– Эй, эй, не споткнись, Валет ты наш Червонный! Это добро оставил кому? – Гусарь с язвительной улыбкой протянул товарищу забытый на столе сверток.
– Муфточка! Ух, башка с дыркой! Что б я без тебя делал, Гусарь? Должник твой по гроб.
Алешка с особым изяществом щелкнул по-офицерски каблуками, затем качнулся фатовски с пятки на носок и весело отсалютовал Шурке:
– Наше вам с кисточкой! Не скучай, как буду, все доложу!
Шурка с нескрываемой завистью проводил выпорхнувшего за дверь счастливого друга. Из «потешки» на каникулы по домам разъезжалось больше половины воспитанников. Счастливые – ни забот, ни хлопот, ни памяти об унылых стенах училища. Но ему ждать денег из Полтавы не улыбалось. Значит, придется болтаться все лето с дворником, слушать его болтовню да помогать по хозяйству дежурным смотрителям.
Гусарь, свесившись по пояс из распахнутого окна, метким плевком спугнул забредшую в «чужой огород» наседку. Скучно и туго вот так прожигать время. Соскочив с подоконника, он достал из прикроватного «тумбаря» свою любимую лопаткинскую булку, что отпускали в лавке пару штучек за пятачок, и, по наивному убеждению перволеток, скорее машинально, а не всерьез, следуя старой привычке, раздавил ее задом о стул. Откуда повелось это занятие в потешке, никто не знал, но оно прижилось, пустило корни и передавалось от старшекурсников молодым. Забавно и глупо, но вечно голодным, недоедающим первогодкам, оторванным от отчего крова, именно такие, раздавленные собственным весом булки казались больше размером и почему-то вкуснее.
Надкусив глянцевый край, он вновь высунулся из окна. Потом задрал голову, глядя на небо. В его небесно-голубых, по-кошачьи ярких глазах отражались высокие белые облака, пунктирные перелеты птиц, дроглые пятна зеленой листвы и что-то еще неуловимое, но великое, что объединяло в огромное целое весь окружающий мир.
– Эй, раскудрить-то тебя, хохленок! Никак ты, Сашка? Скучать изволишь? Эт тоже нады. Эт тоже на пользу жисти. Ну-т, чавой-т ты там на ем, на небе-то, узрел? Божьи узоры?
– А ты видел, дядьку, когда-нибудь что-то подобное? Глянь, какая чистая красота!
– Да-а… чудеса бывают…
– Ты веришь в приметы, дядьку Егор?
– Чавось? – Дворник приложил к уху лопатистую грязную ладонь.
– В приметы, гутарю, веришь?
– А-а, в примету, а то как же… известное дело, верю, как не верить… Токмо в плохие.
– Это почему? – Сашка удивленно уставился на дворника, позабыв про булку.
– Потому что токмо они у меня и сбываются. В портках-то, вестимо, ветер гулят. Вишь, копеек-то у меня и на чекушку не хватат, в рот меня чих-пых. Ими токмо и можно, что слезы моей бабе подтереть. Вона… она жисть-то какая! Мать ее суку… Эй, Ляксандер! – Чих-Пых, прислонив тощую метлу к щелястой стене сарая, махнул ему рукой. – Ты это, братец, товось… подь сюды… Огоньком не богат?
Всю дорогу из училища до речного вокзала Алешка не чуял под собой ног. Ветер с Волги дразнил своим артаченьем, застил глаза слезой, через прозрачную призму которой мир виделся по-новому: милым и отзывчивым. Кречетов без стеснения радовался, что славно одет. Радовался и тому, как сидит-то на нем все замечательно, и тому, что спешит он сейчас не куда-нибудь в магазин иль на рынок, а к Вареньке Снежинской. Нынче он улыбался и звонкому дребезгу бубенцов проезжающей тройки, и купающимся в пыли воробьям. Что-то шептал на ходу застенчивым ивам, подмигивал длинным теням прохожих, а в груди звучал гимн:
«Я люблю тебя, мир! Я люблю вас: люди, деревья, дома, фонари, облака! Я хочу, чтобы все вы были счастливы, как я! Эй, слышите?! Я желаю вам всем счастья! О боги, давали бы вы хоть иногда крылья!»
Он подошел к пристани, когда кудрявые стрелки на циферблате показывали ровнехонько без четверти два. Алексей родился и вырос в шумном губернском городе; на улицах и бульварах он без счету видел гуляющие пары молодых людей и относился к этому спокойно, скорее вообще никак. Но сейчас он сам должен будет идти с девушкой, о чем-то говорить… Алешка отчасти смутился, позволил себе расстегнуть верхний крючок куртки. «Нет, брат, это тебе не привычные лекции и репетиции на сцене, не ранняя побудка по утрам, не скучная повторяемость дней, где куча дел и обязанностей, но где есть и сложившийся годами ритм понятного и привычного бытия. Однако чувствую я себя, как стреноженный. Пойти воды разве выпить, морсу ли? А вдруг придет без меня? Но времени еще как будто сундук… Нет, лучше покурю… постою здесь… Или стоит купить цветы? Возможно, Гусарь был прав? Нет, с первого захода не стоит, неприлично». Сами собой вспомнились строгие наставления Сухаря: «Помните, что на балах, на званых приемах и раутах, там, где возможны танцы, начальство зорко следит, чтобы юные воспитанницы не занимались дансингом с одним и тем же кавалером. Сие наводит на мысль о предпочтении, а то и просто на бросающееся в глаза взаимное ухаживание. Крепко усвойте и то, что в своде законов общественных и светских приличий большое внимание придается правильному поклону. Скажем, вы на прогулке. Здесь поклон играет важную роль: в поклоне при встрече двух лиц заключается почтение или равнодушие, надежда на успех или полный отказ. Поклон, произведенный ошибочно, может иметь грустные последствия. “Чтобы жить с людьми в ладу, надобно уметь им кланяться, – говорил Лафонтен[76], – поклон – то же самое, что письмо: получив его, должно спешить с ответом, ежели не желаешь прослыть невежей”. Я, знаете ли, немало удивляюсь: нынешняя молодежь, гуляя на нашей набережной или в Липках, бесцеремонно кивает друг другу, не приподнимая шляпы или едва прикасаясь к ней пальцами. Моветон! Бывало, такое допускалось только от высшего лица к низшему, да и то если это низшее из простонародья…»
Алексей докурил папиросу, глянул на часы: «Бог мой, как медленно тянется время. Прошло лишь пять минут…» Не желая торчать столбом у вокзала, он зашел в кондитерскую и заказал пару пирожных: себе нормандское с масляным кремом, ей полегче – буше с тертым миндалем и шоколадной глазурью. «Все веселее, пусть малость, а приятно… Да и беседовать за пирожным занятней и слаще».
Алексей снова пробежался пытливым взглядом по галерее – обычная толкучка зевак и окружающих. Оно и понятно – открытый вход, кого только нет: купеческие дочки, обрусевшие немки, чумазые, как закопченные чугунки, цыгане в пестром тряпье, на мешках, с вечным «дай», чиновники, дети, армяне-цирюльники со своими зазывами и хмурый дозор разомлевших на солнцепеке стражей порядка. Эти могли сквозь сонный прищур ущучить средь прочей толпы и дезертира, и беглого оторвяжника, и ушлого ширмача, и просто залетного босомыжника.
«Вдруг не придет? А если опять не одна?.. С этим синим чулком?.. Чертовой сколопендрой! Вот будет номер…»
«Встречая знакомую даму, мужчина не должен останавливать ее на ходу, а, присоединясь к ней, идти по одной дороге и занимать беседой, пусть направление, ею избранное, отдаляет его от цели собственной прогулки – так, кажется, поучал Сухотин. – Без разрешения дамы провожать ее слишком долго нельзя, и, перекинувшись несколькими фразами, стоит вежливо раскланяться»[77].
Ох уж этот «светский этикет«»: от всех многоразличных «можно», «нельзя», «прилично», «вульгарно» у Алешки «зачесалась душа». Свод правил в эту минуту вырос в его глазах в Китайскую стену, от которой стало тошно на душе. «Вдруг я дам промашку и она отнесется ко мне, как к парии-отщепенцу?» При этой мысли в памяти промелькнула черно-алым пятном Марьюшка. Но на сей раз от ее образа пахнуло лишь влажным развратом и горклым запахом папирос. Он вспомнил ее откровенный взгляд – в нем читались равнодушие и усталый вызов, усмешка над его неопытностью и прочими звеньями угловатых неловкостей. Не в таких ли, как госпожа Неволина, метала свои молнии благовоспитанная часть города, которая брезгливо кривила губы при столкновении с пороком и старалась наложить на эту гидру твердую пяту добродетели, пытаясь изжить, уничтожить и само воспоминание об этом нравственном уродстве?
Алешка оторвался от своих мыслей – купленное угощение вот-вот грозило потечь на солнце. «Верно, что Шурка отговорил меня напялить перчатки. Сейчас, как пить дать, уже посадил бы жирное пятно». На счастье, в кармане пригодился платок, он и пошел незамедлительно в дело, подхватив подмякший бисквит. Кречетов отошел в тень карниза бакалейной лавки, устроил на каменном бордюре свои сласти и замечтался в мысленном диалоге с Варенькой:
«Боже, Алешенька, как совершенно вы танцуете. Я… право, чувствую себя деревянной куклой. Браво! Вы такой славный, Алеша. А это пирожное! Спасибо! Я люблю вкусное, как кошка. Нет, вру! Как много кошек».
Однако помимо мнимой болтовни имелось обстоятельство, которое и впрямь не давало расслабиться Кречетову. Деньги – мысль о них портила все дело, как та ложка дегтя… Они, конечно, имелись в кошельке Алексея, но уж в слишком малом количестве. Между тем смета предполагаемых трат на разного рода разности намечалась – будь здоров! «Тут и расходы на карусели, и за музыку в городском саду… и на угощения разорись: одно пирожное, понятно, погоду не делает. Опять же, только на своих двоих прогуливать даму – нельзя! Изволь “голубчика” ловить, до дому довезти, плюс чаевые, да, как водится, заплати услужнице… Хоть глаза закрой да слушай злорадный звон утекающих гривенничков. О, скотская нищета! Гадская доля актерская! Наравне с дворнягою получаю! Так не жалко, вот крест, не жалко этих свинских денег! Я готов ей весь мир подарить, последнее отдать! Но как объяснить? Вдруг заметит мой расчет? Господи, избавь! Этого унижения я снести не смогу, и она презирать станет. И поделом, поделом!»
Такие мысли вгоняли влюбленного Алешку в душевный озноб, а еще приходилось держать фасон учтивого кавалера. «Эх, где ваша галантность, господин Кречетов?»
Выручил опять Гусарь. В очередной раз сунув руку в карман брюк – вдруг да завалялась какая мелочь, – Алексей к своему изумлению нащупал какую-то плотно свернутую бумажонку: не то записка, не то обертка от развесного шоколада. Вынул, а там и впрямь целковый и записка: «Не спрашивай, что это, брат. Мой маленький сюрприз. Зараз тебе зараз больше послужит. Да и я хоть мыслью, а прилеплюсь к вашему счастью, когда ты его тратить будешь на панночку, и буду ехать, як та муха на возу. А то ты без грошей сразу взмерзнешь, як цуцик».