Однако Серж не краснел щеками, в Астрахани его специальностью было метать банк на «мельницах» среди представителей преступного мира и «обувать» их разве только ловкостью рук и новизной приема…
– Ну-с, господа, тронулись.. – Алдон с изящной небрежностью сорвал глянцевую обложку с новой колоды, а та уже была подменена незримо у всех на глазах, и принялся с улыбкой тасовать, прорезая насквозь, и карты ложились в том же порядке, как они были заранее сложены. – Прошу. – Он протянул бритому под ноль застрельщику срезать колоду. Тот смотрел на Ферта с глухой ненавистью кровника. Прошла секунда, может, две в гнетущем молчании, прежде чем были срезаны карты. Однако эта операция ровным счетом ни к чему не привела – ловкое колебание руки, и карты вновь лежали у Ферта, как он заранее рассчитал.
Мария натянуто улыбнулась Сергею. Она видела, как пристально четыре пары глаз следят за ее любимым, как ощупывают его пальцы, локти и плечи, ловят каждый его взгляд. Кавказского виду шулер с иссиня-черной бородой и усами время от времени склонялся к уху лысого главаря и что-то шептал на ухо. Мария нервничала. Игра была готова. Начали ставить деньги, захрустели купюры, кому было дозволено, записывал мелом.
Ферт – весь внимание – окинул острым взором стол. Марьюшка, сидевшая в стороне у окна, улыбнулась в душе, зная, что значит этот колкий, но емкий взгляд. Ферт теперь ведал все: на какие карты сделаны крупные ставки, на какие мельче, верны ли записи на сукне.
Вновь сгустилась пауза, в соседней каюте за переборкой, укрытой спущенными драпри, слышались женский смех и приглушенный перебор гитары.
– Момент, милейший. – Алдон чуть повысил голос. – Только давайте не будем арапа заправлять. Здесь все ученые люди. Что у вас там начирикано? Пять или три? Не слышу? Три? Ну так извольте хвостик прочеркнуть налево… А мне привиделась отсюда пятерка…
– Э-эй, ты играй или как, а-а?
Но Ферт как будто не слышал и снова атаковал:
– А этот угол на пе или на перепе?
– На пе… – глухо прозвучало с противоположного края стола.
– Ну так потрудитесь подточить, сударь. У вас мелок надкололся, две полоски дает… выходит на перепе, я прав?
– Заметал!
– Полетели дальше…
Как печатная машина, правильно и размеренно ложились карты направо, налево; после каждого «абцуга» Алдонин цепко оглядывал стол и аккуратно, как бабочку за крыло, чтобы не сбить пыльцу, тянул верхнюю карту.
У Марьюшки от напряжения пересохло во рту, но она не позволила налить себе в рюмку сотерна. Пальцы ее продолжали мелко дрожать под столом. Еще с утра, когда она нежилась в шезлонге на верхней палубе, вкушала алый арбуз и принимала солнечные ванны, ей было все нипочем, но стоило переступить порог каюты с москвичами… и мужество оставило ее.
«Вот показались за тузом червонные “четыре сбоку”, а одна “четыре сбоку” – девятка – уже была в ходу, значит, по теории вероятности, десятка, может быть, лежащая под тузом, – дана.
Игроки замерли, затаили дыхание. Самый крупный куш – считай без малого состояние – был ставлен на эту десятку… Ферт медлил, глядя на карты, точно шептал им что-то, а чуть позже, когда напряжение достигло своего апогея, легко снял туза, но под ним оказалась отнюдь не десятка, а валет… Десятка следующая – бита. Все были убеждены, как пить дать – передернуто, но как и когда, никто из четырех бывалых мошенников не видел!»[61]
– Ай, иббилят нах-х!! Туз ты дырявый! Эй, Пан! Мамой клянусь, подмэна-а! Сам знаеш, колод был нэцелованный, мух нэ сидэл! Зарэж-жу сабаку! Ай, шайтан! Богом клянусь!
Угрюмо загремели стулья, в руках москвичей заблестели ножи.
Ферт не шелохнулся от лохматой горы денег. Лишь крепче побледнел лицом, а в глазах его замерцала сталь.
– Ты что же, стрюк шатанный… фуфло нам гонишь? Думаешь, мы в клифту острожном азбуку эту не проходили? – зловеще прохрипел лысый и перебросил нож из левой руки в правую. – Чо ты ногу отставил, фраер коцаный?.. Или мыслишься на рывок? Так хер тебе, а не курбеты. Для нашего пера все равны.
Главарь, с нависшими складками черных бровей, подошел к сидевшему на стуле Ферту и, поигрывая ножом у его щеки, процедил:
– А ведь у твоей сучки слезы до земли не долетят, как мы твой кочан на стол взгромоздим. Я мог бы предложить кому-нибудь из моих братков подрезать тебя… Но это сделаю я… чтобы ты видел радость в моих глазах… Будут тебе и коньки лаковые, и чепчик в могилу. Ну, что заткнулся, дерзун… крыть нечем?
В каюте загоготали, но Ферт не повелся на испуг и, мирно посмотрев на свои полированные ногти, спокойно сказал:
– Скажи когда.
– Что «когда»? – Огромные красные кулаки, в которых легко исчезала колода карт, напряглись, глаза забегали, кусая лицо залетного незнакомца.
– Когда начать учить тебя, быка тупорылого, должным манерам. Флюгер тоже думал, что он указывает ветру, куда дуть. Marie, покажи наши козыри!
Москвичи оглянулись: черная глазница револьверного ствола смотрела прямо в потный лоб их главаря…
Да, в тот раз им удалось уйти живыми и с деньгами, хотя это был пиковый случай.
…После этого было много разного, что плотно заштриховало девичий страх. Но именно тот случай закалил и выковал в душе Марии железный цветок, имя которому – хладнокровие.
И вновь их жизнь мчалась ретивым аллюром: прощальное эхо пароходных гудков и баюкающий перестук колес купейных вагонов первого класса; роскошные гостиницы, вестибюли с мраморными полами, высокие резные двери красного дерева на сияющих бронзой петлях, зеркала и ковры, бегущие пестрой рябью; рестораны, из залов которых под холодный лед хрусталя летели звуки разговоров, смех, звон шпор, шорох дорогих платьев и лица, лица, лица… среди которых они, как лисы в курятнике, искали то самое, что снесет им золотое яйцо.
Но однажды, будучи, по иронии судьбы, в родной Астрахани, они крепко сели на мель. Их лодка удачи разбилась о рифы попустительства и женской недальновидности.
Часть 5. Судьба по прозвищу Ферт
Глава 1
Прозорливый и последовательный в делах службы обер-полицмейстер Юрий Владимирович Марков был человеком самолюбивым и твердым в решениях. Начав тянуть полицейскую лямку с простого надзирателя, он благодаря природному уму, сметке и хитрости сумел-таки подняться на уважаемую служебную ступень. После гимназии он не пошел в общем табуне выпускников в университет, а поступил чиновником в охранное отделение, где дослужился до помощника начальника, а затем, как знаток розыскного дела, вне правил, потому как не был жандармским офицером, был назначен и самим начальником.
Весьма начитанный, эрудированный во многих областях, хорошо знакомый с историей и живо интересовавшийся социальными вопросами, Марков был убежденным монархистом. Он свято верил, что царская власть, давшая России величие, прогресс и цивилизацию, есть единственная свойственная ей форма правления.
«Без государя не может быть России, – любил утверждать он за самоваром в кругу близких ему людей и, утирая платком глаза и покрытую испариной крепко наметившуюся лысину, заключал: – Счастье и могущество нашего Отечества – в его государях и их служении. Извольте потрудиться, возьмите историю»[62]. И далее доказательства сыпались на гостей, как из рога изобилия.
– Боюсь пророчить, но помяните мои слова… Тяжелые, смутные грядут времена. Впереди большие бури! Те, кто идет супротив монархии, – идут против России… Tant pis[63] им, mes amis[64].
И Юрий Владимирович боролся всеми законными, имевшимися в его распоряжении средствами и учил молодых офицеров тому же рвению.
Пройдя в молодости вольнолюбивые увлечения, некогда восхищаясь Французской революцией и декабристами, к своим пятидесяти он имел диаметрально иные убеждения. Изучив изнутри эту мятежную среду с ее вожаками, из которых многие получали из его рук субсидии за освещение работы своих же сотоварищей, он знал и цену всякого рода «идейностям», знал и то, каким оружием следует бить этих «спасителей» России всяких видов и оттенков.
Для успеха борьбы необходимо было осведомление через непосредственных участников той или иной «кружковщины», и Марков настойчиво, день за днем искал их. После каждых групповых арестов или ликвидации обер-полицмейстер подолгу беседовал с теми из арестованных, кто казался ему интересным и не столь безнадежным. Нет, это не были допросы, это были скорее вдумчивые разговоры за стаканом крепкого чая, а если того требовал момент, могла быть и рюмка водки или коньяку. Речь шла о неправильности путей, которыми идут бунтарски настроенные люди, о вреде, который по недомыслию и вульгарному заблуждению они наносят государству. Во время подобных бесед-разговоров со стороны Юрия Владимировича делались откровенные, с открытым забралом предложения помогать правительству в борьбе с опасными сообществами. Кое-кто из одумавшихся откликался на эти предложения, большинство же если и не шло на поводу, то все же сбивалось беседами Маркова со своей линии, уклонялось от нее, другие же вообще оставляли прежнюю деятельность.
Семейная же жизнь начальника охранного отделения, увы, оставляла желать лучшего, а проще сказать, не сложилась. Его славная семья с женой и двумя одаренными, милыми мальчиками на четырнадцатом году их счастья внезапно дала роковую трещину, которую уж склеить не удалось ни увещеваниями, ни призывами к Богу, ни деньгами, ни временем…
И теперь, живя бобылем – озлобленным, но смирившимся за годы с печатью судьбы, в не ахти каком доме, по соседству с управой, он всецело и верноподданически отдавал все свое время работе. Долгие зимние вечера Марков проводил в изучении уголовных дел, при лампе с пузатым толстым стеклом, которая нагревала и освещала молчаливые углы его аскетического кабинета.