– Боже! – Изогнутые на концах ресницы дрогнули, как крылья бабочки. – Не может быть – моя муф-та… Вот это да! Какой вы смешной, Алеша… Нет, нет, не обижайтесь, я хотела сказать – галантный… Обещайте сейчас же, что прощаете меня!
От этих трогательных и одновременно требовательных слов у Алешки сладко закружило голову: «Она просит у меня прощения!»
Они обменялись ясными, чистыми взорами, в которых было первое весеннее блаженство для двух скромных влюбленных. И Алексей, глядя в чудные глаза, не удержался и заикнулся с неловким вопросом, словно кто дернул его за язык.
– Бася, я хотел…
– Ну, что же вы? Ужели робеете?
– Нет, но…
– Что ж тогда? Надо же, какое благородство на пустом месте. Нет уж, извольте сказать, пусть это даже заденет мою честь.
– Варенька, – начал Кречетов по второму заходу, как вдруг ему стало не по себе: задуманные слова раскатились, словно горох по столу, и стали казаться нелепыми и смешными. – Пожалуй, я в другой раз… – Он попытался ретироваться – не тут-то было. Барбара была неумолима, и Алешке ничего не оставалось, как закончить начатое. – Прошу прощенья. Позволите задать вам глупый вопрос? Вас прежде целовали… в губы?
Лицо собеседницы побледнело, но в глазах таки промелькнул бесик участия.
– Это… это бессовестно, mon ami! Действительно глупый вопрос. Нет, нет, не прикасайтесь ко мне! – Она отдернула руку. – Я не желаю более слушать.
– Но вы же сами… – точно хватаясь за спасительную соломинку, выдавил Кречетов.
– Да, сама… Но я и подумать не могла, что ваш вопрос ударит по моей репутации.
Не зная, как исправить положение, он насилу задержал ее руку в своей и, склонив голову, с раскаяньем молвил:
– Простите мне дурацкую выходку. Примите извинения… Право, какое-то затмение…
– Пустяки, – съязвила она, – с великими людьми это бывает. А вы же у нас… не меньше, чем премьер!
Но уже через минуту-другую, когда они шли к центральным чугунным воротам, она взяла его под руку и, заглянув в лицо, примирительно сказала:
– Можно просить вас?
И не дожидаясь ответа, понизив голос, шепнула:
– А вам, Алеша, приходилось целовать женщину в губы?
– Никогда! – словно обжегшись, снова поторопился соврать Кречетов, и вновь на душе гадко заскребли кошки. «Зачем я всякий раз говорю неправду?»
Целоваться ему приходилось. Потешные частенько делали «набеги» в женский корпус, где проживали воспитанницы училища, взятые дирекцией театра на казенный кошт. Но то были проделки в озорном духе, скорее, так – для геройства, чтоб подтвердить свой «театральный характер», – иначе свои засмеют.
В этих вылазках, похожих на водевиль, мальчишки волей-неволей повторяли те же композиции, что шли тогда на подмостках театра: «Царство женщин, или Свет наизворот», «Муж в камине, а жена в гостях», «Родственнички, или Покойник-то не умер», «Не ест, а толстеет», «Муж пляшет, любовник чулок вяжет», «Юные романтики, или Пуля за галстуком», и прочее, прочее… где все проблемы разрешались легко и беззаботно, где возможно было шутить с жизнью и над собой. Что делать? Над неприметными тихонями более бойкие и ретивые подростки всегда скалили зубы и обзывали «бабой», что по понятным причинам было крайне обидно. Конечно, за кулисами, в процессе репетиций ролей, случались и пылкие романы, которые позже перерастали в настоящие, глубокие чувства и которые после выпуска соединяли сердца венчанием. Но такое было редкостью. Строгое начальство ухо держало востро, ревниво следило за подобным «развитием сюжетов» и сурово наказывало любителей таких шашней. Оно и понятно: немалые казенные деньги, потраченные на воспитанников, при этом прямехонько улетали в трубу. За ласками и утехами влюбленных вскорости появлялись дети, и на такой парочке можно было смело поставить жирный крест. Обычно все это заканчивалось жутким скандалом, форменным разносом в кабинете директора и позорным изгнанием из училища. Саратов – город старинный, театральный – подобных «предательских свечек» своим питомцам не прощал. Поэтому «набеги» потешных «сатиров» на «женский монастырь» завершались, как правило, невинными «целовками» и тисканьем прелестных юных «терпсихор».
Но все эти картинки затмевал яркий образ корнеевской певицы. Освещенная сиянием многорожковых люстр, Марьюшка явилась его мысленному взору, с выветренным ароматом наивной влюбленности, под ухарский звон цыганских струн и офицерских шпор. Он до яви вспомнил ее жирно подведенные глаза и рот, голые руки, пальцы в перстнях, яркие ногти, – такую всю взрослую и чужую, и бесповоротно готовую на разврат. И она на этот раз показалась ему как никогда отвратительной и грязной, словно блестючая мясная муха на куче отбросов. «Да уж… история, уважил братец…» Алешка тряхнул головой, сбрасывая наваждение, и провел по лицу рукой, точно смахивал липкую паутину мерзкого сна.
– Что с вами, mon cher? Вы изменились в лице.
Но Алексей лишь повел плечом. Они выходили за ворота, вдалеке с музыкальной аллеи слышалось затухающее фортиссимо духового оркестра.
Глава 4
Удивительна география Саратова. Расположен он на возвышенной местности, сбегающей к Волге причудливыми уступами и окруженной высотами, сродни амфитеатру. Город кажется сжатым кольцом высоких холмов и поражает глаза приезжего своим громадьем, растянувшись аж на семь добрых верст вдоль берега реки. С севера над теменем города дыбится Соколовая гора, далее на запад – гора Лысая, а еще далее – Алтынная. Одна сторона этих возвышенностей обнажена, точно выбрита цирюльной бритвой, другая, напротив, крепко поросла щетиной мелкого леса и разрезана весьма глубокими буераками, в которых местами, подобно оазисам, разведены фруктовые сады. Два широких яра делят Саратов на три неровные части; из них средняя – самая значимая и заключает, собственно, сам город, а крайние, хотя и довольно велики и густы народом, – все же считаются только предместьями. От Глебова оврага берет начало и тянется вдоль набережной пристань, в тенистой прохладе которой так славно вершить прогулки.
…Вдоль нее и шли, взявшись за руки, Алеша и Варенька. И, сами того не заметив, вдруг оказались под Соколовой горой, где теснились друг на друге более трехсот хлебных амбаров.
– Как здесь мрачно, – с ноткой тревоги повысила голос Бася и с беспокойством огляделась окрест. Мощеные камнем спуски к берегу давно остались позади. Те же, что виднелись сейчас, были дурно устроены и неудобно высоки. Не было видно здесь и обычных трактиров, продуктовых лавок, ремонтных мастерских и общественных купален, которыми пестрел городской центр, куда приставали пассажирские пароходы. Впереди, у самой воды, виднелась лишь полуразрушенная временем постройка: не то судовой дебаркадер, не то заброшенная портомойня, да полусгнившие деревянные ряды, где прежде велась оптовая торговля зерном.
– Господи, где мы? Мне страшно, Алеша…
Пальцы девушки крепче сдавили его предплечье.
– Вы были здесь прежде? – прошептала она. – Ах, совсем забыла! Который час?
Кречетов давно ожидал этого страшного вопроса. Он безнадежно как приговор, подводил черту их чудесной встрече. Во внутреннем кармане на груди у него хранились серебряные, на цепочке, часы немецкой работы, выпрошенные «на раз» под честное слово у Юрки Борцова. Но за весь день он так и не рискнул с шиком выудить из кармана эту красоту, боясь напомнить о времени и тем самым приблизить их расставание.
Время же, отпущенное для прогулки, давно истекло: за разговорами минуло не два, а все четыре часа… «Ох, что у нее сейчас творится в доме? Как пить дать, переполох!»
Он краем глаза видел, как щечки Барбары схватились ярким румянцем, взгляд сделался напряженным, движения – резкими. Сложенный зонтик от солнца нервно царапал землю латунной шпилькой, еще более подчеркивая и без того скверное настроение хозяйки.
– Варенька… – Кречетов попытался успокоить спутницу, но получил лишь жесткий «отлуп»:
– Замолчите! Когда вы оставите меня с вашими дурацкими просьбами и мольбами! Мне надобно срочно домой! Боже, что подумают маменька и papá? Как вы смели мне не напомнить о времени? Я порядочная девушка…
– Я тоже…
– Ах, молчите! Нет, нет, нет! – Она, словно капризный ребенок, затопала ножками, затем с нескрываемым чувством тревоги бросила взгляд по сторонам, и Алексей заметил, как от отчаянья порозовели белки ее глаз. – У вас… у вас… жестокое сердце! Пустая душа и злое сознание… Господи, мамочка моя! Что будет, что будет?! Да не стойте же, право! Сделайте что-нибудь. Отвезите меня немедля домой!
Девушка кусала губы, глаза заблестели выступившей на них прозрачной влагой.
Но вокруг было пустынно и голо. Ко всему зашло солнце, свет погас, тени исчезли, и все сделалось бледным, немым и серым, как прогоревший пепел. Красавица Волга, еще вот-вот такая чарующая, блиставшая кольчугой серебристой ряби, стала темной, будто заструганный свинец, и в ней уже не было того дневного и солнечного дружелюбия…
Беспокойство полячки невольно передалось и Алешке. Следовало срочно, до темноты, вернуться к пассажирской пристани, и там отыскать извозчичью биржу. «Надо ж так было попасть впросак… Загадал же черт сюда забрести…» – Он пристально оглядел местность.
– Не бойтесь, все будет в порядке.
Кречетов протянул руку барышне, но она предпочла независимо идти рядом, хотя было очевидно, что его решительность отчасти взбодрила ее дух.
Чтобы сократить путь, Алексей решил круто срезать угол, идти напрямик через пустошь, а не вдоль берега. Ведь как известно, сумма катетов больше гипотенузы. Однако берег здесь был непотребно грязен, наполнен рытвинами и лишь местами пестрел сыпучим песком. Но не это обстоятельство наполняло душу Кречетова тяжелым и мглистым чувством тревоги.
Пустошь у Соколовой горы, через которую он вел Вареньку, издавна слыла в Саратове темным и худым местом. На здешних глинистых отвалах и оползнях скрывался от закона лихой народец. Осело в этом месте и то людское рванье, что прозвано было в миру «помойниками». Вконец опустившись на дно жизни, они гнездились тут в жалких лачугах и норах-землянках, промышляя на «Пешке»