– И что же тебе, Петрович, шепнули на вокзале Гаврош с Комаром? – приподняв бровь, спросил Марков у одного из агентов.
– Да как бытто знают они одну парочку, ваше благородие, знатные шулера, говорят. В почете среди своих ходють. Его Фертом кличут, а евонную дамочку, значить, Маркиза. В городе, сказывают, они шибко не задерживаются, ежли уж только игра важная светит… А так, почитай, по всей Волге вояжи делают… Шурують будь здоров, мать их…
– Ну, ну, Петрович! Сколько тебя просить? Не на конюшне – за языком следи! Значится, Ферт, говоришь? Ферт… Ферт… – Майор пожевал губами, закурил папиросу, затем что-то бегло черкнул в блокнот и вновь царапнул вопросом притихшего филёра.
– Нынче здесь они?
– Не могу знать, Юрий Владимирович…
– Здесь… – послышался у дверей застуженный голос Маркела – молодого кудрявого парня в красной рубахе, первый год работавшего осведомителем. – Да только по ихнему адресу было наказано Илюхе Кожевникову дозор нести. Он их и пас…
Марков перевел пристальный взгляд на подпиравшего дверной косяк подвыпившего мужика. Вид у того был сконфуженный, он молчал, ровно чувствовал за собой вину.
– Что же, докладывай, красавец! – поднимаясь со стула, иронически протянул майор.
Путаясь и заикаясь, Кожевников принялся объяснять, как он наблюдал с другим филёром, Петровым, за Фертом, как тот зашел на Мещанский переулок, дом номер 2, да так и не вышел оттуда.
– Не дождались мы его, ваш бродие…
– Так-таки и не вышел? – продолжал иронизировать обер-полицмейстер, туже подбивая и подтягивая перчатки на пальцах.
– Как Бог свят, не вышел, Юрий Владимирович.
– А долго ли ждал его?
– Долго.
– Это до каких же петухов, братец?
– До полуночи, ваш бродие-с.
Тут Марков больше не выдержал. Он еще загодя знал от старшего группы Леонида Григорьева, что филёры ушли с поста в рюмочную около восьми часов, не дождавшись выхода наблюдаемых… А у Ферта, похоже по всему, должна была состояться встреча с подельницей, нахождение которой надобно было срочно установить. Теперь же эта возможность была безвозвратно упущена.
Побагровев шеей, майор сгреб рукой физиономию филёра и принялся спокойно, со знанием дела, давать зуботычины. Тот только мычал и охал и, высвободившись наконец, проревел:
– Отец родной, не погуби, виноват, каюсь, виноват!..
– «Виноват!» Ах ты, сволочь! Ты дело провалил, стервец! Виноват – так и говори прямо, не ври! Молод ты, подлец, врать мне! Зе-лен! – с расстановкой, утираясь платком, отчеканил Марков. – Дур-р-рак! – И, ткнув еще пару раз кулаком в рожу виновника, майор, уже вполне овладевший собой, ровно сказал: – По пятерке штрафу обоим! А на другой случай – взашей вон! Прямехонько вон – врать они будут! На нашей государевой службе врать не моги. Обгадился, оступился – винись, кайся, а не ври! Повинную голову меч не сечет! А то ишь, моду взяли, уши втирать… и кому-у?!
«Нет, это была не драка, а “разговор по душам”, так сказать, дружеские кровоизлияния, расправа по-свойски; своя, марковская система. То, что происходило в филёрской, знали только подчиненные да сам майор. Там случались и награды, и наказания, и прибавки жалованья, и штрафы, там и расходные, т. е. уплата того, что израсходовано по службе, что проблематично учесть и что всецело зависело от начальника»[67].
Худо-бедно, но дело тем не менее сдвинулось с мертвой точки. За адресом – Мещанский переулок, 2, – было установлено круглосуточное наблюдение. Удача сыщикам не улыбалась, но Марков присутствия духа не терял. «Это только неприятные депеши всегда приходят без опоздания, – рассуждал он, но говорил и другое: – Как бы далеко ни уползла улитка, она не уйдет от своего домика навсегда…»
Пока ожидали новостей от «наружки», случился забавный курьез: ровно через три дня, как наказал Долгорукий, на его столе лежало не одно, не два, а целых четыре находящихся в розыске колье. «Деловые ребята» сделали Маркову свой реверанс. Однако нужного – принадлежавшего графу Воронцову – среди них, увы… не наблюдалось. Прошло еще два дня в неусыпном дозоре, и долгожданная птица попала в расставленные силки. Эффектная юная дама в платье с пышным турнюром и в изящной шляпке позвонила в парадную дома под номером два. Но главное, на груди ее красовалось колье, сверкавшее в тот предвечерний час глубокой зеленью изумрудов.
Глава 2
Еще за неделю до ареста Алдонина будто подменили. Серж не находил себе места. Временами он останавливался и напряженно, до рези в глазах, смотрел на свои руки. Бледные, холеные и красивые, они начинали дрожать – невиданное для Ферта явление. И все яростнее билась тревога в его груди, точно вспыхивали огненные искры, жаждали пробиться наружу и осветить темную от догадок и смутных предчувствий дорогу судьбы.
Он всегда чувствовал себя радостно, легко и свободно. Мысли о возможном аресте, о завтрашнем этапе лишь подбавляли азарта в его и без того рисковую жизнь. Где бы он ни был: в доме, на пароходе, в роскошном купе поезда, ему было все нипочем. О завтрашнем дне Ферт не думал. Глядел с ухмылкой на переборки каюты, на стены, затянутые в шелка, представлял тюремные мрачные своды, решетки, железные двери с глазком, казенные жесткие шконки и лишь ярче сверкал льдом своих глаз. Не было перед ним ни стен, ни заборов с конвоем, ни робы с «бубями» на груди и спине, ни железных браслетов, как не было и собственно страха. Напротив, в душе нарастало нечто совсем обратное ему – ощущение зыбкой, но дерзкой и смелой радости.
«Пусть легавые роют землю, пусть на киче пугают петлей, у меня есть свои аргументы и ангел-хранитель с полной колодой козырей». Но если такие настроения жили в нем месяц назад, то теперь другие аккорды звучали в его голове. Он снова нервно повел плечами и нащупал пульс: сердце билось учащенно, с какой-то особенной звонкой силой, но не было в этой силе просветленного духа, а чувствовалась лишь мутная усталость, которая томила Ферта последние дни. Гордый и властный от природы, презирающий человеческие слабости, он ненавидел себя в эти минуты, как ненавидел и все, что окружало его, будь то раздражавшие его предметы или человеческие лица.
– Что ты опять молчишь? Долго будешь еще запираться? – Он с необоснованной злобой посмотрел на сидевшую рядом Марию и тут же, едва сдерживая гнев, повторил вопрос.
– Но ты же сам меня запер в сих стенах, Сереженька… Туда нельзя, здесь не ходи… Что с тобой, котик?
Она попыталась хоть как-то смягчить их разговор, но он лишь скривил губы:
– Хватит собачиться! Ты только и знаешь, что прожигать мои деньги. Тряпки, помада, духи, а сколько ты «рыжевья» себе накупила? Дура-а, да у тебя же пальцев не видно от золота. Ну чего ты губы поджала, сорока? Никак обиделась?
Мария, за три года прекрасно изучившая нрав своего возлюбленного, благоразумно промолчала. Она видела перемены настроения Ферта, но, право, не знала, что делать. Продолжая сидеть в кресле, она умышленно потупила свои красивые глаза и смущенно перебирала по подлокотнику пальцами. Сегодня вместо обычного утреннего поцелуя он лишь холодно кивнул ей при встрече, и она с беспокойством поймала себя на мысли, что, ей-ей, готова перед ним по-институтски присесть.
«Вот бы он посмеялся… сделай я эту дурь…» – подумала Марьюшка, но осеклась, вытянув тонкую гибкую шею; у концов ее губ залегли две глубокие напряженные складки.
Ферт смотрел на нее, вернее, на ее полуобнаженную грудь, на которой с брезгливым вызовом нищете играло красками изумрудное колье, и щека его нервно дергалась.
У Марии онемели ноги: это был ее Ферт, но при этом совсем другой – ни чужой, ни близкий, а весь какой-то неизвестный: неизвестные щеки и рот, неизвестный нос, слепленный как у хищной птицы…
– Ты что же, подруга, под монастырь хочешь нас подвести?
– Сере… Сережа… Сереженька!
– Молчи, тварь. Я когда сказал тебе эту побрякушку жидам в ломбард снести, а?! – Ферт ткнул пальцем в украшение. – Ну смотри, милка, будут тебе перепелки в огне а-ля Жанна д'Арк. Схватят тебя за мягкие места псы натасканные, тогда хана… Сорвут с тебя эти цацки, и будешь на нарах ногтем гнид соскребать. Ты что делаешь, ведьма? У нас же был уговор! Еще на берегу, пока в лодку не сели: жнем только деньги-и! Ты засветить меня хочешь, сука? Сиди, не мелькай и слушай! Ты сейчас же пойдешь в ювелирку и сдашь это «налево». Согласна со мной?
– Сереженька, окстись, что с тобой? Это как понимать?
– Вот и договорились. Одевайся. – Он швырнул ей в лицо сорванное со спинки стула платье. – И быстро чеши на Безымянку… знаешь, где наши «тырбанят слам»? Сдашь камешки Французу, я с ним потом сам покалякаю, и смотри, лишнего не сболтни. Я когти рвать из-за этой туфты не намерен. Нет, милая, звезда моя на небе еще не погасла. Давай, давай… не на банкет собираешься!
Отчаянье жгло душу Марии – ей было жаль роскошного изумрудного колье, сверкающая зелень которого так шла к карему бархату ее глаз. Но крепче пугало другое: в какой-то момент она отчетливо поняла, что теряет Ферта. Теряет бесповоротно и навсегда. Казалось, весь мир рушился под ее ногами, и зыбкое счастье, сотканное из преданности и любви, лопалось на глазах и рвалось, что прогнившие нитки.
А через два дня люди Маркова взяли Алдонина. Засада, умело сделанная по месту проживания мошенников, захлопнула свой капкан. Колье было немедленно реквизировано у скупщиков краденого и, к радости графа Воронцова, возвращено ему лично в руки.
И только его величество случай отвел беду от Марии. Узнав об аресте Ферта, она тайно бежала из Астрахани, прихватив с собой деньги и золото. Благо и то, и другое хранилось в надежных тайниках, подальше от их любовного гнездышка. Еще в бытность их похождений они не раз рассуждали о возможном провале; итогом было решение: если кто-то останется на свободе – осядет до следующей «свиданки» в Самаре либо в Саратове. Так и случилось.
Повторить судьбу Ферта ей как-то не улыбалось. Посему от золота и схороненных камешков Марьюшка поспешила сразу избавиться. Для такой оказии в каждом уважающем себя городе имелись лавочки. «Иваны» или те же «деловые» являлись туда с награбленным имуществом, с огромными узлами, а иногда с возом разного скарба на отбитой у проезжего лошади, дожидались утра и тащили добычу в известные лавки. «Ночью к этим “омутам краденого” подойти было нельзя, так как они охранялись огромными цепными собаками и сторожами.