– Ты меня никогда и не любил! Ни до, ни после… – в ответ прозвучало далекое, налитое слезами эхо.
Алдонин недоуменно вздернул бровь: «Психует девка… Характер выказать надо…»
– Разве я когда сказал, что люблю тебя? – Он сам себе подмигнул в зеркало и показал сквозь зубы кончик языка.
– Именно что нет! Ты хоть имя-то помнишь? Для тебя я всю дорогу: «милка», «кудрявая», «кареглазая»… Что я тебе – телка двуногая или овца? А туда же – «любовь», «мужчины не любят женщин, которые их дразнят…».
– А мое погоняло – Ферт, Фламинго – тебе тоже не по ноздре? Я так… как будто привык, не жалуюсь…
– Вот и погоняй себя дальше, а у меня имя есть.
– Ты сядешь наконец? – Он крепче сжал ее запястье. – Или прикажешь разговаривать с твоей ж…
– Ну села, села, дальше что? – Мария вырвала руку и отвернулась. Ее начинала бить дрожь, ей хотелось исчезнуть куда-нибудь до того, как он это заметит, но Ферт был непреклонен. – Что ты все бродишь, Сережа, вокруг да около? – Злость и обида внезапно вырвались на волю, как джинн из бутылки. – Чего тебе надо? Откровенности? Правды? А унести-то сможешь? Так знай: я ребенка хочу! Мне скоро тридцать. У нас вообще он когда-нибудь будет? Говорят, дети – вершина любви…
– Говорят, в Москве кур доят. Глупая, на бездетной бабе глаз отдыхает.
– Ну, ну. – Марьюшка печально усмехнулась в ладони. – Еще скажи, что сходить под венец – стать кораблем без парусов. Ладно, не надо песен, плавали – знаем. Только и ты знай: я не позволю тебе разрушить мою жизнь.
– А что ты, черт возьми, сделаешь, чтобы ее спасти или хотя бы приукрасить? – Ферт хищно усмехнулся, и что-то волчье просквозило в его чертах. – Нет, милая, не время сейчас колыбелью голову забивать. Мы должны думать о будущем.
– Мне не нравится твое будущее. – Она наградила его холодным взглядом и горько сказала: – Когда-нибудь я навещу тебя в тюрьме. Можешь на это надеяться.
– Не каркай, не прокурор! – Ферт мстительно сузил глаза. – Чего ты сама от меня добиваешься? Чтобы я расплакался в голос? Меня не переделать – топор сломаешь. Ты-то, как вижу, себе два века намерила? Только вот с кем? С фраером пудреным, что любовь обещал крутить?
– Не умеешь ты ревновать, Сереженька. Глупо выглядишь. – Она насмешливо улыбнулась и гордо откинула голову.
Алдонин потемнел от злости. Закусил удила и не задержался с ответом.
– Ну вот что, разлюбезная Марья Ивановна, рога полируйте лохам портяночным… Им забивайте и мики-баки насчет сопливых детей. А я, когда устану от запаха вашей постели, скажу… врать не буду.
Он начал спокойно, со знанием дела, затягивать узел галстука, когда Мария, дико взвизгнув, наотмашь с силою ударила его по гладко выбритой щеке. Ферт пошатнулся. Страшно бледный, почти синий, но все такой же молчаливый, с той же невозмутимостью и недоумением, он уставился на Марьюшку своими холодными, неподвижными глазами. Ее обнаженная грудь высоко и часто вздымалась, глаза глядели на него с ужасом.
– Ну?! – Она сорвалась на крик. – Сделай же что-нибудь! Ударь, убей, обзови!
Он продолжал молча стоять и смотреть на нее. Странно: этот решительный поступок, похоже, встряхнул его, заставил осечься и сменить гнев на милость.
«Вот это да-а! – мелькнуло в голове. – Кремень девка! Не побоялась кошка показать свои когти».
– А ты стала с вывертом, – уже в голос сказал он, растирая пальцами пылавшую щеку. – Надо же, такие дивертисменты откалываешь… Верно говорят: «Земля ходит вокруг солнца, но не обхаживает его…»
– У нас, у женщин, все сложнее. Разве не знал: любовь зла, полюбишь и…
– Ну ты и стерва… – Он погрозил ей пальцем. – Щука, одно слово.
Ферт элегантно одернул сюртук и бросил колоду карт в карман. В его зелено-серых глазах мелькнул хитрый бес лукавства.
– Ладно, подобьем бабки. Если я сейчас уйду… то навсегда. Ну-с, ничего не скажешь?
– Это ты шутишь или опять хамишь?
– А ты как думаешь? – Он неопределенно пожал плечами и взялся за бронзу дверной ручки.
– Перестань фиглярничать! Я действительно не знаю!
– Что ж. – Алдонин сочувственно развел руками, изобразив на лице скорбную мину. – Тогда, пожалуй, это дело стоит оставить, раз оно столь безнадежно. Впрочем, могу на прощание дать дельный совет: освободись от привязанностей и познаешь истину. Засим позвольте откланяться, Марья Ивановна.
– Се-ре-жа! Сереженька! – Вконец одуревшая от надменной бесчувственности, пугаясь правды происходящего, она замерла на кровати, глядя в пространство невидящими от слез глазами. Затем всплеснула руками и вновь упала лицом в подушку.
– Ну будет, я пошутил! Мария, сердце мое! – Ферт подхватил ее на руки, закружил по комнате, целуя горячую соль слез. – Прости дурака. Черт попутал… Что было, то прошло – похоронили. Ударим по рукам? Ну вот и славно! Ты только будь со мною рядом… Я ведь без тебя, как нож без рукоятки!
Он силою усадил ее в кресло и, сам пугаясь своей опасной игры, встав на одно колено, склонился к ее губам:
– Ты боишься меня?
Она отрицательно качнула головой и, запустив пальцы в его черную гриву, чуть слышно шепнула:
– Я боюсь себя.
– Тогда обними меня быстрее… и я защищу тебя.
Нежные руки обвили его шею. Сергей облегченно вздохнул. Мария выгнулась назад, с трудом удерживая эхо недавних рыданий. Но только губы Ферта коснулись ее плеч, как тут же карие глаза вспыхнули торжеством и вниманием. Она и в самом деле искренне отозвалась на его ласки, но теперь, после утреннего инцидента, какая-то часть ее души осталась запертой, загороженной слепым женским упрямством. И она искусно подыгрывала сему настроению. Все было просто: Сергей желал показать ей нечто, а она была полна решимости не позволить ему этого, вернее, лишь дать то, что считала необходимым.
Мария прекрасно видела, что происходит, от нее не ускользнул ни один самый деликатный штрих в действиях Ферта. Она, казалось, читала его мысли, знала, что у него на сердце: «Нет, он не тот, что был восемь лет назад…» Неволина почувствовала это в первый же час их встречи в его независимом повороте головы, в его голосе, жестах. Скрытое раздражение Ферта росло час от часу: ему, похоже, стремительно начинал надоедать мещанский эдем старой подруги, впрочем, как и она сама. Мария ощущала это и по тому, как поспешно он целовал ее, и как много пил водки, и как не торопился лечь к ней в постель. «А его заверения, клятвы? – Она цинично усмехнулась в душе. – Ну так надо же что-то врать после долгой разлуки… Разве мы оба не мастера розыгрыша?» Однако она делала вид, что ровным счетом ничего не замечает. Мария не боялась потерять любовника и лишиться семейного уюта – с ней это уже случалось. Одного воздыхателя потеряет, другого найдет, подумаешь, какое событие! Но она не допускала и мысли, что инициатива будет принадлежать Ферту, что он выкинет ее на улицу, как выкидывал своих прежних любовниц. «Э-э, нет… – вновь усмехнулась она. – Если кто и бросит, так это я его… и не иначе. Ах, Сереженька, милый Сережа, леденчик мой. – Она томно прижала его голову к своей груди. – Ты хотел подшутить надо мною, гадкий шалун, но… клюнул сам на мою наживку. И знай, негодник, так будет всегда… Увы, дорогой, я не расположена, чтобы кто-то, пусть даже ты – любовь моя, – отыгрывался за мой счет».
Глава 5
После обеда, ближе к вечеру, когда все бури улеглись в доме Неволиной, влюбленная парочка, почистив перышки, осчастливила своим вниманием заведение Корнеева. Дороговизна и размах ресторана, где все давило своей тяжеловесной купеческой монументальностью, неожиданно удивили видавшего виды Ферта. «М-да, многое изменилось в провинции за восемь лет…» – отметил он для себя.
Для дорогого гостя певички понятливый Максим Михайлович выделил столик-люкс, надежно скрытый от лишних глаз, с великолепным видом на Волгу.
– Ах, жили-были, Марьюшка! Ну-с, разве ваш Михалыч без сердца и понятия? Изверг? Все вижу: весной даже сапог сапогу шепчет на ушко чтой-то нежное. А тут потрудитесь понять – сердце человеческое. Как говорится: смотрят все, видят немногие. Не извольте-с беспокоиться. Ты же знаешь, голубушка, у Корнеева всё под контролем…
– Гляди-ка, шебутной какой у тебя кум, подруга. Так и брызжет «пониманиями», как фонтан. А он часом не стукач ссученный? А то тихохонько лягнет легашам… и засыпет нашу любовь. У меня, конечно, на сей счет бумажка имеется, так, мол, и так – оттрубил свой срок от звонка до звонка… Ну так ею при желании можно печь растопить или задницу подтереть.
– Сережа! Я тебя умоляю! Все чики-чики… Не обижай сомнениями… Как ты можешь? – Мария кокетливо надула подкрашенные алые губы.
– Ну-ну… поглядим-осмотримся… – Ферт щелкнул золотым портсигаром и с тяжелым тюремным прищуром посмотрел вдаль, поверх церковных куполов и крестов, где в лучах заката догорала тускнеющим пламенем река.
– А ты все же глянь, Мария Ивановна, не ленись. Штука-то любопытная, вдруг и тебе такую вручат… – Он сунул руку во внутренний карман сюртука и достал вчетверо сложенную бумагу. – Да уж, документик сподобили псы: иди, пока не отбросишь копыта. Иди, но сутки поработать нигде не моги… Или воруй, или грабь, или сдохни в канаве, ежели Христа ради не подадут. Вот он, кареглазая, настоящий волчий паспорт, пожалуйте-с.
Ферт подал певичке печатный документ с приложением гербастой печати.
«Это был вид, но не вид на жительство, а вид на право идти без остановок. Законный вид на бродяжничество, так называемый волчий паспорт, с которым всякий обладателя его имеет право гнать из-под своей крыши, из селения, из города»[72].
Неволина, отставив рюмку с хересом, живо пробежала глазами:
«Проходное свидетельство, данное из Вятского Полицейского Управления, той же губернии, административно выселенному из Астрахани мещанину Сергею Эдуардовичу Алдонину, на свободный проход… в поверстный срок с тем, чтобы он с сим свидетельством нигде не проживал и не останавливался, кроме ночлегов, встретившихся по пути, и по прибытии в г. Челябинск незамедлительно явился в тамошнее Полицейское Управление и предъявил проходное свидетельство».