– Вы знакомились с хвориновской газетой?[73] Последние два номера полны тревожных событий с Кавказа. Шамиль вновь поднял Чечню! Поражение при Валерике не образумило краснобородого дьявола! Урок генерала Фрейтага, похоже, прошел даром для этих фанатиков. Сейчас имам засел в неприступных горах, и к нему бежала вся Малая Чечня. Есть опасения, что он все же дерзнет пробраться с боями в Северный Дагестан… Да, братец, кровавая и грозная пора выпала на наш век. Уж сколько лет воюем, считай, с шестнадцатого года… сколько крови и мяса потеряно в этих горах, а огненная проповедь Кази-муллы и Шамиля[74] по-прежнему владеет сердцами и шашками мюридов[75]. Ну что тут скажешь?! Мать твою… мать!..
Не в меру запалившийся собственной тирадой Воробьев торопливо сунул в рот белую гильзу новой папиросы, зло чиркнул спичкой, длинно и глубоко затянулся раз, другой, чтобы как-то сохранить свое достоинство бывшего офицера, и, выпустив из нервных ноздрей дым, уже не в сердцах, а сдержанным, ровным тоном сказал:
– Тут незачем миндальничать! Эти дикие бестии привыкли считаться разве что с силой. Верно говорил прозорливый Ермолов: «Кавказ – есть огромная крепость, защищаемая полумиллионным гарнизоном. Надо или штурмовать ее, или овладевать траншеями. Штурм будет стоить дорого». Но мы, один черт, заставим эти племена уважать русское имя, дадим им почувствовать мощь России, заставим себя бояться. Вы согласны, Кречетов?
Алексей наугад кивнул головой, тупо глядя на опостылевшую карту Кавказа. Перед его глазами уже давно, подобно странникам-облакам, плыли другие сюжеты.
…Вот Варенька посмотрела на свою бонну в черном, а в ее мило вьющихся прядях, словно в густой паутине, забегали, заиграли сверкающие золотые лучики. А когда она обернулась к нему, то из-за толкотни снующих по трапу людей их губы едва не коснулись друг друга. Он как сейчас помнил этот мимолетный, но сладостный миг: дурманящий запах прохладной ванили и следом – явное ощущение упругого даже сквозь платье девичьего тела. А потом ее быстрый шаг к гувернантке, когда под легким ветерком нежный атлас волнующе очерчивал силуэт стройных ножек, мелькала змейкой узкая полоска белого подъюбника и слышался беспокойный стук изящных французских каблучков.
– Вам дурно, Кречетов? Оглохли? Или о нужнике мечтаете?
Алешка снова кивнул головой, на сей раз невпопад, но когда понял свою ошибку, то увидел перед собою лишь суровый профиль господина Воробьева, в крепко стиснутых зубах которого застыла недокуренная потухшая папироса.
– Простите… Я и сам себя сейчас ненавижу… ежели этот довод может послужить вам утешением.
– Н-да, брат, похоже, ты серьезно влюблен. Совсем без головы. Есть в тебе что-то настораживающее, неприветливое, Кречетов. Вот и конспект твой… Что за почерк? Где прежнее прилежание? Ни дать ни взять – ровно козел с именин прихромал. Ох, Кречетов, Кречетов…
Воробей не то с сомнением, не то с подозрением покосился на Алексея, затем усмехнулся в усы и тихо присвистнул:
– Эх, девки, не пожалейте яиц в тесто!
– Что? – не понял Кречетов.
– Да нет, это я так… старая история, говорю, братец. Ох уж эти рюши, бантики… ахи, страсти… Срамота! Смотри, как бы слезьми не излиться… Впрочем, хватит ваньку валять. Красивая барышня-то твоя?
Кречетов счастливо тряхнул головой, лицо осветила радостная улыбка. Он был искренне удивлен и тронут великодушием этого странного, чудаковатого Воробьева. Сейчас он открывался для Алешки совсем с другой стороны, с человеческой, что ли?.. И ему стало совестно, что минуту назад он мысленно понукал своего учителя.
– Ну-с, ладно, голубь. – Юрий Андреевич ласково, концами пальцев потрепал Кречетова по плечу. – Благодарю за ответы на мои вопросы.
– Но вы же сами прежде сказали, что на поставленный вопрос следует отвечать. Не уклоняться, не ловчить, не юлить, а говорить правду.
Воробей вновь слегка усмехнулся.
– Выходит, братец, я был прав. Оно и верно: лучше горькая правда, чем сладкая ложь. А у тебя и правда – сродни меду. Ладно, ступай навстречу своему счастью, Кречетов. Ишь, за окном-то какие погоды, какие краски гуляют… Впору и самому влюбиться, – с какой-то скрытой грустью или завистью выдохнул Воробьев. – Э-э, да куда мне. Стар, не та иноходь. Это лишь в арифметике все по линейке, четко и ясно, без парадоксов и путаницы, а на поверку в жизни, э-эх… Ну-с, с богом, красавчик. Смотри, без глупостей. Чтоб нам за тебя не краснеть!
Они тепло улыбнулись друг другу, и Алешка, растроганный и смятенный, полный признательности, покинул класс.
Ему казалось, расскажи он господину Воробьеву, что обещался всенепременно быть завтра на речном вокзале, что дал честное слово своей возлюбленной Басеньке и как обидно, ужасно будет обмануть ее ожидания, подвести… то и это все до капельки понял бы замечательный Воробей.
А между тем самого вдовца Юрия Андреевича ожидала хмурая, беспросветная правда казенной квартиры на Ильинской улице, что лицом выходила на бывшую дровяную и сенную площадь, где нынче достраивалась церковь Святого Митрофания. Там, кроме хромого денщика Василия да тощей кошки по странному прозвищу Нефертити, его никто не ждал. Разве еще только схемы да карты, цветные календари, которыми были щедро увешаны стены, и все те же императорские флажки и булавки, пестро отмечавшие ход военных событий.
Глава 2
– Ты бы прежде послал своей душке записку с посыльным, букетик цветов, так сказать, в знак уваженья, – ерничал Гусарь, живо наблюдая за сборами на свиданье.
– Сашка, отвянь! Не будь смолой!
Алексей, весь на пружинах, скакнул к зеркалу и разделил густым гребешком шапку русых волос четким пробором, быстро зачесал волнистую челку назад, прошелся по вискам, скользнул пару раз от темени к шее и как будто остался доволен собой. Его худощавое лицо было смугло и в меру румяно, большие карие глаза смотрели решительно, бойко.
– Лимонад пить нынче будете, танцевать? Это дело… Нет? Зря, а то б у нее был шанс прижаться к плечу настоящего мужчины. А що? Бабы – они тоже люди… – Гусарь сладко и продолжительно зевнул. – Главное, Лесик, не оказаться в дурном месте в дурное время. Це хуже всего на свете.
– Типун тебе на язык. – Кречетов торопливо взялся застегивать мелкие пуговицы белой сорочки. – Опять жужжишь мухой! Сладу с тобой нет. Надоумь лучше, где перчатки мои? Не видел?
– А що ты со мной так? – огрызнулся Гусарь, нахмурившись.
– Откуда мне знать, Шурка, прежний ты или нет? У тебя семь пятниц на неделе… пойди угадай, с какой ноги нынче встал. Так скажешь, где мои перчатки?
– Вестимо, коль я стирал их тебе до полночи.
– В сушилке? Высохли?
– А то, я и «пальцы» им распял деревянными расправилками. Только спаришься в коже, жарища на улице…
– Уфф! – Кречетов на миг глянул в окно – действительно, жарко. – К лешему эти перчатки. Что я, в Благородное собрание еду? Смех, да и только. Ладно, Сашка, сними их после с рогаток, будь другом… Бросишь ко мне в шкап? Угу?
– Сделаю, пане. Я ведь сердцем не зачерствел. Эт ты у нас хвост распавлинил, гляди, щоб тоби его не покоцали.
– Ревнуешь, завидно? Глупо. Радуйся, дурачина. Каникулы! Лето! Мы – свободные птицы! – Кречетов снял со спинки стула отутюженную форму, принялся надевать.
Гусарь оценивающе поглядел на друга:
– Хорош, хорош, як жених, других комплиментов нема…
– Носом я чую твою политику. – Алексей втиснул ноги в сияющие, как зеркало, прюнелевые ботинки. – Как? Хорошо?
– Ну, если разбирать по порядку…
– Понял. Уволь! Не надо «по порядку», не надо никак.
Алексей, испытывая душевный «мандраж«», в десятый раз оглядел себя в зеркало. «Первая встреча! С ума сойти!» Первый раз в жизни он будет находиться с ней рядом, украдкой, а может, и нет, сумеет рассмотреть ее лицо; прислушается и навсегда запомнит интонации ее голоса, влажный блеск серо-голубых глаз, жест руки и многое другое…
– Ох, волнуюсь я, Шурка, как-то не по себе… Веришь, ей-богу, ровно на сцену в первый раз выходить. Смешно, аж морозит… Брр…
– Брось ты… Що ты, як блоха у козы на пупе, гопак пляшешь? Ты сядь. Сядь, говорю, на дорожку. Глянь на ходики, куда ты в такую рань намылился? Будешь там, на пристани, метрономом «чакать» туда-сюда, туда-сюда… Продыху от тебя нет, тьфу! Садись, не боись! Я кажу, панночка твоя Пиковая, как пить дать, из принципу запозднится. Так уж у них, у долгогривых, заведено. Цену себе набивают, во-оо!
– Может, она не из таких?
– Ну, размечтался! Я их женское нутро знаю лучше тебя! – на пустом месте похвастался Шурка и весомо скрепил: – Все они одним миром мазаны… Да угомонишься ты наконец, маятник?
Алексей сел впритык к Сашке на койку, что стояла чуть ближе к двери. На лице напряжение, радость, волнение… в сердце терпкая маета от предстоящего свидания.
– Ты лучше расскажи мне, Лексий, о чем это вы там битый час гутарили с Воробьем?
– Так… обо всем – галопом по Европам. О Кавказской войне, например.
– Да ну? Це щоб Воробей на одного тэбэ свое красноречие тратил? Не верю. Це ж его больная мозоль, его ко́ник. Бачуть, он сам служив на Кавказе… там, дескать, и заключалась история с ним… Ну, значит, из-за коей он вышел в отставку и оказавси здесь, у Саратове.
– Нет, о личном он мне не вещал, врать не стану. А вот о «бурлящем кавказском котле», о волнениях в Кахетии, Хевсурии и особенно про это… про «осиное гнездо» всего Кавказа – Чечню. Говорил, что с прибытием героя Эйлау и Бородина генерала Ермолова в истории Кавказа началась его эпоха, самая блестящая страница всей кавказской кампании. Сетовал, что нынче «не те генералы бьют в барабаны». Одни «бумажные команды журавлями летят» да «пустые, никчемные строки». Признаться, я мало что понял… уж больно далеко все это от нас. Слышь, Сашок, сколько натикало? – спохватился Алексей и, уж более не поддаваясь уговорам, бросился к двери.