[78], иначе «Толкуне», воровством или продажей краденого. Иные «легалы» имели постоянное место в торговых рядах и «втюхивали» незадачливому покупателю всякого рода дрянь: поношенное платье, подержанную посуду, истасканные вещи и прочий характерный хлам, по которому зоркому наблюдателю легко можно было прочитать повесть разорения прежних хозяев… Были и те, кто шнырял в поисках пропитания на привокзальных площадях и церковных папертях, калымил могильщиком на кладбищах или в бурлацких артелях. Их многодетные семьи были истинным бичом города: вечно голодные, обозленные на жизнь, сорванцы с малолетства втягивались в тяжелую, грубую жизнь и существовали по тем же звериным законам, что и их родители.
Не было дня, чтобы их дерзкие, злобные стаи не грабили припозднившегося путника либо не «крысятничали» в торговых рядах. На «Толкуне» кого только не встретишь среди крикливой кипени, с божбой, клятвой и руганью покупающей и продающей жалкие остатки былого величия и следы чужой роскоши! Но за каждым торгашом-ротозеем, за каждой барынькой-клушей, за каждым приказчиком, особенно если он в кураже да под мухой, наверняка имеется свой «стервячий дозор». И стоит такому олуху-простофиле отвлечься, пусть самую малость, будьте покойны, недосчитаться ему товара, а то и срезанной с пояса набитой деньгами кисы́.
Кречетов и сам с детства крепко усвоил: в рыночном сонме продающих и купующих, которых на базаре сбивается несметная тьма, где слух режет адский ор, будто бушует морской прибой – будь начеку!
И сейчас, ступая по здешним глухим местам, он цепко хватал взором притихшую пустошь, ни на секунду не забывая о грозящей опасности. Худо-бедно они миновали большую часть пути: слева остался Затон, а впереди во всей мрачной угрюмости показалась сама Соколовая гора. У ее подножия то тут, то там замигали хлипкие огоньки хибар, из покосившихся труб тянуло горьковатым дымком. Где-то на краю косогора стыло, по-волчьи завыла собака, ей хрипло ответила другая.
Алексей, придерживая локоть девушки, насилу подавил подкативший к горлу ком беспокойства.
– Ничего… доберемся… уже недолго… – скорее самому себе заявил он. – Вот обойдем стороной эту высотку, а там уж рукой подать. Здесь осторожнее – яма. Ставьте ножку левее на доску…
Однако «высотка», которую бодрился обойти Кречетов, была велика, и сейчас, в пепельной дымке сумеречья, как никогда виделась нелюдимой и даже враждебной. Песчаные, буро-красные глинистые отвалы Соколовой горы, скупо поросшие жухлым ползучим кустарником, были изрезаны оврагами и канавами, в темных глазницах которых уже залегла клубящаяся испарениями мгла.
– Опять яма, там, впереди, еще, давайте руку.
Сам Алексей бывал тут прежде лишь раз, год или два назад; вместе со стайкой своих товарищей они ходили вылавливать из здешних нор водой сусликов, местные же рыли тут, у подножья, солодские корни для продажи на рынке.
Еще в 1823 году были от Думы, на градский счет, наняты плугари на волах, которые в главных улицах пропахивали землю, отступая от домов аршина на два, с обеих сторон дороги. Домовладельцы же были обязаны вспаханную землю скидывать на центр улицы. Таким образом середина ее делалась возвышенною, а по обе стороны устраивались скаты. Потом возле домов и заборов, отступая на два аршина, вырывали канавы шириною и глубиною четверти на три, выкладывали их плахами, а сверху на устроенные перекладины клали доски, что называли тротуарами. Домохозяева обязаны были это исполнять на собственный счет около своих домов. Алексей помнил, как эту «обязаловку» выполняла и их семья. Отступая от сточной канавы, нанятые отцом работники вбивали небольшие столбики, через них пропускались в два ряда березовые решетины. Кто жил победнее, мазал столбики сажей, кто побогаче – краской в три полосы: оранжевой, черной и белой на масле. В те далекие дни Иван Платонович хаживал еще при злакомановских деньгах, а потому мужикам была выдана купленная по уставу трехколорная краска и кисти. По главным улицам Саратова за исполнением этого домохозяйства строго наблюдала полиция. Но такое устройство существовало лишь в центре города, а здесь, у Соколовой горы, этими признаками даже не пахло: изрытая дождями земля да комья спекшейся глины.
Но сейчас Кречетов не роптал на это обстоятельство, оттого как был учен: деревянные тротуары требуют ежегодного ухода. При наступлении ненастного межсезонья от дождей и таянья снега по таким насыпным улицам не было никакого проезду; колеса вязли в жирной грязище по ступицы, так что даже пара дюжих лошадей не способна была везти легкого экипажа с одним седоком. О пешеходах и говорить нечего; те оставляли в творожистом синем месиве сапоги и приходили домой босые. Да и тротуары, давно не знавшие свежего теса, пилы и топора, оказывались для путника весьма опасными, потому как не все хозяева были в состоянии устраивать их добротно и ляпали на скорую руку из откровенно дрянного леса. Случалось, что внутри канавы сгнивали перекладины, и люди проваливались в нее и вылезали оттуда в несусветной грязи, с зашибленной ногой или рукой. Этому несчастью Алешкин отец за жизнь подвергался раз пять, да и сам он, Кречетов-младший, единожды испытал такое. И весь кошмар кончался лишь тем, что хозяину дома приходилось выслушивать ругань и плач от упавшего, а более ничего. Увы, канавы в Саратове, в отличие от Берлина, никогда не прочищались от накопившейся в них грязи, дохлых кошек и крыс, кур и собак, по улицам плавала вонь нестерпимая, в особицу летом, во время волжской жары.
Здешние канавы были на счастье пусты, но от этого менее жуткими не казались. Торопливо огибая гору, Алексей несколько раз останавливался, вглядывался, желая убедиться в правильности выбранного пути.
– Мы заблудились?! – не удержалась и почти сорвалась на крик его спутница. – Езус Христос! Мамочка моя, но почему, почему я, дура, позволила себя завести в эту дыру? – Красивые, с нежным румянцем щечки Барбары были бледны, губы дрожали, глаза блестели от слез.
Кречетов перевел сочувствующий глаз на ее ноги. Белые туфельки стали кирпичного цвета от глиняной пыли, подол был в двух местах пачкан, розовая оборка надорвана. Сгорая от злости на самого себя, он поторопился отвести глаза, но Варенька точно ждала этого и не старалась себя урезонить:
– Нет уж, вы не молчите! Не отводите глаз! Смотрите, смотрите, на кого я похожа по вашей милости. Золушка, замарашка! Что вы сделали со мною? Куда завели? А еще набрались наглости целовать мою руку…
– Варенька… – Кречетов застонал от бессилия что-либо изменить, с досадой передернул плечами. Выходило все не то, чего он ожидал от их первого свидания; получалась нелепость и чехарда взаимных упреков. – Вам надобно успокоиться. Будет, будет… Поторопимся. Теперь уж скоро.
Она ответила что-то тихо, но так тихо, что он не расслышал, и только слезы, дрожавшие на ее длинных ресницах, сильнее жгли и без того страдавшее его сердце. Он подошел к ней ближе и, виновато склонив голову, бережно приобнял хрупкие девичьи плечи. Они стояли совсем рядом: Алешка видел ее расширенные тревогой зрачки и слышал тихое, прерывистое, бесконечное:
– Что будет?.. Что будет?.. Что будет?..
Внезапно рыдания прекратились: два-три коротких всхлипывания, и плечи перестали дрожать, сделались неподвижны, задумчивы. Но уже в следующую секунду Кречетов ощутил, как вся она напряглась, а губы шепнули:
– Алеша, сзади… Мне страшно… мы не одни.
Толком не разобрав слов, он тем не менее сразу понял смысл сказанного. Сердце екнуло и замерло в груди, когда он поторопился проследить направление ее взгляда.
Их было четверо, неожиданно объявившихся на корявом гребне песчаника. Они стояли молча, словно черные тени, и только рубиновые огоньки окурков от затяжки к затяжке зловеще высвечивали лица двоих.
Соколовские издавна совершали налеты на городских, на сад Шехтеля, служивший местом гулянья, задирали они и ребят из «потешки»; те, в свою очередь, сами отлавливали обидчиков и тоже с остервенелой жестокостью избивали «помойников». Сказать по правде, какой-то веской причины на то не существовало, так уж было заведено их отцами и дедами.
Все эти мысли одним огненным скоком ахнулись в голове Алексея и с роковой неотвратимостью подвели черту: «Эти гады не пощадят… Плевать им на кодекс чести, на свод законов общественных и светских приличий… плевать и на то, что я с девушкой… Сволочи – одно слово».
Следовало что-то срочно предпринимать: «Бежать? Кричать “караул”? Драться? Первые два предложения здравые, но позорные… Да и куда я денусь с юбкой на каблучках?.. К тому же какой ненормальный отважится в сей глуши прийти к нам на помощь?.. Остается последнее… “Что ж, брат, уж лучше бинт на башке, чем венок на могиле”, как говорит Гусарь». В памяти вспыхнула стратегия Воробья – учителя фехтования: «Когда ты слаб, притворись сильным, когда силен – наоборот».
– Алешенька… Что они задумали? Давай же скорее уйдем! – одними губами пролепетала Барбара, и Кречетов почувствовал, как мелко и беспомощно задрожали ее пальцы.
– Толяпа, а он симпотный, почти как его девка. И кожа белая, что у бабы, – пьяно гоготнул низкорослый, что был впереди, цвиркнул нитку слюны сквозь зубы и, заложив кулаки в карманы грязных портов, стал медленно, с бандюжим приплясом спускаться по осыпающейся гряде. Остальные, не шелохнувшись, продолжали хранить молчание и выжидательно следить за происходящим.
В считанные секунды у Алешки родился план. По первости он еще зыбко надеялся как-то расположить к себе этих отпетых котлованных «долгарей», сунуть в руку пятак и уладить все дело миром. Но куда там! Этим хотелось все чохом: и свиста, и крови, и забав.
– Бася, вы слышите меня? – тихо, но твердо, пытаясь сохранить достоинство кавалера, начал он. – Я искренне сожалею, что впутал вас в эту скверную историю. Тише, прошу, не перебивайте! Возьмите себя в руки и положитесь на меня. Я все устрою.