своим поведением приносит боль. Время, проведенное в объятиях других мужчин, на ее свободный от морали взгляд, никакого отношения к их договору не имело, да и урона никакого принести не могло, поскольку всегда оставалось тайной за семью печатями. Еще в свои пятнадцать, когда она только-только решилась выйти на распутную стезю легких денег, уже тогда врожденная интуиция, а быть может, древний женский инстинкт подсказал ей: чем меньше знают мужчины, тем лучше и легче живется их сестре… Уже в Саратове, танцуя в шумном кордебалете у господина Свечина, она привечала в своем будуаре многие толстые кошельки города. Все они без исключения: старые и молодые, гражданские и военные, наведывались к госпоже Неволиной ради одного и того же… и она, по отзывам местных волокит, обхаживала их «во весь опор» своих немереных способностей и талантов.
Из-за какой напасти она скрытно бежала из родного дома, никто не знал, как и не знал, куда периодически из города исчезала сия улыбчивая особа.
И даже господин Ищейкин Владимир Кузьмич, бывший при губернаторе Панчулидзеве несколько лет в Саратове полицмейстером, и тот не мог подкопаться к невесть откуда объявившейся певичке.
Все «пронюхивания» и «подкопы» Ищейкина в адрес подозрительной с точки зрения полиции Марьюшки вскоре закончились, потому как Владимир Кузьмич по злой иронии судьбы сам надолго оказался под пристальным оком окружного суда. После же оправдания незадачливый сыщик был скоро определен по ходатайству князя Голицына балашовским городничим, где год ли, два спустя Ищейкин тронулся умом, был вновь привезен в Саратов и вскорости приказал долго жить, отдав богу душу в доме умалишенных.
При губернаторе Федоре Лукиче Переверзеве должностью полицмейстера правил пристав Скворцов, однако, будучи человеком чрезмерным в подобострастии к начальству, он суеверно боялся бывать в отлучке даже по делам службы и поэтому неотрывно находился при губернаторе, пользуясь премного его расположением.
Марья Ивановна, в отличие от покойного Ищейкина, ничуть не занимала голову и сыскное чутье Скворцова; его тайная агентура сообщала в докладах, что сия особа весьма активно, с выгодой для себя пользуется благосклонностью многих известных мужей города, а это обстоятельство было для нового полицмейстера равносильно табу, иными словами, госпожа Неволина, словно по волшебству чародея, переходила в касту неприкасаемых…
Глава 9
Казалось, все в жизни корнеевской певицы складывалось удачно, покуда судьба-злодейка не столкнула ее с адъютантом его превосходительства. Ее тайная связь с Белоклоковым в период рождественских гуляний в Саратове дала пищу для долгих разговоров. Нежданное известие, пущенное в узком кругу приятелей, отнюдь не для огласки, ротмистром Крыловым, тут же разнеслось по всему полку и стало главной темой бесед и споров. Газеты и журналы тех лет пестрели горячими сводками о Кавказской войне, новыми волнениями в Царстве Польском, выездами, визитами и приемами Его Величества Николая Павловича, но здесь, в Саратове, те, кто знал Белоклокова, Неволину и графа Ланского, говорили лишь о сем злосчастном недоразумении.
Зима в том памятном году удалась на славу, долго стояли трескучие морозы, то с мелкой, колючей, как наждак, снежной крупой, то с пронизывающими до костей ветрами, сугроб