– Ох, Кречетов, Кречетов! И о чем думаем на сей раз, милейший? Опять о них? О юбках, должно быть? О своей белокурой розовой Маше?
Воробей, с небрежной ленцой прохаживаясь между рядами класса, остановился напротив Алексея и, заложив руки за спину, с сомнением покосился на поднявшегося воспитанника.
– Только путать меня не смей, голубчик. Хоть нынче и последний день ваших занятий… в «отпуск», на «волю», тэк-с сказать, можно пойти и через пару дней, и через неделю… Согласен?
– Ваша правда, господин наставник.
Кречетов подавил вздох печали. «Господи, пронеси! Господи, пронеси! – мысленно умолял он. – С этого Воробьева станется… Вредный, зараза! А как крут в делах дисциплины! Этот может и в последний день закатать в карцер под усиленный арест. Да еще и наорет благим матом… Можно подумать, мы не в потешке, а в юнкерском училище пряжки драим!..»
– Так я не слышу, голубь. Чем у вас голова забита?
– Погода хорошая выдалась… лето за окном.
– Хм. – Юрий Андреевич недоверчиво повел плечом и осмотрел Кречетова с головы до ног. – Что ж, знаю… чешутся у вас, балбесов, руки и пятки горят от нетерпения… Вам только дай порысогонить, с цепи сорваться… А между прочим, идет урок, Кречетов… Вы расслышали хотя бы слово? Одно-единственное? Так о чем я говорил? Ну-с!
В классе раздались приглушенные смешки. Алексей чертыхнулся про себя и окинул боковым взглядом приятелей. Ошалевшие от скуки и злости на Воробья, те прижимались ушами к партам, точно хотели слиться с ними, и судорожно шарили глазами по страницам конспектов.
– Что ж мы молчим? – Юрий Андреевич сделал выразительную паузу перед тем, как закрыть лежавший перед юношей учебник по истории Российской империи, но за этот промежуток сотни тревожных мыслей вспыхнули в голове Кречетова. Он тщетно пытался напрячь память, желая опереться на искомые даты, события… увы, в голове не было и проблеска воспоминаний. Перед глазами мелькала лишь чехарда цветных картинок его последних воспоминаний: вот они идут, взявшись за руки, – нарядные, счастливые… Их стройные, гибкие фигуры привлекают внимание прохожих, но им решительно не до них… Они увлечены друг другом… Он чувствует робкую прохладу ее розовой ладони, нежную, едва заметную припухлость руки – милое исчезающее эхо детства. И ему страшно хочется сжать эти трепетные, покорные пальчики, сжать немилосердно, до боли, чтоб и она всецело ощутила сухой жар его ладони и крепких пальцев, а через их пожатие и любящий стук его поющего аллилуйю сердца.
– Кречетов! – Длинная указка, просвистев мимо уха Алексея, раздраженно щелкнула по парте, серые глаза Воробьева впились в лицо воспитанника. – Вы что же, издеваться вздумали надо мной? Ну, скворцы мои разлюбезные, я вам покажу песни на ветке, устрою веселые деньки! Вам всем без малого семнадцать! Ваши сверстники в двенадцатом году уже проливали кровь, и многие отдали жизнь за царя! А вы?! Что ж, я полагаю, история Отечества – отнюдь не тот предмет, коий недоступен для вашего понимания и способностей. Однако ваш интерес к нему кощунственно прохладен… Нет, вы только поглядите на сего жениха! Научился ногами дрыгать, так возомнил, что уже вышел в мир? Думаешь, все можно тебе?
За спиной Алексея снова раздались ехидные смешки, но тут же подавились страхом, заклеванные строгим взором разгневанного Воробья.
– Извольте объясниться, Кречетов, отчего так?!
Алексей, крепче понурив голову, молчал, продолжая щипать свою штанину. «Отчего так? Сказал бы я тебе, Воробьище!.. Да потому что мне плевать на французов с их кавалерией и пушками, на их Наполеона с оловянной башкой… И на Робеспьера с гильотиной мне тоже плевать! Эх, милый, золотой Воробей… Шомпол ты ржавый, мерин подкованный… Неужто ты и вправду такой черствый сухарь, солдафон, затянутый портупеей, который и помыслить, кроме “ать-два”, не способен? Ужли сердце твое, Воробьище, никогда не любило? Вот ты пытаешь, “чего я хочу”? А я лишь об одном мечтаю, чтоб все вы оставили меня в покое и не мешали думать о ней, о моей Басе, сердце моем, душе и надежде!»
Так мысленно отбивался Алешка от сыпавшихся на него градинами нареканий наставника, однако вслух – ни-ни… Каждый сверчок знает свой шесток – знал это правило «потешки» и Кречетов. Но в данный момент душу не столько терзало бессилие перед грозным оком мастака, сколько смутное подозрение, что Воробей прекрасно понимает весь ход его мыслей.
«Но откуда? С какого крыльца ему стало известно? – Алексей сжал кулак под прикрытием парты, только б не выдать своих растрепанных чувств. – С другой стороны, к черту сомненья. Пусть знает или догадывается, пусть о моей любви знает весь мир… Плевать… мне даже весело! Я люблю Басю, так что ж еще? Я полюбил ее с первого взгляда и буду любить вечно! Она… она… самая прекрасная, самая чудесная барышня, когда-либо жившая на Земле! Но этого тебе, Воробей, не понять, а потому закатывай меня в карцер, трамбуй своей властью, лишай первого свидания! Все вы горазды, чинуши, греть нашего брата с первого дня! И дядька-сторож, и мастак-смотритель, и куча наставников во главе с “черномором” Мих-Михом. И для всех ты всегда “размазня”, “бестолочь”, неловкая “брюхатая попадья” или “непутевый школяр”… коему только и след сунуть лишнее дневальство, лишить отпуска, прописать жгучих розог, а то и посадить под арест, чтобы другие боялись…»
Алешка хотел было сесть без спросу – один шут, завтрашнего свидания не видать, – но голос наставника отрезвил его:
– Вы так и не удосужились, Кречетов, ответить ни на один мой вопрос. Хм, завидное упрямство… ослы, ей-ей, уважали бы вас на скотном дворе. Что ж, садитесь. Худо… очень худо.
Юрий Андреевич, разочарованно покачивая седеющей на висках головой, прошел к кафедре, звякнул графином, нацедив себе в чашку кипяченой воды. Выпил и неторопливо закурил папиросу у открытого окна.
– Прискорбно, господа, что за небрежностью, легкомыслием юности вы предаете забвению память наших предков. Увы, увы… Кречетов так и не смог припомнить, как графом Милорадовичем при Бородино была взята неприятельская батарея… Промолчали, опустив взоры, и остальные… Стыдно, господа выпускники, крайне стыдно. А между тем роковая твердыня была покорена благодаря находчивости нашего генерала. Брошенная им горсть георгиевских крестов на редут и слова: «Орлы, не посрамим… собирайте свои награды!» – решили дело. Француз был бит во славу русского оружия. Кстати, кто знает, какие последние слова были прославленного генерал-губернатора столицы? Так вот, когда врач вынул из его груди алую пулю изменника Каховского, он прежде долго смотрел на нее, а затем с облегчением изрек: «Слава богу, сия пуля не солдатская». И это было большое утешение для любимого солдатами командира, как и сознание, что он умирает за своего государя и что злодей, смертельно ранивший его, не был солдатом. Вот ведь ирония судьбы, господа: пуля одного предателя, гнусно переодетого в рядового, сразила героя Отечественной войны, коий оставался, заметьте, невредимым от вражьих пуль в пятидесяти сражениях!
Наступила тишина. Все сосредоточенно смотрели на Воробья. Его лицо оставалось невозмутимым, и только сизый дымок папиросы, причудливо меняя формы, плыл в приоткрытое окно, за которым беспечно и весело щебетали птицы.
Тишину нарушил заливистый плеск долгожданного колокольца дежурного. Урок окончился. В коридорах заслышались ликующие голоса вырвавшихся за двери воспитанников, но в классе Воробьева все оставались за партами.
– Ну-с, засим все свободны, господа. С богом. Поздравляю вас с заслуженным отпуском. Но крепко помните, что Саратовское театральное обязано отличаться не только изяществом манер, но и благородством души.
Ответом было дружное, по-военному четкое, особенно любимое Воробьевым «рады стараться!». Молодежь, тесня друг друга плечами, торопливо затолкалась к дверям, когда Алексея окликнул все тот же голос:
– Кречетов, попрошу остаться.
«Тьфу, чтоб тебя… Так и знал…» – Алексей сжал губы, о стиснутые зубы ударился стон.
– Итак, что прикажешь делать с тобой, Кречетов?
Холодный и непреклонный вопрос придавил Алешку могильной плитой.
– Не знаю, господин наставник. Вам виднее, – вконец поникнув душой, тихо пробормотал Алексей и вдруг почувствовал себя поразительно спокойным. Он больше не желал искать для себя отступных. «К чему эти последние, отчаянные попытки? Один черт, Воробей – несгибаемый “фельдфебель” с камнем в груди вместо сердца…»
– А ну-ка посмотрите мне в глаза, голубчик, в глаза. – Юрий Андреевич устало провел рукой по лбу, делая акцент на последнем слове. – Вам не кажется, любезный, что в сем деле мне следует кое-что знать? Вы влюблены?
– Нет. – Алешка вздрогнул от неожиданности, отвел глаза, но тут же снова встретился с сумеречьем внимательных глаз Воробья и с твердой решимостью заявил: – Да.
– Тэ-эк, ну-с… это уже кое-что… – протянул наставник и, трякнув длинными пальцами по столешнице, наморщил с высокими залысинами лоб. – Вы хоть малую толику чувствуете себя виноватым, Кречетов? Идет урок, я излагаю новый материал… звучат великие имена Отечества, а вы? Вы только взгляните на карту! Извольте, голубь, хоть сейчас потрудить свои ясные очи. – Указка впилась в корявый контур южных границ Российской империи.
Алексей равнодушно последовал совету. Разноцветные флажки и булавки, отмечавшие ход кавказской кампании, заплясали перед его глазами.
Воробьев, напротив, увлеченно, с жаром принялся рассуждать о внешней политике России, об операциях русских войск на Кавказе, о молниеносных кинжальных ударах коварных горцев, неуловимых в привычной им обстановке… Указка при этом в его руке так и порхала по карте, колола орлиные гнезда скопищ врагов, а ухо резали столь знакомые и столь диковинно-чуждые русскому уху названия и имена: мюриды, Шамиль, Нагорный Дагестан, газават, Кази-Мулла, Ичкерия, Гимры…
Кречетов послушно следил за указкой наставника, строил серьезную мину, а сам тайком подавлял зевоту, которая упрямо, как зеленый крыжовник, сводила челюсти. За окном все плыло в прозрачной салатной дымке юной листвы, влекуще звенели трели беззаботных птиц и ярко светило солнце.