Днем лавочки принимали розницу от карманников и мелких “фортачей” – от золотых часов до носового платка или сорванной с головы шапки, а на рассвете оптом, узлами, от “иванов” – ночной фарт, иногда еще с необсохшей кровью»[68]. После расплаты и дележа начиналось пьянство с женщинами или игра. Серьезные «иваны» не увлекались бутылкой и юбкой. Их страстью была игра. Тут «фортунка» и «судьба» и, конечно, шулера. Но всеми этими «радостями» Мария уже была сыта выше бровей.
После года болтанки в поисках теплого места она наконец осела в корнеевском кабаке. Максим Михайлович дал подняться новоявленной певичке, в душу с каверзными вопросами не лез и был доволен ярким приобретением. А дальше пошло-поехало…
Регулярные приезды в Саратов гусарских полков на маневры радовали сердце Неволиной: деньги сами шли в ее цепкие руки; вечер, проведенный в праздном беспутстве, в обществе одного из офицеров того или иного эскадрона, надолго гарантировал ей обильный приток задорных усачей, щедрых на комплименты и «чаевые». Имя ее, равно как и тисненые серебром визитки, ныне хранились в бумажниках на груди у многих влиятельных командиров, а это, помимо дохода, окружало Марьюшку надежным рвом, недосягаемым для стрел морали, прилюдных насмешек и подозрений.
Мария Ивановна теперь пребывала вне линии огня площадных кривотолков и сплетен. Напротив, ее удачный негласный альянс с защитниками Отечества рассматривался мужской половиной, как дух патриотизма, едва ли не как пример для подражания, хотя в действительности – лицемерие, кощунство и ханжество, а подчас и махровый цинизм здесь были налицо.
Сбросив маски восторга, усаживаясь к обеду следующего дня в экипажи, мужчины с пошлой бравадой принимались смаковать и обсасывать детали своих «побед». При этом никто не морщился от смущения в выборе слов: «поганая шлюха», «потаскуха», «продажная тварь» – все эти любезности являлись отнюдь не худшими эпитетами в адрес вчерашних жриц любви, в жарких объятиях которых еще поутру офицеры легко шептали клятвы о вечной признательности и несгораемой страсти. Все это было известно и госпоже Неволиной, однако она не серчала на лживых, по-женски переменчивых мужчин, и если ей выпадал случай проезжать мимо кавалерийских казарм или крашенной в черно-белый цвет гауптвахты, она все же посылала мысленный поцелуй в их сторону и вопреки задетому самолюбию желала кавалеристам удачи.
А позже в ее жизни появились граф Ланской и его адъютант Белоклоков…
– Да… все так и было… Прошло восемь лет, теперь мне двадцать семь, а ведь недавно было шестнадцать.
Охватив колени голыми, нежно белевшими в свете настольной лампы руками, Мария закинула голову и неподвижно уставилась в потолочный бордюр черными провалами немигающих глаз. Воспоминания вконец измотали ее.
Она не слышала, как в соседнее окно постучали. Зато вскорости увидела появившуюся в дверях спальни перепуганную прислугу. Старуха знаками звала хозяйку поскорее подняться с постели. Всунув босые ноги в парчовые тапки, Мария недовольно прошла по коридору и вошла в кухню через заднюю дверь. Не успела она задать вопроса, как тетка Дарья ухватила ее за руку и стала что-то невнятно и быстро шептать.
– Ты успокоишься наконец, глупая! – оборвала ее девица. – Я, хоть убей, не могу понять и слова. В чем дело? Что стряслось?
Но перепуганная Дарья только мотала седой головой в сторону входной двери и крестилась.
– Там какой-то бродяга, обереги нас господи… – пролепетала она наконец. – Черный такой – страсть одна… будь он неладен… Надо ж, приперся… Ночь на дворе. Я видела его, голубушка, из окна. Ой, милая, ты токмо не смей открывать! Никак душегуб… Ой, что делать-то нам, Царица Небесная, убивают…
– Заткнись! Весь дом переполошишь!
Диалог женщин не успел закончиться, как раздался новый стук в парадную. Затем в дверь уже забарабанили требовательно и настойчиво.
– Ради всего святого не открывай, матушка! Пропадем! – взмолилась старуха. Накладывая на себя и на хозяйку крест, она в промежутках кусала ногти и теребила пальцы, словно бахрому на платке.
От этих стенаний с бесконечным «не открывай» Неволиной стало не по себе, чувство неуверенности и какого-то неясного страха передалось и ей.
Настойчивый стук повторился.
«Его надо впустить, или он вышибет дверь, – мелькнуло в голове. – Так, возьми себя в руки, ты и не такое видела… В конце концов, у тебя есть револьвер, и ты веришь в свою планиду». Мария еще раз взглянула на тетку Дарью, та смотрела на нее глазами затравленной собаки, в которых вспыхивали искры надежды.
– Стой здесь, я сама открою. – Она решительно и хладнокровно направилась к двери. «Бог знает, возможно, это гонец от Корнеева? Ну погоди, Михалыч… Сегодня я живу для себя… Мы так не договаривались».
Но все ее домыслы тотчас исчезли, когда в полутьме парадной появился элегантный силуэт человека в черном, с профилем фламинго. Похоже, с вокзала он добирался пешком, потому как долгополое, с пелериной пальто его было мокро, а брюки внизу забразганы дождевой слякотью.
У Марьюшки перехватило дыхание. В глазах задрожали слезы. Казалось, она сходила с ума. На лице вспыхнула какая-то дикая, отчаянная радость.
– Не может быть… Ты!..
– Как видишь. Что, не признала, кареглазая? – насмешливо, но с дрожью в голосе спросил вошедший. – А ведь я твой суженый, Марья Ивановна, по прозвищу Ферт. Что молчишь? Можно и мне вашего общества? Если сего мало, готов на коленях просить. У вас сегодня играют на фортепианах?
Он рассмеялся хриплым застуженным голосом и уверенно перешагнул порог.
– Боже мой, Сереженька! Вернулся… – Отступив на шаг, Мария неотрывно смотрела на своего любимого и прижимала к сердцу молитвенно сложенные руки.
– Ивановна-а! Свои, чо ли? Дворника звать? Чего молчишь, матушка? – раздался из потемок прихожей дрожащий голос прислуги.
За спиной хозяйки, в свете свечи, робко мелькнуло лицо Дарьи. Глаза старухи блестели страхом и любопытством.
– Воду ставь кипятить, – не поворачивая головы, откликнулась Мария, – полотенце чистое приготовь и на стол все, что есть! Гость у меня дорогой, долгожданный, единственный.
– Милый, обними меня крепко-крепко.
Она отбросила душившее их жаром пуховое одеяло и прильнула к нему, как слепая, а он вновь обнял ее жилистыми руками. Она прижалась щекой к его груди, услышала стук сердца и разрыдалась. Мария плакала о себе, о нем, плакала о своих забытых родителях, плакала о родной Астрахани, в которую путь ей был отныне заказан, плакала, что ей уже двадцать семь, что у нее нет детей и вряд ли когда-нибудь будут…
И пока она рыдала, Ферт не вымолвил ни слова. Он просто крепко держал ее, прижавшись лицом к ее волосам, и думал о чем-то своем, суровом и темном. И когда она наконец затихла, он двумя пальцами приподнял ее подбородок и заглянул в глаза:
– Хватит тебе… Все путем, мы снова вместе. Распишем партию в лучшем виде. Что притихла? Помнишь, как мы брили богатых козлов? О чем ты все думаешь? Эй, не спи…
– Знаешь, – она нежно коснулась пальцем его бровей и грустно улыбнулась, – смотрю я на нашу жизнь и вижу одну только злость да ненависть. Вот ты говоришь – «помнишь»… А я и помню-то вокруг только страх и ненависть.
– Ну, уж прям так? – Ферт криво усмехнулся. – Там, за решеткой, тоже не сахар. Хапнул я горюшка… выше крыши. Но бог милостив… – с угрюмой задумчивостью закончил он.
Однако по его колючим и холодным глазам видно было, что и сам Ферт ждет от этой жизни не рая, но ада и как будто свыкся с сей мыслью, как и со своею преступной, жестокой судьбой. «На земле ад и на небе ад… Много видел, много познал… Но рая не видел…» – говорил его тяжелый тюремный прищур, и желваки зло перекатывались под обветренной кожей.
– Да, Сереженька, да… – тихо продолжила Мария. – Жизнь скупа на другие краски: черное, белое… ну разве еще серое… Серого даже больше… Все скребутся, тужатся, кусаются за свое место на помойной куче, не оступиться бы, не соскользнуть чуть ниже. А я и так почти у самого низа правду черпаю… и потому вижу, во что это превращает людей.
– Хватит мораль читать! Не у попа в постели лежим. Вот она где у меня – азбука твоя! – Он чиркнул себя ногтем по горлу и зло рассмеялся. – А ты полагала, милка, благодать и милосердие к тебе на всех четырех приползут и будут руки твои лизать от восторга? Ишь ты о чем задумалась, роза! Раньше, красивая, надо было рогом шевелить, когда из своего гнилого стойла бежала! Да! – в этой сучьей жизни страдания неизбежны. Да только к дьяволу на рога такую философию. Другим тавром прижигай себя! Чего видел, того не помню, что помню – того не видел… так спокойней – вот мое кредо. Эй, монашка, ты лучше о любви подумай! Я ее восемь лет на нарах во снах видел… губы твои на своей ладони серниками корябал…
– О «любви», говоришь, подумать? – Мария приподнялась на руке и села на кровати, подложив под спину подушку. – Мне и о ней, Сереженька, страшно думать. Я ведь давно не юница, многое повидала в жизни. С другой стороны, спорить с судьбой тоже глупо. Разве артачится пуля в полете, посланная чьим-то выстрелом? Нет, она лишь пробивает цель – всецело покорная воле пославшего. Нам дано Небом прекрасное свойство жить, видеть свет, быть любимыми – и что из всего этого станется, пожалуй, и есть Божья воля, смысл задуманного. Помню, как в детстве принимала роды у нашей кошки. Котята слепые, беспомощные, дрожат, смешные такие. Возьмешь этот теплый комочек в руки, прижмешь к груди, а он пригреется, уткнется носиком и дремлет доверчиво. А ведь только стисни пальцы, и все… Так и мы все, грешные, Сереженька, в сильных Божьих руках… И верить, наверное, следует в милость Господню, раз этот пушистый комочек верит в нашу людскую благость и сердце.
Ферт удивленно посмотрел на нее, словно впервые увидел, и покачал головой. Потом посмотрел снова, но по-другому: она продолжала сидеть на перине все в той же позе, с прозрачно-розовыми плечами и грудью и загадочно почерневшими, неподвижными глазами.