– Марья Ивановна! Mariе! – Грозный, со сталью голос Ланского заглушил ропщущий гул зевак, собравшихся за дверями. – Я последний раз призываю вас к благоразумию! Иначе прикажу ломать двери!
– Сюда, – давясь словами, горячо зашептала она. – Спустишься по черной лестнице… Возьмешь первого «голубчика», и жги прочь. На вот, сгодится. – Она насильно всунула в его застывшую ладонь десятку.
Пугающий грохот сабельного эфеса вновь сотряс альковное гнездо певички.
Более Марьюшка не раздумывала: отдернула портьеру, мгновенно без шума отворила потайную дверь, что представляла собой одну из секций обшивки стены, и силой вытолкнула Алексея.
Оставшись один, Алешка перевел дух, огляделся… Узкая деревянная лестница, круто уходившая вниз, и обшарпанные, с лохмотьями теней стены, давно не знавшие краски и меловой щетки… Лестничный пролет отдавал запахом дегтя, к которому примешивался тяжелый дух топленого воска и сырости. Держась за шершавые перила, весь смятение, Кречетов прислушался – тихо, лишь где-то за дощатой стеной пристроя громыхнул и застучал железным черпаком зазябший в этот предрассветный час водовоз.
«Господи, Царица Небесная, где же Митя? Что с ним? А как же я? И сон-то какой мерзкий в руку лег…»
Алешке вдруг сделалось не в пример страшно и гадко, что произошло с ним за последние сутки, словно он наелся мыла с волосами или червей. Похмельная дурнота подкатила к горлу, сдавила щипцами желудок, когда до слуха долетело:
– Что, черт возьми, все это значит? Где этот хлыщ? Где?!
У Алексея замерло сердце, он замер, затем прижался к скрытой переборке, тщетно пытаясь отыскать щель, и… вот удача: по чуть заметному сквозняку, что тянул на уровне его щеки, нашел. Прильнул пытливым глазом, ощущая во всем теле мелкую дрожь.
Прямо перед ним, чуть поодаль от стола, на котором теснились два одиноких фужера и окатистый графин с наливкой, стоял полковник, в котором Кречетов без ошибки признал командира павлоградцев. Нет, он не видел ни разу графа, но какое-то шестое чувство безошибочно подсказало правильность мелькнувшей догадки.
Высокий лоб, прорезанный морщинами, две глубокие борозды, шедшие по обеим сторонам с хищной горбинкой носа, и изуродованная французской саблей левая половина лица… Сомнений быть не могло, все как и рисовал в беседе с братьями о его превосходительстве адъютант.
– Так где эта скотина? – гремя опрокинутым стулом и крепче темнея взором, повторил Ланской.
– Да кто же именно?
Неволина дерзко усмехнулась, показав белоснежный ряд ровных зубов, глаза театрально расширились. Полная решимости, она была готова к любому допросу своего содержателя-любовника и уклоняться от ответов не собиралась.
– Хватит дуру валять! – дрогнув рубленой щекой, с внезапной злостью вспыхнул ревнивец. – Он был здесь?! Я знаю!
– А вы не будьте таким впечатлительным! – явно издеваясь, все более распаляя старика, ввернула Неволина. – Все носитесь со своими идеями. Неужто ревнуете? Уж… вроде вышли из романтических лет…
– Нет, это ты повзрослей и изволь вернуться на землю, в реальный мир. Марьюшка, ангел мой, опомнись, богом прошу… с огнем играешь.
Тон графа был предельно резок, но в нем угадывалась и дрожащая нотка надежды. Бряцая крестами, он обошел отчетливым шагом комнату и, насилу сдерживая эмоции, воззрился на молчавшую у окна любовницу.
Сам не ведая, как он страшен в своей вымученной твердости, Ланской продолжал молчать и сжигать оскорбленным взором ту, ради которой не жалел ни чести, ни средств.
Его любимая Марьюшка, его услада сердца теперь стояла перед ним в одном пеньюаре, с полуобнаженной грудью, с рассыпавшимися по плечам волосами, и глядела на него, не опуская глаз. Однако Николай Феликсович на сей раз не прочитал в этом взгляде знакомой безмолвной мольбы или страха, хотя его грозовое молчание и обдавало ее смертельным холодом.
Она как будто ждала бури и даже нервически радовалась выпавшей на ее долю карте, с достоинством продолжая вести немой поединок глаз.
Граф по-прежнему угрюмо молчал и смотрел на эту жестокую фальшивую красоту, похоже, рожденную лишь для того, чтобы пожирать сердца мужчин и пополнять ими свою богатую свиту.
Седые усы полковника дрогнули, серые глаза подернулись горьким туманцем слез, когда его взгляд остановился на бархатной родинке… Сдержано опираясь кулаком о столешницу, он глухо изрек:
– Как ты могла?.. Как смеешь заходить столь далеко? Кто дал тебе право?
– Привычка. – Любовница, откинув скатившуюся на плечо прядь волос, с подчеркнутой независимостью прошла к своему ложу и, сама не зная зачем, поправила подушки. – Знаешь, – она решительно обернулась, – я хотела что-то изменить в лучшую сторону, но у меня, увы… не получилось. Впрочем, зачем лукавить, мой дорогой, – новое вино не наливают в старые меха…
– Да ты!.. – Ланской, теряя остатки самообладания, скрежетнул зубами.
– Бу-бу-бу… – с шаловливой злорадностью перебила она. – Боже, какое мелкое тщеславие! Уймите свою гордыню… ах, простите, милейший Николай Феликсович, я, глупая, полагала, вы прибудете часом-другим позже…
– Ты жестоко ошиблась!
– Да что вы?! – Она опять нервно и высоко рассмеялась. Похоже, Марьюшка более не могла владеть собою, а скорее, в это решающее мгновение ей и не хотелось притворяться несчастной жертвой, гонимой злобной судьбой. Лицо ее приняло воинственное выражение. Лихорадочный взгляд перебегал с одного предмета на другой, потом вновь на полковника, точно она готовилась попрать старика-ревнивца, когда он начнет оспаривать ее свободу с оружием в руках.
– Но это безумие, Marie!
– Так ли уж, ваше превосходительство? Знаем, знаем – славны бубны за горами. Корове, может, и все равно, кто ее доит, кто хлещет хлыстом, да только не по мне такой крой… Что же вы в лице переменились, сударь? А-а-а, да вы, похоже, женоненавистником стали, а ведь еще вчера как пели соловьи, как сыпались клятвы!.. Что же мы, ваше превосходительство, молчим? Быть может, вина? И не принимайте столь похоронный вид.
Неволина, нарочито качнула бедрами, без стесненья плеснула себе в фужер остатки вина, и что-то тревожное, отталкивающее было в этом диком несоответствии между красивой внешностью и вульгарным проявлением сути.
– Ах, вина больше нет ни капли! Это же свинство, сударь… Не изволите ли вы…
– Нет, это ты изволь взять себя в руки! Довольно! Все это эмоции, женские истерики… Знаю я ваши штучки… сыт! У тебя есть аргументы посерьезнее? Прошу, давай поговорим спокойно… без этой пошлой риторики. Что ж получается: муж в дверь, жена за дверь, так что ли?
– Вы мне не муж! – Она судорожно отхлебнула вина.
– Я тебе больше чем муж! Marie, перед памятью нашей любви… Умоляю… Я не могу этого допустить! – Он с нескрываемой болью и омерзением глянул на мятую, дышавшую изменой кровать.
– Боже, какая химера! – Неволина, алея щеками, снова глотнула вина. – Вы до сих пор не поняли, полковник, что я одинокая птица в черном поле… Летучая мышь… Довольно, все сгорело. Все! Я же тебе говорила, Ники: я баба шлющая, а значит, непредсказуемая. Переменчивая, как погода. Жизнь – мерзавка… вот я и беру пример с нее. Вы же венчаны, граф, я все знаю, чего ж еще? А теперь оставьте, слышите, оставьте! Я совершенно измотана… у меня нервы… Я полагала, дело уже кончено…
– Теперь… пожалуй. Но поставить в нем жирную точку след! «Я шлюха!» «Я летучая мышь!..» «Я из борделя и жить пошла!» – Брось! Все это софистика, и заметь, невысокой пробы! Жаль, конечно, что эти банальные домашние дрязги не миновали нас… Но разве я… я обезобразил твою жизнь своим чувством?
– Да вы ворвались ко мне, как варвар, даже не склонив головы.
– Да кто ты такая, черь возьми?! Помни, с кем говоришь! – Плечи Ланского вздрагивали, холодный прищур глаз не сулил ничего хорошего. – И хватит пить эту дрянь!
Пузатый графин, вырванный полковником из рук Марьюшки, разлетелся каскадом стекла по полу.
Однако певичка не дрогнула и на этот раз. Сумев околдовать сердце Ланского, она была уверена, что сумеет доиграть свою роль мстительницы, а если надо, и удержать любовника. Разве не для этого Господь дал ей красоту, а дьявол – хитрость и властолюбие!
– Ты спрашиваешь меня, кто я? – делая несколько опасливых шагов вдоль стены, с вызовом бросила она. – Так знай: никто и ничья! И не надо смотреть на меня, как на собственность. Нет, граф, мой экипаж давно ушел… равно как и ваш… Мы оба опоздали…
Николай Феликсович на этот довод лишь молча сыграл желваками и, отведя взгляд, сдавленно молвил:
– Что ж, благодарю за откровенность… Каюсь, был слеп, да вот прозрел и сделал открытие… Ты мерзкая гадина. Впрочем, на этом и ладно. Честь имею.
– Фи, какие слова… Жаль, что такой с виду благородный человек столь дурно воспитан.
– Молчать!
– А вот и нет! Здесь не казарма! О, да вы красный как рак… Этот цвет вас сильнее старит…
– Молчать! К черту сантименты! К черту тебя! Ты, похоже, такая же дрянь, как и твоя мать, только еще хуже!
– Возможно, и что?
– Стерва!
– Еще бы! – Она истерично захохотала, гордо тряхнув головой.
– Тварь! Шлюха!!
– О, да-а… но не твоя! А ты бы хотел приказать мне сидеть здесь на стуле, как Христовой невесте, да смерти ждать?
– Зарублю-у! – Полковник, дрожа скулами, схватился за рукоять сабли.
– Ну что же вы, граф? – Она, как ведьма, скакнула на перину и, закрывшись турецкой подушкой, отчаянно закричала: – Давай! Давай! Покажи свою удаль! Значит, тебе легко убить беззащитного человека? Женщину? Да! Да!!
– Нет… – Граф с искаженным от гнева лицом бросил клинок в ножны: – Но убить такую гадину, как ты… это не преступление, это долг. Однако я слишком презираю тебя, и поэтому… прощай, но помни: ты плохо кончишь…
– А ты мне не ворожи, – затравленно сверкая из-за подушки глазами, огрызнулась Марьюшка. – Мне кукушка на опушке нагадала двести лет. Лучше скажите милому моему – адъютанту вашему… лишь его теплом согрета, век буду ждать и помнить!