а покойница-мать, все так же была набита богомолками и приживалками, масляных ламп и кранов с горячей водой тут отродясь не было – их бы не потерпели. У почерневших от времени икон теплились лампадки, умывались, как встарь – французским одеколоном, и личную посуду в чужие руки не давали. Да и у самого хозяина важные бухгалтерские книги и справочники завсегда лежали рядом с молитвенником, написанным старообрядческим полууставом.
Все здесь подчеркнуто делалось и велось, как того неукоснительно требовала единоверческая церковь. Старообрядцы-единоверцы, хотя и находились в лоне православия, продолжали строго соблюдать все обрядовые особенности, которые некогда имели место в храмах седой и Древней Руси. Странное зрелище для стороннего глаза представляло собою богослужение этих людей: тут и двоение аллилуйи, и хождение «посолонь», и гундявое носовое пение по крюкам, ле́стовки и подушечки. Словом, при входе в этот храм, в этот осколок старины с низкими душными сводами, куда скупо, будто с оглядкой, проникал свет, на непосвященного человека веяло могильным духом. Живая противоположность этому был православный храм Михаила Архангела, стоявший неподалеку. Там была масса света и духовного веселья, исходящего как от самого здания прекрасной архитектуры, так и от обрядности православия…
Однако эти «фонари духовной жизни» мало занимали Василия Саввича. Хотя, конечно, в зипуне ниже колен, как его дед и тятя, он уже не ходил; хромовые сапоги с атласной иль шелковой косовороткой надевал лишь в церковь или на ярмарку, и то все больше для куража, по велению, так сказать, сердца купеческого. На деле реалии современной жизни вносили свои коррективы, меняя фасон и облик миллионщика. Строгий, без малейшего намека на щегольство, английский костюм, тщательный пробор и почтительное «с» через каждые два слова были его визитной карточкой в известнейших домах Саратова и Москвы. При этом он был лоялен к высшей власти и суров с местной, которая, по его разумению, за лишнюю тысячу целковых готова была черту душу продать.
Зато с простым людом, со своими артельщиками Злакоманов был добр. Быть может, потому, что сам был выходцем из простых и умел понимать сермяжную правду мужика. На мануфактурах и заводах других купцов о Саввиче ходили легенды: дескать, в его мастерских на четверть больше платят народишку, да и сами рабочие чуть ли не запросто подходят к хозяину: «Василий Саввич, дайте закурить». Где быль, а где небыль – пойди разберись, но то, что Злакоманов знал свое дело не понаслышке и часто бывал на предприятиях – то правда, как правда и то, что рабочие его с кваса на хлеб не перебивались и дома, хлебая мясные щи, на своего кормильца не жаловались. Правда, и спрос с артельщиков был велик. «У Злакоманова каждый час на рупь поставлен» – этот фамильный девиз Василием был усвоен с малолетства. Он хорошо держал в памяти то далекое время, когда после смерти тяти мать железной рукой правила семейным предприятием; людей своих Матрена Владимировна видела насквозь и знала, чего от них можно ждать. Это качество перенял у матушки и младший сын Васенька – ее главная надежда и гордость. Надежды матери оправдались: кипучая деятельность Василия Саввича не прерывалась и по сей день; на механическом заводе все время что-то меняли и перестраивали. Злакоманов ссудил крупную сумму денег на устройство телеграфа в городе и губернии, выписывал из Англии и Германии новые станки: нажитый капитал разлетался, но оборачивался новым богатством.
Вот и сейчас, вернувшись чуть ли не заполночь от своего должника и компаньона Барыкина, Василий Саввич, отпустив на покой челядь, перво-наперво занес в свою учетную книжицу нужные цифры. Заниматься сведением дебета с кредитом было делом нудным, но крайне необходимым и полезным. Григорий Иванович большей частью рассчитался со своим кредитором по векселям, но при том остался должным Злакоманову еще на треть. Этот щекотливый момент был малоприятен, однако не тяготил Василия: «Барыкин – мужик надежный, основательный, временем проверен… со схожей биографией в жизнь вышел. Слово свое купеческое не срамит, держит… Ну-с, а ежели что, управу найдем… так согну пополам, что дышать не моги! У него, слава богу, недвижимость имеется: те же бани, гостиница “Москва”, дом каменный со складами… эй, брось голову ломать, брат, найдем, чем взять».
Злакоманов шумно перевернулся на другой бок, потянулся всем своим тугим и дородным телом, так что жалобно зазвенели пружины обширной кровати. «Это только немец иль осторожный британец знает свой потолок в коммерции, а для русской души горизонтов нет!» Жгла его любопытнейшая задумка, которая сама собой родилась у него при разговоре с Барыкиным. «Да, славно и дальновидно устроена пассажирская пристань… однако для чьих паровых машин? Астраханских, царицынских, тверских иль самарских? Те, что у нас в Саратове есть, все старые… да и мало их – пальцев на руке хватит».
Злакоманов поделился этими соображениями с компаньоном и услышал в ответ живой отклик. Барыкин твердо обещал встречу с нужными людьми, которые могли помочь в устройстве закупки новых пассажирских судов.
«Дело, конечно, новое, рискованное… затрат великих потребует, – раскладывал в уме Василий Саввич, – однако, ежели-с выгорит, сулит огромные барыши и новые перспективы. Хотя ухо с Барыкиным держи востро – береженого бог бережет. Уж больно ловок. Ладныть, на сегодня будет ум маять, довольно. Наша порода слез не льет – не осталось. Да и не любим мы нюнь-распустёх. Покой себе дай. Угомонись».
Купец, раздув щеки, шумно выдохнул скопленный в легких воздух, ровно освободился от душевного груза, закинул тяжелые руки за голову и прислушался к ночи. Тихо… только на обширном крытом дворе, у ворот, нет-нет да и угрюмо звякал цепью сторожевой пес Медведь, прозванный так за свою свирепость и небывалую мощь.
Василий Саввич приоткрыл сомкнутые веки – не спится. Посмотрел в низкую арку окна, к стеклу которого жадно присосалась молчаливая тьма, и против воли поежился. Почудилось, будто оттуда с хищным спокойствием глядели на него чьи-то глаза, и не было в них ни Христа, ни молитвы. Злакоманов наложил на себя крест, отгоняя худые мысли. «Это все от усталости, мил человек, от суеты. Не бережешь себя… так и захворать впору», – резюмировал он, а краем глаза опять посмотрел на агатовый лик окна, не удержался. И на этот раз, как в дурном сне… больно, невыносимо больно кольнуло под сердцем… Что-то горячее медленно обволокло грудь, прошибло потом.
– Господи… – Василий Саввич, с молитвой на устах, сжимая в руке бронзовый подсвечник, подошел к окну. Видение пропало, а вместе с ним и страхи. «Матерь Божья, привидится же такое!» – Злакоманов растер широкую грудь, устроил подсвечник на стуле, возле кровати, лег на перину, облегченно вздохнул.
Мало-помалу беспокойство ушло, уступив место иным картинам. Василию Саввичу теперь увиделось далекое время, когда жив был еще тятя, а их семья обитала близ Тулупного переулка. Безмятежное было время, солнечное и яркое, как любое детство.
«Тулупный переулок» весьма напоминал собою тоннель, пробитый путейцами где-нибудь в скале, – до того он был узок и похож на галерею подземелья. В нем издавна лепились «овчинники» и швецы, вековали тут и портные, сооружавшие полушубки, шугаи, рукавицы и треухи. Василий сызмальства помнил, как от всего переулка, равно как и от его обитателей, ноздри щекотал крепкий запах кислющей шерсти и дубленой кожи. Уже на подходе к этой обители в нос шибала тяжелая вонь, которая местными с гордостью выставлялась целебной и отгоняющей всякую заразу.
– О-оп-ля! – восклицали тулупники, – с нашим душком нам печалиться неча: «холера-чахотовна», и та нос заворотить!
И то верно – «заворотить»: помои, рассолы чанов, колтуны сальной шерсти, сгнившая мездра выбрасывались прямехонько на улицу; узость же последней не позволяла даровому и лучшему из санитаров – солнцу – высушить эту мерзость, а потому про Тулупный переулок легко можно сказать словами Гоголя, что там каждый дом испускает «амбру», и вся улица курится «благоуханием»…
Но не это тянуло в Тулупный юного Ваську… «Переулок в те времена по праву гремел на весь город особым достоинством: спокон века он рождал и выращивал богатырей, лихих бойцов для кулачных боев»[56]. А кулачные бои – была любимая забава купцов, бурсаков и мещан Саратова. Массовые драки (сродни гладиаторским боям Древнего Рима), так называемые в народе «кулачки», служили для купечества, их семейств, для чиновников и прочего среднего класса знатным развлечением. В театр тогда ходили мало и по преимуществу дворяне; клубов, концертов и танцевальных вечеров для разночинной публики устраивалось в год по чайной ложке, потому она всеми силами поддерживала подобные кровавые потехи. Подсобляла просьбами у полиции, подарками в складчину, наймом бойцов, – словом, всеми зависящими мерами старалась не дать зачахнуть своему удовольствию.
Помогал сему делу и отец Василия, пристрастив своих сыновей к дикому зрелищу. Сколько зимних вечеров было отдано разборам этих побоищ! Об эпических боях слагались легенды, которые переходили из рода в род, из поколения в поколение и восхищали слушателей своим драматизмом. Сам Василий, лежа на печи, больше всего любил внимать о чуть не мифическом Никитушке Ломове. Народная память до сих пор хранит богатый букет историй об этом Илье Муромце волжских бурлаков. Старики баяли, дескать, Никитушка получал жалованье и пищу за пятерых, а когда выходил на бой – разносил в запале кабаки и прибрежные притоны, останавливал тройки на полном скаку… Говорили, будто он один сдерживал целую стену народа, состоявшую из тулупников и мещан. Будучи бурлаком, Никитушка стоял за своих, и стало быть, в борьбе с городскими сторона его была от Волги.
В доме Злакомановых зиму ждали с особым нетерпением, почитай, как ярмарку. По первому льду устраивались бои, и все саратовцы от мала до велика в назначенный день стекались на Валовую улицу, на которой в большинстве и случались публичные драки горожан с бурлаками.