Железо на крышах домов уже гремело и лязгало вовсю. Это «ширмачи» и «деловые» шныряли через чердаки и дымоходы на крышу и немыми пластами укладывались возле печных труб, зная, что сюда полиция лезть не рискнет.
Несчастная Мария теряла крохи воли. Она ровным счетом ничего не могла понять и не знала, что делать. Слезы отчаянья, обиды и страха стучали в ее красивые глаза и грозили вот-вот хлынуть. Сейчас она ненавидела и испытывала физическое отвращение ко всему этому темному, скользкому сборищу, которое бросало ее на произвол судьбы. Ее мутило и выворачивало от жуткой смеси перегара, духов и табачного дыма; от жирных объедков, прилипших к тарелкам, от опрокинутых стульев и разлитого лужей вина… Но больше всего Марию трясло от предательства своего избранника. Ее любовь и защита – Ферт – куда-то пропал, и она тщетно пыталась найти его взглядом.
Мимо мелькнуло еще несколько человек, оставив своих «стелек» расплачиваться за угощенье. «Ужели и я… как они, буду брошена подобно ненужной, истоптанной тряпке?» – больно кольнуло в сердце. Она уже хотела броситься куда глаза глядят, когда рядом с ней, обомлевшей, послышался развязный смех и кто-то крепко ущипнул ее за плечо.
– Вот и п…ц, невеста… Завяли помидоры… Чо пялишься, шалава? – насмешливо пропела густым голосом подошедшая фурия и, грохотнув стулом, уселась рядом. – Не ты первая, не ты последняя, краля. Окольцуют твоего сокола и катнут по этапу, как колобка… И будешь ты шлюхаться с кем ни попадя, лишь бы не сдохнуть. То я не знаю… Ведь так? – обратилась она к молчаливой девушке и, не получив ответа, грубо и громко захохотала. – И мой Василек так же сгинул, а деловой был, не жиже твоего. Э-эх, судьба воровская… А наша того шершавее.
Женщина протянула руку за рюмкой, едва не коснувшись Марии, та внутренне содрогнулась, ощутив от сей близости что-то враждебное, жалкое и злое, на миг вошедшее в ее душу.
Запертые ножкой стула двери заходили ходуном под ударами тяжелых прикладов, посыпалось, зазвенело зеркальное стекло. С улицы раздались свистки. Потом послышались душераздирающие проклятья пойманных и мат городовых – кому-то выворачивали руки, кому-то отбивали мясо с костей.
Дверь грозила слететь с петель, когда, ударом кулака опрокинув вместе со стулом грязную полуголую бабу, рядом с Марией оказался Ферт. Казалось, от него исходил пар, лицо блестело от пота, но при этом было бесстрастно.
– Давай мухой, сейчас самое время!
Они бегом пересекли зал, скользнули в загодя приоткрытую знакомым буфетчиком дверь, спустились по черной винтовой лестнице в подвал и оказались в подземелье. В «косоротовку» даже днем было опасно заходить – подземные тайные коридоры отродясь света не знали, и в них жила вечная темь.
Ферт чиркнул спичкой, они торопливо гуськом шли вдоль мрачной сырой стены. Ворчливо фыркнула и прогорела вторая… Через двадцать-тридцать шагов коридор сделал вилку, поводырь уверенно свернул направо. И вдруг из бутовой ниши показалась косматая голова. У Марьюшки сердце застряло в горле, рот ее передергивало, пальцы впились в рукав спутника.
– Гаси, дьявол, фитиль! Нашел где шландаться с бабой.
– Супонь, Ухват, свои. От легашей ноги трем. Вялого с Багром семеновцы кончали и, похоже, еще троих зацепили…
– А… это ты, Ферто́к. – Страхолюдная голова что-то еще прохрипела и убралась восвояси.
Ферт, однако, задул в руке спичку и уже наощупь, по памяти тронулся далее, придерживая подругу… «Это был скрытный воровской лаз в тайник под землей, куда не то что полиция, но и сам черт не сунул бы нос»[58].
А потом на «незасвеченной фатере», где тогда проживал Ферт, произошла их первая брачная ночь. И она тоже была отнюдь не такой, как мечталось во снах невесте. Но это она осознала позже, а в тот час, оставшись с ним наедине, когда вокруг уже не мелькали мрачные лица его приятелей и за ними не гналась полиция, она внезапно почувствовала себя легко и свободно. Ее очаровала его большая, прекрасно меблированная квартира: в ней было не менее трех-четырех комнат, высокий лепной потолок и большие окна, наглухо задрапированные тяжелой парчой, которая перехватывала любопытные взоры и мягко гасила лучи заходящего солнца.
Но главным во всем этом «роскошестве», в которое ей даже не верилось, конечно, был он. Ее избранник стоял у муравленной изразцовой печи, небрежно заложив руки в карманы; рыжий огонь очага плясал у него за спиной, и, наверное, от этого оптического эффекта он казался еще выше, еще темнее и весьма элегантным. Впрочем, одевался он, как уже успела заметить Мария, даже являясь в грязные игорные притоны, всегда шикарно – черная пара от лучшего портного, и не иначе.
– Ну-с, милка, займемся чем? – улыбаясь и растягивая слова, первым начал он. Затем сделал шаг к ней, еще один и протянул руку. Снисходительная улыбка сделалась шире и откровеннее.
Марьюшка закусила губу и неуверенно посмотрела на него из-под крылатых черных бровей.
– Не знаю, – наивно обронила она.
Потом взяла протянутую руку и, не спуская с любимого глаз, в почтении замерла.
Ферт смотрел на нее целую вечность, хотя на деле минуло не более трех секунд. Он вглядывался в ее разрумяненное лицо, в ее богатые, рассыпанные по обнаженным плечам волосы цвета черной меди, скользил взглядом по атласному лифу платья, которое подарил ей, и точно говорил: «Не бойся, пташка, я умею ждать…»
– Что же, мы так и будем сохнуть, глядя друг на друга? У нас, однако, сегодня веселый денек, – сказал он наконец самым простым голосом и отпустил ее руку. – Раз ты теперь моя и в моем доме… составь компанию, выпьем? Что будешь: водку, вино, шампанское? У меня есть чинный «сотерн» и старый «бри». Пила когда-нибудь? – Он снова улыбнулся своей особенной улыбкой, открывшей белые крепкие зубы. – Такого в «косоротовке» не подавали. Настоящее французское, ну, будешь?
– Так мы уже пили. Я… и так пьяная. Матушка говорит… рано мне еще. – Она нервно засмеялась.
Ферт окинул ее ястребиным глазом, секунду раздумывал, а потом откинул голову и громко захохотал.
– А я считал, ты взрослая. Как же мы будем спать, кареглазая? Раздельно, под разными одеялами? Опять как скажет твоя мать?
Мария густо покраснела, но покраснела от удовольствия.
– Что же, давай выпьем. – Она согласно кивнула головой и села в указанное ей кресло. О, как в нем было уютно и мягко, прямо как в гнездышке, не то что в родительском доме на жестком стуле. Нет, никогда она еще не испытывала такого восторженного и упоительного ощущения. «Неужели это все теперь и мое? – Она откинулась в некотором ошеломлении, пульс крохотными молоточками стучал в ее висках. – А вдруг как нет?» Она снова, уже ревнивым взором хозяйки обвела комнату – такую большую, такую замечательную, что сразу всего и не углядишь. У нее сложилось лишь беглое впечатление, что все красиво, все радует глаз: и тяжелая, со сквозной резьбой мебель, и вазы с цветами, и дорогие ковры, и картины на стенах, и многое другое, чему юная Мария откровенно не знала названий. От этого «разноцветья» у нее закружилась голова, в памяти промелькнула точно выпавшая с книжной полки открытка, зарисовка из детства: они с матушкой ходили в лес по ягоды; между деревьями струилось золото летних лучей, вокруг жили лесные таинства… Это было прекрасное путешествие в неведомое… А потом с ветки спорхнул дятел и как будто разбрызгал в синем воздухе желтые, зеленые и алые капли…
Мария сделала деликатный глоток из поднесенного хрусталя – наваждение пропало. Она снова посмотрела на своего возлюбленного.
Он сидел напротив, непринужденно закинув ногу на ногу, и носок его идеально отполированного башмака небрежно постукивал по паркету.
Чуть позже он закурил папиросу и жадно затянулся. Ферт будто бы не испытывал нужды сказать что-либо, но она почувствовала, что должна обязательно заговорить – молчание казалось откровенной неблагодарностью.
– Неужели все это наше? – воскликнула она неожиданно для себя и снова восторженным взором обвела нарядные стены.
Уголки его губ вздернулись. Он вежливо и чуть насмешливо поднял фужер на уровень своих глаз и отрицательно покачал головой.
– Не наше? – разочарованно обронила Мария и уже совсем растерянно и тихо выдохнула: – Твое?
Он помолчал, разглядывая ломкую игру табачного дыма, а потом вновь отрицательно качнул головой:
– Нет, милка… не мной нажито добро. За долги подтянута эта «фатера»… Обломился на картах фраер один… Как видишь, кудряво жил… с попугаями и шампанским. Вот покуда не отслюнявит мне все «бобы» до последнего «косаря»… стало быть, мы тут ласкаться сможем. Да ты не дуй губы из-за этого барахла… Много у нас его с тобой еще будет, да и рано мне путаться в этих сетях… полетать сизарем еще хочется… А это, – он с откровенным презрением посмотрел на ковры и картины, – хомут и петля для свободы. Я вор, а для вора дом – либо тюрьма, либо могила.
– И все-таки жаль, – с тихим упрямством ответила она и неуверенно посмотрела на него.
Он не отозвался на ее замечание и только глубоко затянулся папиросой. И снова взялось густое молчание. Пробили часы, стоявшие в углу.
Мария пригубила вкусное вино. Мысли ее мешались: она была уверена, что могла бы очень многое сказать в противу услышанному, но стеснялась, а потому хранила молчание. Меж тем ее избранный и бровью не повел. Лишь посмотрел на нее рассеянно, ровно размышлял об ином. Как видно, ее сентенция ему не понравилась. Марьюшке сделалось неуютно. Вино ей пить больше не хотелось. Ферт продолжал молчать, но теперь вновь сквозь стекло хрусталя посматривал на нее. Затем затушил папиросу, отставил фужер и засунул руки в карманы брюк. Мария ёрзнула в кресле, толком не понимая, отчего все сильнее смущалась: как знать, возможно, потому что он глядел на нее вот так, молча и пристально. Она ощутила, как щеки и шею начинает предательски заливать краска, одновременно ощутила странное волнение и робость. И через силу спешно допила свой фужер.