– Уже сказала, – вновь захохотала она и, небрежно откинув с плеч разбросанные пряди, с горечью выдохнула: – Только давай без морали. Сыта! Может быть, я и есть липкая кабацкая грязь… Смотри не замарайся, ввек не отмоешься. Молчи, юн ты учить меня! Молоко на губах не обсохло.
– Но зачем?.. Зачем вы так о себе, Машенька?! Все вовсе не так, премного не так, клянусь вам… Или… простите, ужели и вправду… все так… отчаянно серьезно?
Его пальцы с горячим участием тронули раскрытую женскую ладонь. Глаза светились чистым, незамутненным желанием помочь.
– Бог его знает, Алешенька – «серьезно», «несерьезно»… Не знаю, возможно, я и не совсем пропащая, каждый способен ошибиться. Жизнь – отрава, одна надюга на Христа, мой соколик, да только уж больно высо́ко Он… не видит наших слез. Ты уж прости меня на грубом словце. «Не я такая, судьба такой» – как тарабарит наш Ахметка, что баранину возит в корнеевку. Что смолк, мой ручеек? Зачем не смотришь на меня, отчего не обнимешь? Пользуйся, глупый… Иль, может, ты хвор?
Марьюшка, тряхнув распущенными волосами, как-то сердито и по-чужому засмеялась:
– Нет, не верю… ты-то и нездоров, красавец? – Она вырвала из его пальцев свою ладонь и коснулась ею его напряженной груди. – Зачем молчишь? Что скрываешь?
Алексей упрямо молчал, а Марьюшка, ревниво взглянув на его свежее, с волнительным румянцем лицо, с внутренней женской досадой передернула плечами:
– У-у, да ты не так прост, как кажешься. Гляди-ка, какие мы гордые! К тебе, Алешенька, я смотрю, и на кривой козе не подъедешь. А может, я, дура, ошиблась? И ты злой и противный мальчишка. Ну отчего ты такой холодный? Разве я в чем виновата?.. Да, уродилась такой, так что же? Ты-то что знаешь, глупый, о моей жизни? За что осуждаешь?
Алешка путался в чувствах, как котенок в клубке ниток. Противоречивые мысли населили его душу, голова распухла и трещала от выпитого и непонятных вопросов. Временами он поглядывал, пытаясь изучить ее странно менявшееся лицо. И когда таяли последние звуки ее бессвязной, скачущей с одного на другое речи, ему казалось, тягостная тишина горячими кольцами охватывала ее голову и грудь и точно выдавливала оттуда торопливые и неожиданные слова:
– Господи, если бы ты знал, Алешенька, какой черный камень, какой холод лежит у меня на сердце… Но полно, забудь…
Сказав это, она вдруг почувствовала, как темно и рано, как ненужно и далеко все сказанное для сидевшего перед нею подростка, и жалкая улыбка, просящая о прощении, раздвинула ее искусанные губы.
И вновь наступило молчание, во время которого была слышна ночная трактирная жизнь: где-то пели цыгане, кто-то настойчиво требовал счет, рядом за стеной летел женский смех и размашисто сыпались заверения…
Глава 11
– Ладно, не будем о грустном, – пряча под подушку босую ногу и заглядывая ему в глаза, она мягко тронула его просьбой: – Ты не осудишь, Алешенька, я выпью немного? Скорее засну, а то уж поздно…
– Может, я пойду…
– Нет, нет! Не смей меня оставлять одну! Прости… – Она снизила тон: – Прости, но мне… в эту ночь…
Марьюшка налила себе треть бокала вина, нерешительно добавила еще и выпила мелкими непрерывными глотками, как обычно пьют женщины. В груди ее снова становилось горячо, хотелось привычного веселья и шума, света и людских громких голосов.
– Знаешь, что мы решим? – Она добавила к вопросу игривый взгляд, улыбку и кокетливый жест. – Давай обо всем забудем. Дай, дай мне руку, иди сюда, не бойся. Только сбрось с себя… а я поцелую тебя за это.
Сердце Алешки расцвело: Марьюшка вновь была понятной ему – веселой и доброй, какой он знал ее прежде, какой хотел видеть всегда… И сейчас, хотя опять они молчали и опять была тишина, но было в ней что-то ласковое, мягко обнимавшее уставшего за день Алешу, как теплое парное молоко. Он больше не спорил и не требовал от нее ответов. Напротив, быстро разделся, откровенно боясь новых непредвиденных перемен, и, оставшись в исподнем, с крестиком на груди, шагнул к дышавшей нагретым теплом кровати.
Неволина ждала этой минуты: откинула прочь корсет, представ перед его завороженным взглядом нагой. Грациозно вытянувшись, как кошка, она словно дарила всем желающим возможность восхищаться собой. Время от времени, так, чтобы неожиданное, нарочито явное не вспугнуло Алешу, она тайком смотрела из-под опущенных ресниц на потерявшего дар речи юнца. Опытная охотница до мужских сердец, она хотела видеть его сейчас пьяным от страсти, потерявшим волю и голову, находящимся всецело под властью ее женских чар. Именно такими ей нравилось видеть представителей сильной половины: коленопреклоненными, в пыли у своих ног. Именно в такие минуты, когда она чувствовала обращенные на нее взгляды, скользившие по ее лоснящимся икрам, плечам и шее, она испытывала наслаждение и восторг.
Алешка судорожно сглотнул вставший ком в горле, с тревогой обнаруживая, что в голове у него заметно прояснилось. Хмель стремительно отступал, но на его место столь же быстро заступала стыдливость. Он попытался отвести взгляд, но глаза не слушались, словно были чужими.
Марьюшка снисходительно улыбнулась, приоткрыла рот, едва заметно качнула полными грудями, и Алексей почти физически ощутил их вес.
– Иди ко мне, холодно так стоять. – Она поманила его рукой, затем легко скрестила дивные ноги, приняв более соблазнительную позу, при которой ее фигурные бедра еще ярче контрастировали с тонкой талией.
– Странно… свеча в комнате все время моргает, как будто погаснуть хочет, – сам не зная к чему, брякнул Алешка.
– Немудрено, милый. Я ведь думаю о тебе, хочу… Ну, ну же…
Сонм восторженных, ярких и странных, ни с чем не сравнимых ощущений и чувств захлестнул и потопил Алешку, когда он, упав на перину, оказался в женских объятиях… Напряжение, сковавшее тело, куда-то кануло, а из глубин его естества неведомо как поднялся и властно заявил о себе яростный голос природы. Он целовал ее неумело, но страстно, неуклюже наскакивая на распростертое под ним роскошество плоти, которое прежде не мог даже представить во снах.
«Милая, милая! Как же ты хороша, как прелестна! – взрывались в его душе салюты признаний, а в горячих висках загнанными до одури молоточками стучала, стучала, стучала одна-единственная мысль: – Вот сейчас, вот сейчас, вот сейчас… случится!.. Запомни, это с тобой!.. В первый раз, в первый раз!»
– Нецелованный мой, пылкий! – нежно ворковала Марьюшка, временами чему-то посмеиваясь, то вдруг всхлипывала, утыкаясь лицом в его волосы, стараясь плотнее прижать к себе крепкое юное тело. Ее унизанные перстнями пальцы нервно скользили по широким плечам, наслаждаясь гибкой упругостью тренированных мышц, гладкостью кожи, по плоскому животу и напряженной жесткости бедер.
«Как же он славен, как мил, как красив!» – уязвленная правдой, тайно признавалась она себе, кусала губы, с горечью соглашаясь с тем, что уже утратила память и вкус о том, какой пьянящей, какой желанной может быть непорочная юность. И если в первые минуты их близости Марьюшка лишь играла в закипавшую в ней страсть, то теперь флюиды блаженства и вправду наполняли ее, заставляя забыть на время наглую в своей хмельной радости белозубую улыбку корнета. Нет, сейчас она не мучилась воспоминаниями тех картин, что обожгли ее самолюбие и заставили стиснуть зубы.
Грэй умышленно и прилюдно в тот час не отрывал взгляда от своей новой пассии и точно подбадривал ее на еще большие откровения. И когда она попыталась окоротить свою бесстыжую подругу, а та не отступила и не прервала танца, ровно ничего не случилось, в глазах Белоклокова затлел дразнящий огонек предательского торжества. Казалось, корнет был даже доволен, что очутился между двумя юбками, которые оспаривали его, и, подливая масла в огонь, шире распахивал объятия то одной, то другой…
«Кобель ты… Грэй, и кровь твоя кобелиная… Ну да посмотрим… чье жало острее», – со сладкой ненавистью сквозь паутину все более разливавшегося блаженства заключила она.
– Не торопись, Алешенька… не торопись, родной, – чутко придерживая пыл мальчишки, прошептала она. – У нас еще уйма времени. И тебе стоит еще многому научиться. Нет, нет, не обижайся, все прекрасно, ты молодчина! Мне нравится, как ты ласкаешь меня, нравятся твои сильные руки, твои глаза, нос, губы… Но поверь мне, как старшей… с каждым разом у тебя будет получаться все лучше и лучше… И верь, придет день, когда ты обойдешь меня и сам будешь учить невежд.
– Так я невежда… тебе?! – вспыхнул Алешка и с беспокойством посмотрел в ее влажные, карего бархата глаза, в которых отражался узкий трилистник горящих свечей. Его растерянное лицо схватилось стыдливым жаром, но умелые руки уже ласкали его, а вкрадчивый грудной голос чарующе шептал:
– Что ты, что ты… Уймись, ты просто излишне взволнован. Тебе не терпится, но суеты в сем деле быть не должно, иначе все быстро кончится… Надеюсь, ты понимаешь меня, миленький? Расслабься… О да, так, так! Продолжай, мне нравится… Нежнее еще, еще, чуть касаясь… И там, о да, да! – Марьюшка томно застонала, помогая его руке скользнуть в низ своего живота. – Ты слишком целомудренный, миленький, будь раскованнее… Вот, вот… да… да! А-а!
Алешка, сам не свой, вдруг коснулся пальцами манящего между белым мрамором ног темного треугольника курчавых волос. Одеревеневшие пальцы, словно знакомясь, задержались на пружинящей «полянке», затем скользнули во влажную, росистую густоту смелее, движимые древним инстинктом.
К его изумлению и радостному смятению, Марьюшка от сего прикосновения со слезливой чувственностью сквозь зубы прерывисто втянула воздух, затем застонала, блаженно откинув голову на подушки, и чуть развела мелко трусившие ноги, точно приглашая его руку к дальнейшей интимной игре.
Следующие полчаса пролетели в каком-то горячечном жарком сне. Все существо Алексея требовало немедленной разрядки, освобождения. Всесокрушающее желание излиться, вырваться наконец из плена сладострастных мук стало невыносимо.