– Хочешь еще?
– Нет. – Она нервно сцепила пальцы у себя на коленях, опустила густые ресницы, потом посмотрела на него.
– В «косоротовке» время было в обрез, – он хрипло усмехнулся, – фараоны дышали в затылок… У меня на днях завелась монета и прожгла дыру в кармане. Нужно было от нее избавиться. Это тебе, кареглазая, на память.
Он бросил ей в подол золотую цепочку, что жирной змейкой скользнула вдоль ее бедра.
Такое внимание обезоруживало, и было сложно сохранять безучастность.
Мария прижала дорогой подарок к груди, потом к губам, на лице расцвела улыбка.
– Какая прелесть! Спасибо! Но это… это… целая уйма денег! Может, не стоило…
– Мне до фонаря. Я привык. – Он не замедлил ввернуть колкость и, окинув подружку своим вызывающе наглым взглядом, подлил себе из бутылки. – А ты там, в кабаке, «спеклась» до углей. Небось боялась, что я кину тебя?
В его низком голосе снова прозвучала то ли насмешка, то ли издевка.
Марьюшка защелкнула на своей белой шейке золотой замочек, пропустив реплику мимо ушей, и не без кокетства тряхнула головой. Сверкающая медь волос разлетелась по сторонам, окутав голову, как нимб.
– Эх, видели бы сейчас меня матушка с батюшкой… – с грустной мечтательностью протянула она и провела пальцем по прохладным звеньям цепи. – Я доверяла им многие из моих секретов. Кажется, это было так давно. Знаешь, болит сердце, когда думаю о своих стариках. – Марьюшка вдруг замолчала, словно выпала из разговора, и со странным взглядом внутрь себя, в свое прошлое, тихо сказала: – Но тебе не понять, ведь ты говорил – вырос один при двоюродной тетке.
Ферт, сложив руки на груди, наблюдал, как она примеряла украшение, слезливые речи его не занимали.
– Что ты там болтала о двоюродной тетке? – скорее ради поддержания беседы лениво поинтересовался он.
– Так, ничего… – вздохнула она. – Говорила сама с собой. Я устала очень…
– Устала? – Он вновь рассмеялся. – Такая молодая и уже выдохлась? И этот дурацкий вопрос: «Чем займемся?» – Неожиданно он подался вперед, его зелено-серые поддразнивающие глаза перехватили ее открытый взгляд. – Ты же умная девка, хоть и зеленая. Разве не знаешь, как танцует мужик с бабой в постели без музыки?
Сердце Марьюшки на секунду будто перестало биться. Между лопаток вниз, к поясу пробежала возбужденная дрожь. Она давно ждала этого… но не знала, как и когда это произойдет.
– Может, и вправду потанцуем? – с легким колебанием спросила она. – Только… музыки нет…
– Брось, что такое танцы, моя цыпочка? Так, пустое верчение, ловля самого себя за хвост. А музыку любви мы и так услышим. Зачем терять драгоценное время?
Ферт поднялся из кресла вместе с нею, подошел вплотную и прикоснулся к ее волосам. Приподнял волнистую прядь и медленно пропустил ее между длинных пальцев. Девушка не шелохнулась. А потом его руки внезапно крепко сжали ее грудь.
– Ну, ну, не будь такой фифой. Дай хапнуть и мне бальзаму. Мы ведь с тобой не чужие… Если не любишь меня, так прикинься, ужли невмоготу? Тогда на кой… я обсыпал золотыми червонцами твоего папашу, а ты, голуба, сбежала со мной?
Голос его стал хриплым и жестким. Руки продолжали жадно ощупывать округлости ее грудей под материей, бежать от шеи глубже, пытаясь проникнуть за низкий вырез платья, но при этом он продолжал с колючей напряженностью смотреть в ее глаза, и Мария в смятении подумала, что он что-то ищет в них, пытаясь нечто прочесть, чего отнюдь не знает она сама.
– Ты обращаешься так со мной… – насилу прошептала она, – потому что я…
– К черту твои домыслы!
Краем глаза Мария увидела, как по его губам скользнул язык, как прерывисто поднималась и опускалась его грудь под белой сорочкой.
– Ты хоть любишь меня? – как умирающее эхо, услышала она свой сдавленный голос.
– Да, да! Хотя для нашего брата по горло и того, если девка нравится. Да и для вашей породы, бьюсь об заклад, не иначе.
– Возможно, для кого-то и так, да только не для меня!
Она попыталась сбросить его руки, но он лишь крепче обнял ее и властно увлек на диван.
– На вашей окраине все бабы такие чумовые? Эй, не дергайся, распахнись… Отдайся мне, и я проверю, насколько ты отличаешься от других. Вот крест, – он ухмыльнулся, – к утру вся разница накроется медным тазом.
– Не спорю. Но именно посему… я хочу спать на полу, а не терять голову и честь.
– Да ты дура-а! Гляди, пожалеешь, когда заскулишь одна на крыльце.
– Краше пожалеть раньше, чем позже. Кто я тебе? Цыганская невеста на ночь? Ни колец, ни венчания. Лучше скажи, сколько у тебя жен на Волге?
– Не считал, но больше, чем у тебя юбок в сундуке.
– Разве этого не довольно для одного, чтобы не заводить восьмую или девятую? – Хотелось плюнуть ему в лицо, но она не посмела, страх удержал ее от этого опрометчивого шага.
– Ты смотри! Речистая… За словом в карман не лезешь. Только знай, подруга, поперек мне дышать не моги. Ну, будет ломаться! Дай я тебя поцелую, хочешь ты того или нет.
Сильные, жесткие пальцы зарылись в ее волосы, рванули вперед.
– Один раз – к печали, – жарко процедил он, – два – к радости… Остальное получишь, если будешь сговорчивее. А покуда считалка наша остается несжатой.
И тут он торопливо прижался к ее алому рту своим. Она закрыла глаза, обмякла плечами. Губы у него были влажные, твердые, властные. В голове у Марии все поплыло, мысли сбились в путаный клубок. От него пахло мужскими духами, вином, табаком и потом. На миг она открыла глаза, но увидела лишь черные пряди его разметавшихся волос и край белой рубахи. Она снова закрыла глаза и погрузилась в теплую тьму, где были лишь два их сомкнутых рта и загнанный ритм их сердец.
– Ну давай, давай же! День до́лог, да век ко́роток… В этой жизни все надо успеть… Тебе же самой хочется, милка. И ты думала о сем, верно, последние пять лет?
Его голос звучал цинично, но завораживающе. Сильные руки продолжали неумолимо ласкать ее тело, а ищущие губы вновь впились в ее рот долгим и крепким поцелуем.
– Сама, сама! Ну же! – Он беспардонно задрал подол платья, оголив стройные девичьи ноги, затем принялся сдирать лиф, запустив руку ей за спину, судорожно нащупывая крючки и застежки корсета.
Мария пыталась что-то сказать ему: «…Я не хочу так… мне больно… не надо…» Но где там… Ослепленный страстью Ферт сорвал с ее раскрасневшихся плеч розовые бретельки, две перламутровые пуговки заскакали по полу, а освобожденные груди – полные, тугие, как две округлые чаши, молочно-белые с кофейным ореолом вокруг сосков – оказались в плену его жестких ладоней.
Марьюшка услыхала стон его восхищения, сделала поползновение укрыть свою наготу, но голова была как в огне, руки не слушались и свет реальности пробивался до сознания с великим трудом.
Ферт без усилий поймал ее руки, отбросил в стороны и, склонившись над нею, прошептал:
– Ты сводишь меня с ума! Ты знаешь об этом?! Знаешь? Стал бы я тебе врать… Ты самое, самое, что я видел в своей проклятой жизни. Веришь?
Девушка лишь неловко сглотнула стоявшие комом в горле слова, а он навалился на нее всей тяжестью, и она впервые познала мужскую силу.
Вся напряженная и испуганная случившимся, с заполошно бьющимся сердцем, она так и не смогла настроиться на лирический лад. Лежа под ним, словно распятая, она виновато старалась скрыть свои сложные чувства, однако интуитивно ощущала: возлюбленный раздражен ее слабостью, а его злобные, отрывистые вонзания в ее девичью пугливую плоть были для него подходящим способом уничтожить это тщедушие.
…А потом он ушел в ночь, на «фарт», по своим воровским делам, на прощанье коснувшись ее разбросаннных по подушкам волос легким мгновенным поцелуем.
– Не горюй, кареглазая. Отдохни, до скорого, – были его последние слова на пороге.
Глава 11
Всю оставшуюся ночь она прорыдала, то затихая, уткнувшись горячим лицом в подушку, то вновь давая волю слезам. В глубине ее сознания звучали предостерегающие шепотки и речи. Виделись ясно лица родителей – убитые горем глаза и сжатые в скорбную складку губы. Думалось и многое другое: вспоминались многолетние мечты, представлялись волнующие картины, загадывались сокровенные желания… Но все это положительно перекрывалось его незримым образом, который столь остро держала в памяти ее душа. Стоило ей вспомнить ласку его рук, как она непроизвольно выгибалась, сладко тянулась кошкой, и эхо прежних «мучений» пламенем пробегало по жилам. Мария ощущала, как внутри, у сердца нарастает жар, совсем как в детстве, когда она до глубокой ночи лежала без сна. По наитию она понимала, что это дурно, что это острое волнующее чувство плоти вряд ли бы одобрила матушка и уж тем паче отец… Но что было делать? С природой не поспоришь…
Сейчас же она испытывала странный букет чувств: с одной стороны, тело ее сгорало от стыда и его била лихорадочная дрожь, с другой – в голове ее прояснилось, сознание наполнили терпкие слова признаний и любовных фресок.
Одно тревожило и пугало Марьюшку: ей был непонятен выбранный Фертом тон. Как будто его подменили, и он – всегда хладнокровный и чопорный, сдержанный и выборочный в словах, предстал перед нею совсем иным: по-площадному грубым и жестким, с развязным голосом опытного развратника… и это в их первую ночь! «Разве он видел во мне любимую? Я подарила ему себя, а он?..» – Она обиженно моргнула красными от слез глазами, поправила спущенные бретельки лифа и потеребила пальцами мятый подол.
«Нет, лучше не думать о сем! – заключила она. – Хотя, бог видит, все случилось не так: да, было сладко, но грубо, хорошо, но больно, совсем не так, как рассказывали подружки… Я представляла все по-другому… Не знаю как… но вовсе не так…» – призналась Мария себе и снова прижалась щекой к нагретому боку подушки. Одно она теперь знала точно: детство ее кануло навсегда, как и невинность… То, что ждало ее впереди, рисовалось неясным и смутным.
А потом полетели, как птицы, дни, они сбивались в стаи-недели, в месяцы, в годы… И она стала другой Марией, отнюдь не той, какую запомнили некогда брошенные ею родители.