Ферт усмехнулся. Ему в самом деле сделалось весело и отдохновенно. «Козыри крести – дураки на месте… Нет, брат, ты в жизни еще не устроился, а в театр, как известно, босяком не пускают. Нужен тебе еще один козырный рывок, так чтоб верняк и сразу в дамки».
Философия неизбежного риска и неизбежных потерь горячила кровь: жизнь – копейка, судьба – индейка, раньше сядешь – раньше выйдешь, деньги – мусор, и наметет его завсегда негаданным ветром. «Эх, отвяжись плохая жизнь, привяжись хорошая!»
Сергей, остановившись у керамических изразцов, с силой вогнал печные заслонки обратно в пазы. «Нет, рано глаза от сытости жмурить. Сначала поймай в мутной воде крупную рыбину, так, чтоб на всю жизнь… вот тогда и ныряй вместе с илом на золотое дно… Осядешь где-нибудь в столицах… там, в листопаде адресов и лиц, способно укрыться, отгородиться стеной из денег и наблюдать сквозь ее бойницы за шабашем жизни… лишь бы тылы были крепкие, без гнили и червоточины. Я, может быть, тоже рожден от благородного отца и честной матери…»
Ферт вновь ухмыльнулся своим мыслям: сколько в них было наивной мечты, жиганской надежды и телячьего восторга. «А твоя Маша не сядет на измену? Гляди, свяжет тебе новый срок вместе с носками…» – спросил сам себя Ферт, холодно впиваясь в нежное лицо спящей. На какое-то время Сергея окутала паутина сомнений, и он раздул ноздри, чувствуя, что его одурачили, поймали в ловушку. «Ну, сплю я с ней, ну, ходил на фарт… Ну так из-за нее и срок поимел…» В один миг карий бархат глаз любимой утратил свое очарование, а выражение доверчивой любви стало его бесить. Внезапно она показалась ему навязчивой и бестолковой – качества, которые он в женщинах не терпел. Она словно напрашивалась на то, чтобы ее бросили прежде, чем это ему взбредет в голову. И чем откровеннее и прямолинейнее он был с собою, тем больше она виделась ему опостылевшей, нудной бабой.
Мария сложила во сне руки – жест, который он за эти мгновения уже успел возненавидеть. «Да и где гарантии, что она мне была верна? Как пить дать, у нее между ног за это время столько кобелей побывало, что и пробу-то ставить негде!»
Глава 4
Ферт сжал кулаки: глухая ревность железным кольцом сковала сердце, давила на него сверху, снизу, пытаясь вонзить свое ядовитое жало.
Он снова обвел ее взглядом и, стиснув до скрежета зубы, остался на месте: Мария была женщиной редкой красоты. Темный каштан кудрей свободно и вольно разметался по белой подушке, карминный и без помады рот был широким, а губы пухлыми.
– М-м-м… ты уже встал, котик? Мне холодно без тебя! – ворвался в его сознание голос Марьюшки. – Который час?
Он перехватил взгляд ее ярких глаз, увидел, как губы ее растянулись в счастливой улыбке, и поежился.
– Так сколько сейчас: обед, ужин? – Она сбросила одеяло и беззаботно потянулась всем телом, так что между манящими округлостями грудей образовалась узкая лощинка.
– А пес его знает, – проворчал Ферт.
Она опять улыбнулась ему и, свесив одну обнаженную ногу с кровати, примиряюще сказала:
– Сереженька, что ты стоишь как неродной. Иди, сядь ко мне, милый, не бойся. В моем доме чумы нет… Что-то не так? Что ты чувствуешь?
– Свободу, мать твою! – Ферт судорожно заложил руки в карманы брюк, тут же вынул и сунул вновь.
– Ну если так, то конечно…
Она говорила вскользь, мягко, как хороший друг; Мария, впрочем, всегда при нем говорила так – на воркующей какой-то ноте участия и совета. Затем соскочила на пол с той быстрой нервной грацией, которая его неизменно очаровывала, и принялась надевать платье.
Алдонин не удержался. Ревность бесновалась в нем, ощупывая своими огненными руками вздымающуюся грудь, дышала гневом, поднимала мириады колючих иголок и бросала их с размаху в измученное сердце.
– Слу-шай, ты-ы! – Он не дал ей надеть платье, а напротив, содрал его через голову и швырнул на пол, продолжая уничтожать ее остребенившимся взглядом.
– Я что-то не понимаю тебя, Сережа? – Она, стараясь сохранять спокойствие, тем не менее торопливо укрыла груди в кружевные чаши французского лифа. – Господи, как все сложно!
– Все очень просто! Разберемся, поймешь!
Он больно схватил ее за волосы – так берут собаку за шкирку, – и притянул к себе.
– Я хочу знать, понимаешь? Я хочу знать, с кем ты тут весело дни коротала?
У Неволиной замерло сердце. Она дышала часто, не смея поднять глаз.
– Мне кажется, – выдохнула она, – ты сам… мало веришь в то, что говоришь…
– Ой, не ври, кареглазая! Еще скажи, что все эти годы была одна и поливала эти дурацкие цветы? – Совсем белый, но все еще с виду спокойный, он сверлил ее взглядом, следил за каждым движением и словом.
Марию заколотило отчаянье: за всю ее память о Ферте ей плюнули в душу. Перед глазами мелькнуло искаженное гневом лицо графа Ланского, потом надменная маска наглеца Грэя – те тоже в неистовстве «рыли землю», пытаясь докопаться до истины. «Эх, мужчины, все вы одним миром мазаны – только и можете, что силу показывать… Ай, будь что будет…»
– Да, здесь бывали люди, – ответила Мария бесцветным голосом и попыталась вырваться из жестких рук – тщетно.
– Я хотел бы их видеть.
– Это несложно. Только зачем? Я и сама могу тебе все рассказать.
– Ну, ну… прокукуй, милка, что ты еще всегда думала обо мне, когда парилась с другим под одеялом.
– Да руку-то отпусти! Ой, волосы… Больно-о!
– Молчи, сука, знаю.
– Господи! Да что тебе от меня надо? Исклевал ты меня!
– Все, как совесть подсказывает. Бог тебе судья, Марья Ивановна.
И тут ее прорвало: оставляя в цепких пальцах ревнивца волосы, она вырвалась из его рук и отбежала в другой угол спальни. Бретелька лифа соскочила с ее плеча, и одна прозрачно-розовая, нежная грудь обнажилась совсем.
– Что уставился? – зло крикнула она и неожиданно для себя прибавила циничное ругательство.
Он усмехнулся насмешливо и отер ладонь о ладонь, смахнув ее волосы, как стряхивают ржавчину и прах старой, облезлой краски. Однако это только подхлестнуло Марию:
– А-а, да ты ревнуешь никак? Так только шепни мне, век верной буду. Да, да, да-а-а! У меня были мужчины… А что ты хотел, чтоб я молча сидела здесь взаперти и считала свои морщины? А кто, скажи на милость, позаботится обо мне? Откуда мне было знать… вернешься ты или нет?
– Ты знала! – Глаза Ферта сверкнули льдом.
– Ложь!
– Ну что за лярва?..
– Жена твоя – Акулина пико́вая! Знала, с кем жизнь свою связываю… вот и поклялась стать достойной тебя. Умру, если вру!
– Заткнись. Разве я к тебе относился как к шлюхе?
– О, не-ет. Разве что сейчас, – нервно захохотала она.
– Словами не бросайся… Цеди базар…
Алдонин ковырнул ногтем лежащую на комоде колоду карт. «Убить ее, что ли?.. Взять эту лебединую б… шею и – р-раз… Крикнуть она, тварь, конечно, успеет… Тогда придется и ее старуху кончать…»
– Ты что задумал? – В женских глазах скакнул страх, сменившийся вызовом. Она бесшумно перебежала босыми ногами к трельяжу. Путь к спасительной двери был отрезан. Там стоял Ферт и смотрел на нее с тяжелой задумчивостью. – Убить меня хочешь, убить? Это что у тебя в кармане – нож, револьвер? Ну так давай, прирежь, застрели! Жаль, что тогда, двенадцать лет назад, на рынке, ты не сделал сего! Только не думай, что это сойдет тебе с рук. Я эти годы тоже не тамбуром вышивала – завела знакомства. Тебе фараоны махом крылья подрежут. Так и знай, живой не дамся! Плевать я хотела в твое лицо… А теперь давай кончай, ты же у нас герой!
С яростью, которую больше не мог сдерживать, Алдонин отшвырнул ее от себя. Девушка ударилась головой о дверной косяк и, тихо застонав, медленно сползла по стене. А он все так же молча, с высокомерным видом, быстрым и решительным движением выхватил револьвер, и – точно улыбнулся чей-то черный, беззубый рот. Ферт крутнул большим пальцем вороненый барабан, тот механически затрещал, словно давал жертве время одуматься. Но она не видела ни его холодных глаз, ни револьвера, в стальных сотах которого гнездилась смерть. Закрыв дрожащими ладонями лицо, она прошла быстрыми крупными шагами мимо него и бросилась на постель, лицом вниз, отдавшись беззвучным рыданиям.
Ферт мысленно выругался, сунул во внутренний карман ненужный револьвер – дело принимало бессмысленный и нелепый оборот. Путаясь в хаосе мыслей, он прошелся по комнате, прислушался у дверей – тихо; скользнул напряженным взглядом по спальне. Шторы были приподняты, яркий дневной безоблачный свет золотыми квадратами лежал на полу, отражался в трельяже, на спинках бронзовых щеток для волос, в гранях флаконов. Набивные стулья жались друг к дружке и, казалось, с немым испугом таращились на своего опрокинутого вверх дном собрата.
«Черт… ну, баба… ну, шестикрылый серафим… совсем спятила… – Сергей передернул плечами и, наморщив лоб, подошел к своей пассии. – Что ж, если я говорил столь зло и сардонически, значит, на то имелись причины». Он остановился над нею, потрепал по плечу, но Мария, лежавшая ничком на кровати, продолжала безутешно рыдать в отчаянной, нестерпимой муке. Голые лопатки почти сходились вместе, точно грудь ее жгли раскаленные угли.
– Эй… кареглазая! – Он потянул ее за руку. Если Фламинго и слышал ее протесты, то вида не подавал. – Слушай, голуба, хватит нам играть в детские игры, договорились? Ну прости меня. Я горячий, ты горячая – вот и обожглись при встрече. Второй день вместе, а грыземся, как кошка с собакой.
Он сел возле нее на кровать и погладил дрожавшие женские плечи.
– Ты ведь у нас красавица… все время под обстрелом внимания… Тяжело, наверное… – шептал Ферт, наклонившись. На губах его воровато скользила улыбка, в голосе слышались нетерпеливые нотки. – А хочешь подарочек чинный? Ты только будь со мной ласковой, мм? Как прежде… Совсем ручной; ты, я знаю, это умеешь.
Хрипло рассмеявшись, он снова вложил ее ладонь в свою.
– Не ломайся. Хватит меня дразнить, ты разве не знаешь, что мужчины не любят женщин, которые их дразнят?