И если бы кто заглянул вдруг из любопытства в эти подслеповатые окна, закованные искристым лапником инея, то ему показалось бы, что человек, согбенно сидящий за столом с пухлыми папками дел, пером и чернильницей, замурован в непроницаемую скорлупу одиночества, у которой как нет входа, так нет и выхода.
Однако вряд ли эти слюдяные этюды романтика занимали мысли главы 2-го участка. Не об этом болела душа обер-полицмейстера: маял и раздражал его вчерашней давности вызов «на ковер» к начальству и форменный раздрай в адрес вверенной ему территории.
Дело заключалось в том, что жуткие трущобы Гостиного двора и прилегавшие к нему притоны бродяг со всей Волги, прозванные «волюшкой», многие годы наводили ужас на горожан. «Уж не первый год и печать, и дума, и администрация вплоть до генерал-губернатора тщетно принимали меры, чтобы изничтожить сие разбойное логово»[65].
Огромный рынок был взят в оцеп прилегающими к нему улицами и переулками, которые по торговому удобству и важности, понятно, были заняты богатыми особняками русского и инородного купечества. Тут гудели силой капитала и непроходимым тупым чванством известные в Астрахани фамилии… Хозяева этих дворцов и пенат возмущались страшным соседством, употребляли все меры, чтобы уничтожить его, но ни речи, сотрясавшие воздух в угоду им в заседаниях думы, ни дорогого стоившие хлопоты у администрации ничего сделать не могли. Были какие-то тайные пружины, отжимавшие все их нападющие силы, – и, хоть разбейся, ничего не выходило. То у одного рыночного домовладельца оказывалась волосатая лапа в думе, то у другого – закадычный друг в канцелярии генерал-губернатора, третий, глядишь, был сам с усам и занимал важное положение в делах благотворительности. Вот и попробуй тут подступись! Крепкий орешек: сунь в рот – зубы выплюнешь.
И тут, как назло, на его участке случилась не то кража, не то проигрыш в карты изумрудного колье – у особенно важной персоны, прибывшей в Астрахань по делам государственной службы аж из самого Санкт-Петербурга. Антикварное колье, купленное по случаю в ювелирном магазине Ильи Люксембурга, было приказано немедленно отыскать до отъезда столичного чиновника.
– Вздор! Все вздор! И слушать не желаю. Мы с вами не в церковном хоре служим, майор! Вы – обер-полицмейстер, господин Марков! Ваша прямая обязанность – находить и возвращать похищенное… А преступивших закон наказывать, черт возьми! Поймите же наконец! Вещь украли, подарок жене… У самого графа Воронцова!!
Все услышанное было сказано таким категорическим тоном, что Юрий Владимирович лишь склонил голову, исправно щелкнул каблуками и счел логичным и правильным быстрее удалиться из-под обстрела грозных очей начальства.
В участок Марков вернулся туча тучей и надолго заперся в своем кабинете. «Что ж, – подумал он и подвел знаменатель своим хмурым мыслям, – детей на земле объединяет общая радость, а взрослых общее горе. А из горя есть только один выход – в счастье. Что делать? Кто виноват? В жизни, как в поезде: жестких мест больше, чем мягких. Придется дать моим жеребчикам шенкеля, да и самому в пору тряхнуть стариной. Гляди-ка, обокрали самого Воронцова! А мне хоть граф, хоть графин, чтоб ему пусто было…» – мысленно плюнул и растер в сердцах майор и крепко выругался.
Но более всего Маркова бесило в этом переплете даже не это… Его следаки занимались куда как более важным делом, выкорчевывая из общества неблагонадежную политическую сволочь.
– Дашь расклад своим, как пить дать, лбы наморщат, а про себя проворчат: «Вот ведь додумался наш командир… Из-за медного пятака “правительство” беспокоить! Совсем рехнулся на старости лет». Да и что душой кривить, – пощипывая в задумчивости рыжеватые бакенбарды, вслух рассуждал он, – у нас ведь нынче какая установка: все, что не пахнет политикой, можно отсылать к дальнему парусу.
И то правда: ночлежные дома, притоны для бедноты и прочие подобные заведения начиная с пятидесятых-шестидесятых годов в России считались самыми благонамеренными в политическом отношении и пользовались особой благосклонностью полиции, щедро ими оплачиваемой… Охранное отделение на все это безобразие смотрело сквозь пальцы и не считало их «опасными для государства», и даже напротив, покровительствовало им вплоть до того, что содержатели притонов и игорных домов нередко попадали в охрану при царских проездах. Полиция же была сконцентрирована на вылавливании «неблагонадежных», бунтарски настроенных элементов, которых по первости арестовывали десятками, а позже счет перешел на сотни.
Потому и блаженствовал покуда уголовно-трущобный мир и в Астрахани, и в Саратове, и в Москве, и по всей необъятной Российской империи…
Но делать нечего – приказ есть приказ, и Юрий Владимирович по привычке на совесть взялся за дело. В его кабинет были вызваны лучшие филёры из бывших солдат. Прежде он заведовал агентами наружного наблюдения, в задачу которых входило наблюдать за порученными им лицами и выяснять наружно, что те делали, с кем вступали в контакты и какие места посещали. Наружное наблюдение, или «наружка», развивало данные внутренней агентуры, оказывая последнему неоценимую помощь.
Всем осведомителям были даны строгие и четкие инструкции на предмет поиска пропавшего изумрудного колье, те же задачи были поставлены и перед городовыми и урядниками, которые знали толк в своем деле и умело заправляли своими участками.
Сам же полковник тоже не сидел сложа руки. Сменив мундир на гражданское, не бросающееся столь явно в глаза платье, он лично отправился на Гостинку «подышать» или, как еще сам любил пошутить, «причесать непокорные вихры».
Марков в городе был тип единственный в своем роде. Он был не понаслышке знаком с целым рядом старинных потомственных воровских фамилий, многих знал лично в лицо, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой службы. Даже у беглых каторжников Марков считался справедливым легавым, живущим по понятиям, и только поэтому не был прежде убит, хотя бит и ранен при арестах, случалось, не раз. Но, как говаривали сами «фортачи» и «деловая братва» с фомками и револьверами: «Не со злобы дырявили мы его, а токмо спасая свою шкуру. Всяк свое дело в этой жисти гнет: один ловит и держит, другой скрывается и бежит».
Такова была каторжная заповедь, пришедшая из седых веков, и спорить с нею было бессмысленно. Но если Марков, которого в преступной среде нарекли «Юрий Долгорукий», знал многих, то его в Астрахани в лицо знали все. Он никого не обходил стороной и фуражку ни перед кем не снимал, зато с ним встреч не искали и боялись, точно огня.
Перешедшие «рубикон закона» говорили между собой:
– Долгорукому попадешься – возьмет и вздыбит!
– Прикажут – разыщет и сковырнет, как коросту.
В тот же день, ближе к вечеру Марков вышел на «променад». Высокого роста, с обширным животом, что солидным полушарием нависал над ремнем, с пышными усами, переходящими в бакенбарды, в поношенном черном пальто и картузе с мелким лаковым козырьком, он делово направился в район намеченного действия – на городской рынок. Оттуда им были раскинуты нити повсюду, и он один только знал все.
Ширмачи и карманники расползались тенями при его появлении, но если видели, что власть на них положила глаз, ловили удобную минуту, подбегали к Долгорукому и, снимая в почтении шапку, лыбились:
– Здравия желаем, Юрий Владимирович, прощайте, ежели не сразу подгребли… Береженого бог бережет…
– Ну, ну… А не береженого конвой стережет, – холодно усмехнулся Марков и, поманив пальцем очередного вора, строго сказал: – Давно в городе? Откуда прилетел, Сизый?
– Из Нерчинска, ваше благородие. Уж как месяц откинулся.
– Ну гляди у меня, чтоб все тихо-мирно, а то…
– Да нешто мы сиську бабью сосем, Юрий Владимирович? Чай, не вчера родились. Не по первой ходке мотаем… Свои люди…
– Свои, говоришь? – Майор прищурил серый свинец пристальных глаз и что-то зашептал на ухо Сизому, а позже громче сказал: – Значит, передашь вашим… времени у вас три дня… И чтобы без затей… не прощу. Я так и Махоне сказал, и Калине…
– Будьте покойны, – сипло откликнулся вор. – Поторкаемся – сыщем. Только уж и вы, командир, не ощипывайте нас вконец… и так первый фарт завсегда вам капает.
С этими словами в карман пальто майора нырнул кошелек и серебряная луковица часов на цепочке.
– Ничего, злее воровать будешь, – отрезал тот и, помолчав, буркнул: – Не бойся, Сизый, летать ты, может, и не сможешь, но шнырять меж рядов будешь. Лишь бы свои не зароптали. Засим прощай.
Больше Марков на рынке каблуки не стирал и, подняв воротник плотного пальто, двинулся к ожидавшему его черному экипажу.
На душе у обер-полицмейстера теперь не скребли кошки. Он знал – все будет как надо. За долгие годы службы еще надзирателем среди рвани и беглых он вы́носил свой особый взгляд: «Да, каторжник… Да, вор… нищий… бродяга… убивец… Ну так что-с с того? Никак тоже твари божьи, люди… Всяк жить хочет, а что? Без их помощи нам – полиции – одной не сдюжить. Попробуй-ка перелови их всех, дойди до зерна истины – дудки. А имея понятие и свой язык с преступниками – налицо другой коленкор. Они ведь тоже не дураки, знают, где соломки подстелить. Не случайно, вернувшись с каторги или бежав из тюрьмы, первым делом идут ко мне на поклон».
Все знал Марков – «…не то, что было, а когда и где будет. Знал, но молчал, пока его самого не душило начальство»[66].
В тот же день, только уж заполночь, Юрий Владимирович стал подводить первые итоги. В огромной, с низким сводом комнате с большим дубовым столом посредине заслушивались наблюдения филёров. Молодые и старые, с обветренными, загорелыми лицами, они стояли полукругом вдоль стен в вольной позе – расставив ноги и заложив руки за спину.
Каждый по очереди докладывал Маркову свои наблюдения и подавал затем записку, где сказанное было отмечено по часам и минутам, с должной пометкой израсходованных по службе денег.