Да и сама Марьюшка искренне удивлялась своему порыву, ревниво прислушивалась к струнам души, чувствовала, как отзывалось на прикосновения ее собственное тело, как билась в жилах кровь, как незримая цепь оголенных нервов окольцевала всю ее плоть и каждый нерв пел от наслаждения. Кречетов положительно нравился ей все больше. В нем не было той циничной беспардонной торопливости самовлюбленных самцов, которые заняты лишь собой, ублажением собственной похоти, а позже норовят поскорее сбежать. Не было в нем и пошлости, той дешевой заносчивости, самоуверенности, которая смешна и нелепа в прыщавых гримасах молодости. Напротив, во всех его проявлениях угадывалась инстинктивная ласковость и деликатность, природная доброта и скромность.
Однако всему этому блаженству были куда как более житейские, земные объяснения. И Марьюшка это, конечно, понимала. Юный воспитанник театрального училища, несомненно, нравился ей, но не настолько, чтобы опытная кокотка потеряла голову. Продолжая вздыхать и гнать по своему телу призывно-дразнящую дрожь желаний, она одновременно вынашивала свои планы мести бывшему любовнику. Сегодняшние откровения Андрея подтвердили худшие опасения, овладевшие ею в тот день, когда они на прогулке встретились с полковником Муравлёвым. Пробил черный час, и, столкнувшись с трудностями судьбы, Грэй тут же трусливо и подло ушел в сторону, бросив ее, как ненужную тряпку.
Такой пощечины от любимого Неволина простить не могла. Как тонкий знаток мужских душ, она понимала – промедление смерти подобно. Покуда не стихло эхо недавнего скандала, покуда огонь ревности еще пылал в груди ее покровителя графа Ланского, следовало действовать, и действовать стремительно. Надо воспользоваться тем, что старик крепко ревнив… и именно через его гнев суметь поставить зарвавшегося адъютанта на колени. «О, ты еще узнаешь, чего стоит Марьюшка!»
Именно поэтому она приняла, а не швырнула ему в лицо сунутые под скатертью деньги… Именно поэтому не отказалась и от восхищенно глазевшего на нее юнца. Сейчас ее сердцу хотелось одного: показать всем свою власть над Грэем. Но более всего она злилась на себя, точнее – на свою бабью глупость. «Верно говорил Ферт: “Все бабы дуры. Есть бабы глупые, есть умные, но один черт дуры. И думают они, в отличие от мужиков, не головой, а только одним своим сокровенным местом”. Что ж, твоя правда, Фертушка… Но до Бога высоко, а до тебя далеко… Был бы ты рядом, я б не слевшила… Да видно, и ты не так мудр, коли каторгой до костей пропах…»
Судорожный бег ее мыслей прервал поцелуй Алексея. Он что-то шептал ей, но она пропустила это мимо ушей и, повинуясь скорее привычке и голосу опыта, ко времени с готовностью прильнула к его губам.
В голове Алешки поплыл сладкий туман. Сам не ведая как, он свершил то, чего жаждала его суть. Он помнил лишь, что Марьюшка неожиданно волшебно распахнулась вся перед ним и с умелостью, рожденной опытом, подвернулась так, что он оказался в лоне ее пышущих жаром бедер.
Перед глазами мелькнула ее торжествующая улыбка, ищущие губы вновь слились в поцелуе, заботливая рука оказалась кстати… и он с восторженным испугом вдруг осознал, что мягко и легко уже погрузился в сокровенную тайну женской природы.
– Еще! Еще! – задыхаясь от нараставших жарких волн, сотрясаясь, как от озноба, шептала она и внезапно вскрикнула, выгнулась, страстно придавив беспокойными ладонями его ягодицы…
Алешка, казалось, сходил с ума, его уставшие от борьбы губы продолжали свой заполошный бег по ее щекам, подбородку, шее… Часто склоняя голову, он с ненасытной жадностью потерявшего смущение и робость девственника продолжал целовать упругую раскрасневшуюся плоть, мял и подхватывал ладонями полные, налитые тугой, непонятной прелестью груди, поочередно припадал то к одной, то к другой, то зарывался пылавшим лицом в нежно-податливую складку стиснутых персей и неосознанной скрытой радостью отмечал, как ее соски послушно набухают и твердеют в его губах, подобно весенним почкам сирени.
В какой-то момент он ощутил под собою яростное биение; доселе нежные руки Марьюшки вдруг неожиданно сильно, едва ли не до боли обвили его плечи… Дыхание сделалось частым и рваным. Она вновь выгнулась, точно хотела собой поглотить его целиком, и в это же время, может, мигом-другим позже, в нем самом с пугающей сладостью взорвалось ядро облегчения…
– Безумец… мой дорогой безумец! Ты чудо! Господи, как хорошо, как сладко, сладко! Ты прелесть, Алешенька… Прости, если я чем обидела тебя прежде… – блестяще продолжая разыгрывать задуманную партию, шептала она. – Спасибо за твою щедрость… Увы, нам, женщинам, не часто выпадает такое счастье… Ведь для нашей сестры заниматься любовью – это больше чем просто радость плоти… и жаль, если счастье обрывается, когда не ждешь. Нет, нет, не убирай руку, я так хочу, Грэй… Женское слово – закон…
– Какой Грэй?! Ты что же, из-за него печалишься? – Кречетов, оторвавшись от ее груди, привстал на локте и напряженно посмотрел в бархатные глаза.
Марьюшка замерла на миг, чувствуя, как ей сложно сохранить спокойствие. «Надо же… заноза какая!» – мелькнуло в голосе, но в следующую минуту она уже принялась ласкать его шею, плечи и спину…
– О ком это ты? – выигрывая время, наивно спросила Марьюшка.
– Об Андрее Петровиче… о Грэе твоем… То я не вижу! Ты уж второй раз называешь меня его именем.
Тонкие пальцы замерли. Отстранив Алексея, она с упреком покачала головой:
– Ты любопытен не в меру.
– Возможно… Так я прав? Не бойся, не обижусь… Он мне и самому понравился… веселый, щедрый, простой… Вот те двое – его друзья, помнишь?..
– Грэй не лучше. – Марьюшка взяла его за подбородок и с сочувственным смешком посмотрела ему в глаза.
– Но он… он же нас познакомил… Что ты можешь сказать плохого о нем?
– Да ничего хорошего!
– Но почему?
– Все потому же… Спи, родной. Хватит умничать. Не за горами собираться тебе след.
Он непонимающе посмотрел на нее, но ее губы лишь сморщились в странной улыбке.
– Спи. – Она, наклонившись, целомудренно поцеловала Алешу в лоб. Затем, устроившись в изгибе его локтя, прижалась щекой к груди и сонно закрыла глаза.
Однако и этот «сон» был очередной уловкой, на которую доверчиво клюнул Алексей. Избавившись от докучливых вопросов, она снова вернулась к своим чаяньям, до мелочей припомнив публичную ссору. «Ладно, Андрюшенька, ты сам хотел склоки… Но это будет тебе не размолвка, не перекоры вашим-нашим, а буча и раздрай, от которого ни в жизнь не отмоешься! Жаль, конечно, ноет сердечко… Да, видно, нам не праздновать, Андрюша… Судьбы разные… То, что ты сделал, – она горько улыбнулась в душе, – хуже предательства… роковая ошибка… а за нее платить надо. Я положу конец твоим фанфарам и понтировкам. Рыдать будешь, на коленях прощенья молить… ан я пройду мимо, мизинцем не шелохну».
И снова по лицу Неволиной прошла мглистая тень, как обрывок тяжелого сна. План мести уже давно созрел в ее голове и не казался трудным. И милый Алешенька-телок в сей игре был лишь одним из пунктов.
Неволина дрогнула густыми ресницами, приоткрыла один глаз и воровато глянула на часы. Стрелки крались в глубокую ночь, медленно подбираясь к рассвету. Скоро должны были пропеть первые петухи.
«Гадство, скоро ночи конец… четыре! Неужели подвел Михалыч? Струсил, трактирная шкура? Нет, не должен… Максим Михайлович не из тех… кто держится за плюшевую штору и мочится под себя».
Она припомнила скуластое лицо Корнеева, его набыченный взгляд из-под пшеничных бровей, когда она, на свой страх и риск, просила отправить Фрола с запиской к Ланскому.
– Ну, жили-были, опять двадцать пять… душу твою, Марья Ивановна… Дак ить граф-то твой, – лохматя бороду и недоверчиво щуря желтый, как у рыси, глаз, буркнул хозяин, – насколь я знаю, изволил с другим графином, Бобринским, отъехать…
– Сами вы «графин», Максим Михалыч… Завели с порогу свою дуду «жили-были»… Уж если я с прошением к вам, так, стало быть, доподлинно знаю… кому как не мне?
– Хм, пожалуй, пожалуй… «кому как не тебе»… Иисусе Христе, дак ить…
– Ох, да адъютанта он своего таким раскладом пасет… Ваньку-то не валяйте, свет мой батюшка! То вы, Максим Михайлович, байку обо мне с Белоклоковым не слыхали? – Певичка понизила голос и нетерпеливо, с молитвенной нотой добавила: – Ужель не выручишь, отец родной? Уж я отслужу-отработаю.
– Да уж, история… Пёрья павлиньи… Неча, неча сказать… Темная ты баба, Машка, неровен час, с чертом знаешься… Гляди, не подведи своего кормильца под монастырь! Гусарик-то твой со своим офицерьем для меня что крантик денежный, ручеек из монет.
– Будет, Михалыч, я ли не та для вас курица, что золотенькие яички несет?
– Оно сие тоже верно… Не без резону замечено.
Корнеев засопел ноздрями, заправил пальцы за кушак и, продолжая жумрить глаза, ровно подсчитывая барыши, складывая и вычитая убыток с прибылью, скрипнул половицей, подаваясь вперед:
– Эх, жили-были, обкашлять сие дело надо… Однакось время торопит, так ли, Марьюшка? – Острый взгляд трактирщика царапнул просительницу, задержавшись на ее рубиновом перстеньке. – Путь до графа неблизкий. Фролу опять лошадей в ночь гнати… Он, конечно, из рогожи скроен, однакось все же живая душа… Да и я рискую… Все ведь под Богом ходим… Так что, голуба Марья Ивановна, дельце твое смазки требует, для почину руку порадовать.
Неволина долго не раздумывала: зная до мелочей повадки хозяина, сунула деньги, однако, когда Михалыч недовольно задвигал усами, продолжая мусолить взглядом приглянувшийся ему перстенек, резко отбрила:
– Стыдно, Максим Михалыч, своих обдирать. Всех одним аршином меряешь. Сами деньги в кадушках солите, тысячами ворочаете, а меня ощипать хотите…
– А ты голос на меня не смей повышать. Я тут хозяин, не нравится – за подол держать не стану. Ну ладно, ладно, жили-были, не канючь, будешь лётать – не ощиплю. Ты у нас птица видная, сама на лету глаз кому хошь выклюешь. Будь по-твоему. Токмо уговор: ежли какая дрязга выйдет, ты меня в это дело не впутывай. Знать ничего не знаю, не ведаю!