ричать. А ее корнет все настойчивее продолжал целовать в губы Катеньку, что-то шептать на ушко ласковое и веселое, отчего та таяла в его объятиях, как вишня в шоколаде, и заливалась пустым, но заразительным смехом.
Глаза Марьюшки застлала пелена, более она ничего не видела, рассудок отказывался понимать. Однако она не набросилась на свою обидчицу, не вцепилась той в волоса. Уж кто-кто, а Марьюшка наперед знала: бабы-соперницы, дерущиеся из-за мужика, – лучшее зрелища для кабака. «Нет уж увольте, пьяные кобели, Неволина так еще не упала… От хрена уши вам, скоты, а не зрелищ! Да и Катька – бог ей судья – ровным счетом не виновата… Одно слово – сучья работа…»
Затаив глухую обиду на бесшабашного Грэя, поднимаясь в свое «кукушкино гнездо», Неволина даже втайне радовалась тому обстоятельству, что прежде была представлена наивному школяру. «Что ж… радуйся, веселись, гусарик, пей шампанское… Недолгое счастье твое… Ох, отольются кошке мышкины слезки… Уж я сумею постоять за себя. Дурак ты, Грэй! Жизнь твоя на нитке, а думаешь о прибытке».
Закусив губу, купаясь в кружевах своей задуманной мести, госпожа Неволина приняла как большую удачу возможность услужить незадачливому юнцу. Выступать в такой роли ей как-то уже доводилось… «Шут с ним, сыграю и теперь…» Однако ее сейчас мало занимал азарт вкусить прелестей юности. Улыбаясь в глаза Алексею, Марьюшка радовалась про себя, полагая, что с помощью этого случая ей искусно удастся привести свой замысел в жизнь.
Уже у самых дверей номера певичка вновь мило улыбнулась; непринужденно, точно брала вишенку из чашки, сунула белые пальцы за кружевной корсаж и, вынув маленький ключик, сноровисто отворила дверь. Делая это мимолетное действо, она успела чуть наклониться вперед, ровно настолько, чтобы следовавший за нею Алексей успел более откровенно приметить манящий изгиб ее пышных грудей. Уловка удалась на славу. Опытный взгляд куртизанки сразу отметил, как отозвалась мужская природа, как вспыхнули жаром молодые глаза.
– Ну что же ты, Алешенька, такой скромный да тихий? Право, как певчий из церковного хора? Прошу, проходи, мой кроткий паж.
В комнате было темно, горела лишь тройка оплывших витых свечей в бронзовом шандале. Закрывшаяся на щеколду дверь смягчила звуки нестройного кабацкого гула.
Весь в нервном волнении, Алексей заметно вздрогнул, когда чуть прохладные пальцы спутницы увлекли его за собой в глубь комнаты, к изящному ломберному столу.
– Садись же, пугливый! Вот невидаль… Разве не видел хмельную бабу? Да я как будто лицом не корява и не крива… нравилась тебе там, внизу? На-ка, выпей лучше, Алешенька… Моя наливочка для настройки всяких музык первое дело. Эх, лицедей, попался ты под обстрел женских глаз.
Неволина качнула прядями подвитых волос, что черной медью скользили по ее белой шее, и наполнила узкий хрусталь рубиновым вином. При этом она словно невзначай качнула стройной ногой и повернула лодыжку вправо-влево, точно осматривала свою, в тон бордовому платью, туфельку.
– Что же, выпьем за наше приключение? – Ее волнующие бархатной глубиной глаза, казалось, поглотили Алешу.
Он согласно кивнул головой, не смея оторвать от нее взгляда. Марьюшка напоминала одну из девиц с аляповатых картонных открыток, что продавались наборами и в розницу на базарах менялами и глухонемыми коробейниками. Одинако во всей этой чрезмерности трактирного макияжа он сейчас находил предел красоты, яркие тона молодости и совершенства. Ее влажные, как у газели, в оправе густых ресниц глаза, в уголках которых едва угадывались наметившиеся морщинки, придавали ее улыбке особую материнскую ласковость.
И когда она подняла высокий фужер, Алеша не раздумывая, как и в первый раз, там, за столом в зале, одним глотком осушил содержимое.
– Не гони так, побереги силы. Тсс! И не журчи лишнего, мой ручеек! – Неволина приложила к алому бутону губ указательный палец. – Отдохни душой, не майся. Как думаешь, может, нам все же пора навести порядок в наших посиделках?
– Пора, – с легкой тревогой в голосе, однако с готовностью откликнулся он и поперхнулся волнением: – Только я не знаю… чего вы хотите от меня, Машенька…
– Зато я знаю. – Певица томно улыбнулась и прищурила левый глаз.
– Да?
– Да, Алешенька, да…
– А что же люди?..
– «Люди»?! – Неволина округлила глаза и, откинув голову, в голос расхохоталась. – Да они блины на блюде… Люди твои скажут, чего и не было…
– Так ведь есть же, Машенька… вы… я…
– Есть… Конечно, есть, Алешенька. – Она еще раз клюнула носиком графина в свой фужер. – Так ведь и ты уж не козленок – мамку сосать. Сам должен решать, чего хочешь, чего нет, к какому бережку прибиваться. И хватит, хватит мне «выкать»! Разве я старуха тебе или тетка? – с наигранной обидой поднялась она со стула и сцепила тонкие пальцы. – Ты вот что, дружок, пока осмотрись… Скинь сукно, разуй грудь – душно… Я скоро, не успеешь соскучиться.
И, прохладно зашелестев кринолином, уверенно стуча каблучками туфелек, она прошла через комнату и скрылась за резной ширмой.
Оказавшись один за столом, Алексей вдруг со всей очевидностью ощутил, как жутко пьян. Стоило ему на минуту закрыть глаза, голова шла кругом, а перед мысленным взором летела пестрая карусель.
«Блудного глас приношаю Ти, Господи: согрешил пред очами Твоими, Благий, расточил богатство Твоих дарований. Но прими мя кающася, Спасе, и спаси меня…» – послышался ему неожиданно осуждающим эхом напев хора из церкви отца Никодима.
Крутнув головой, подавляя подкатывающиеся к горлу приступы тошноты, он суеверно наложил на себя крест, тщетно пытаясь найти на стенах хоть один образок, и прошептал про себя: «Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей и по множеству щедрот Твоих, очисти беззаконие мое!»
Место, где он находился, показалось жутковатым: «…Сгинь здесь – никто не услышит». Низкий сферический свод давил своей купеческой, дедовской мощью; на потолке играли дроглые тени мерцавших свечей. Пол был устлан арабским ковром, стены глухо затянуты гобеленом, отчего номер напоминал не то шкатулку для украшений, не то табакерку. Рядом с ломберным столом у зарешеченного окна молчал хранивший тайны виденного старинной работы трельяж, а чуть далее угадывались вольные очертания пышного ложа, над которым висела в кудрявой раме картина. Алешка не удержался и, посветив шандалом, пытливо всмотрелся: на полотне среди атласных турецких подушек извивалась в объятиях черного мавра обнаженная наложница. Изогнув аркой в порыве страсти гибкую спину и приоткрыв рот, жаждущий поцелуев, она напоминала собой распахнутый для греха спелый и сочный нежно-розовый плод. Но более воображение Алексея поразил мавр: его звериный порыв и хищный взгляд, сверкавший белками глаз. Черные пальцы жадно впились в белое бедро, другая рука ласкала вздыбленную грудь.
Алексей повел плечом, казалось, чернокожий любовник ревниво и зло смотрел ему прямо в глаза.
Юноша отошел к столу, поставил подсвечник на место. В какой-то момент комната будто крепче сдавила его своими немыми объятиями. Пламя свечей задрожало от невидимых сквозняков и метнулось вдоль стен к темным углам… Обрывки речей, неясные образы всколыхнули сознание Алексея и рассыпались рябью, тревожа беспокойное сердце: маменька, Митя, отец Никодим… воскресная исповедь и причастие… предательски забытые за вином театральная сцена и та незнакомка, воздушный образ которой столь трепетно хранила память…
«Господи, что же я делаю, гадина?!» Противясь липкому хмелю, сгорстив волю в кулак, он заставил себя прояснить голову.
«Надо бежать… Прочь, прочь отсюда!» – стучало в висках. Он собрался подняться и без проволочек покинуть номер, как голос Марьюшки пригвоздил его к стулу:
– Все молчуном сидишь, дружок? Как тебе моя келья? По сердцу, нет ли?
Бесшумно подошедшая сзади Неволина кивнула на картину, но обернувшийся на голос Алеша не смог ответить.
За его спиной стояла в корсете винного цвета ни больше ни меньше как сама жрица любви, Неволина. Стеганый атлас, туго стягивавший талию, пышные подвязки, тончайшие чулки и прозрачный, такого же темно-винного цвета пеньюар одновременно испугали и покорили мальчишку.
– Мы до сих пор одеты? Нет, нет, нам пора заняться делом… – Она дразняще перехватила его растерянный взгляд и, томно покачивая бедрами, не снимая туфель, прошла к кровати.
Алешка, пришпоренный словами певички, поспешно поднялся и принялся было застегивать пуговицы на своем мундире, когда приметил грозивший ему с перины пальчик.
– Глупый, совсем не тем надо заняться… Сними быстрее с себя эти скушные вещи и помоги мне… Надеюсь, ты должно воспитан и не оставишь без внимания желание дамы? Помоги мне, ну же! Ох уж эти несносные петельки и крючки, все ногти сломаешь, пока дотянешься до них. И чулки. – Она, откинувшись на подушки, совсем как та наложница на картине, вдруг подняла вверх ногу и капризно наморщила нос: – Зачем они мне? Тебе? Так ты поможешь своей подружке справиться с этим?
– Ты счастлива со мной, Машенька? – Его вспотевшие от волнения пальцы судорожно исполняли прихоть Неволиной.
– Ой, осторожнее, не узел на мешке развязываешь! Так, так, а у тебя нежные пальцы, но сильные, давай, давай… – Она выше подняла локти, придавая своей просьбе вид самой обычной услуги, позволив снять с себя врезавшийся в тело атлас. – А теперь позволь, я помогу раздеться тебе.
– Нет! Ты не ответила мне, не ответила! – вырвалось из его груди. – Ты счастлива со мною?!
– Это вопрос или предложение? – насмешливо прищурив густые ресницы, откликнулась она. Голос ее был тихий, как стоявшая за окном зимняя ночь. И вдруг рассмеялась высоко и громко, с нервической нотой, прикрывая свою наготу кружевным корсетом. – Ах, Алешенька, ах, золотенький! Да не смотри же ты на меня, как солдат на вошь. Шутка, миленький… Не обращай внимания на конченную девку. Я же грязь, шлюха, доступная баба, Акулька пиковая, ну что там еще?..
– Не говори так! – Кречетов умоляюще смотрел в дрожавшие пьяными слезами, красивые особенной жгучей красотой глаза.