– Но…
– Тише! Нынче не время для словесного торга. Сейчас я возьму у вас в долг зонтик, а вы как можно быстрее бегите по этой тропе. Да, да, именно, по которой мы шли. Здесь рядом… За поворотом часовня… Не спорьте!
– А ты? – Она сама не заметила, как перешла на «ты».
– Я задержу их. Ведь в обязанность кавалера, – он выдавил из себя улыбку, – входит не только целовать барышне руку, но и уметь защитить ее. А теперь – ваш зонт, и бегите!
Сделав решительный шаг вперед, закрывая собою любимую, Кречетов крепче сжал костяную рукоятку зонта. С жестким и длинным латунным стержнем, он был ладен и крепок – то, что надо, – весьма опасная штука в руке человека, знакомого с фехтованием.
– Эй ты, суконка! Стоять! – хрипло гаркнул на ходу подходивший и хотел было броситься наперерез девушке, когда к своему удивлению напоролся ребрами на шпиль зонта. – Ты чо, козлина? Жить насрать?
На широких простолюдинских скулах белобрысого парня вспыхнули два красных свекольных пятна. Узкие глаза злобно впились в лицо Алексея.
– Давайте обойдемся без этих историй, – как можно ровнее, внятно предложил Кречетов.
– Заткни свой вафельник! И чеши отсель, пока не ощипали. Тебе, петух, можа кукарекнуть до смерти шажок, а ты свою цыпу учишь, как яйца нести…
Алексей попробовал удержать взгляд помойника, но тот игнорировал его, цепко щупая фигуру девушки, бегущую косогором. В следующий миг он отбросил зонт от своей груди и хлестко выбросил кулак вперед, пытаясь разбить лицо Кречетова. Каково же было его бешенство, когда кулак распорол лишь пустоту, а шпиль зонта вновь больно боднул в ребра.
– Ах ты, дошляк! Борзой разве?
– А ты проверь…
В руке нападавшего внезапно тускло блеснуло лезвие ножа.
«Держись, Лешка!» – бухнуло сердце в груди, и Кречетов почувствовал, как мерзко и холодно засосало под ложечкой. Красные от вина глаза медленно приближались, узкая полоса стали точно подмигивала, бликуя острой гранью заточки.
– Щас, падла, сядешь на перо… Я таких пудреных между ног пропускал…
– Не кичись прошлым, настоящего у тебя нет! – глухо огрызнулся Алексей, удобнее перехватывая зонт.
Со стороны оврага заслышался женский визг, Кречетов на миг обернулся и увидел, как, перемахивая через комья глины, гогоча и улюлюкая, за его Басей бросились остальные. Он хотел что-то крикнуть, но острая боль обожгла плечо, и распоротый рукав куртки стал быстро темнеть от крови.
Ширмач вновь наотмашь полоснул ножом, но тут же зашелся в крике. Из проколотой насквозь щеки хлестал алый фонтан, а острие зонта, как огромное жало осы, продолжала вонзаться в его шею, скулы и грудь. Ослепнув от боли, белобрысый выронил нож и тут же был сбит новым ударом на землю. Он что-то хрипел и царапал в неистовстве землю ногтями, но Алексей, не чувствуя ног, уже несся на помощь любимой.
Глава 5
– Ого-о, Толяпа, глянь, к нам в гости защитничек спорхнул! Ну, щень, дает… Похоже, зонтик забыл отдать своей крале… Ждал бы краше ее в доме, у мамаши под юбкой. Она нагуляется с нами и зайдет к тебе…
– Заткнись, Лапша! И ты зевло закрой, Кула́ча!
По-мужицки матерый, чернобровый Толяпа сузил до бритвенного разреза глаза и, крепче зажав рот девушке пальцами, уставился на запыхавшегося Алексея.
– Пистон где?
– Кто? – Кречетов окровавленным рукавом смахнул застящий глаза пот.
– Тупого не гни. Дружок мой где?
– Там… лежит… Отпусти ее… не то хуже будет.
Наступило молчание. Слышно было, как недалече, на церковном подворье, калено звякнула дужка колодезного ведра, крутнулся ворот и загремела цепь. Где-то вновь забрехала собака.
– За такой базар… кирдык тебе. Ты хоть знаешь, кому ссышь поперек? – приподнял бровь чернобровый.
– Схлопочешь от Толяпы удар – лучше гасись, прикинься падалью, баринок. Ой, не могу! Ой, сдохну! Толяпа, дай я его на пятаки пошинкую! Дозволь, продую мозги тятькиным кистенем?
– Заткнись! – опять обрубил истерично заблажившего Лапшу старший.
И снова сгустилась вязкая тишина. Три пары глаз темнели неподвижно и страшно. Мстительный огонек замерцал в их глубине. Но не эту опасную правду видел перед собой Алексей, а почерневшие от ужаса глаза на белом, как саван, лице Вареньки, атласный подол платья которой был варварски дран и сбит выше колен.
Отчаянье перед случившимся на время лишило Алексея речи. Он тупо взирал на это обнаженное, безгласое тело, на нелепо подвернутый каблучок туфли и не мог поверить, не мог заставить себя сказать: «Да, это правда». Все увиденное как будто происходило в кошмарном сне и с кем-то иным… Но постепенно, шаг за шагом, от одного мгновения к другому, ему предстала явь: до всех мелочей, во всей омерзительной сути, от которой хотелось рвать и метать, кричать, бежать и…
Пальцы Алексея до хруста суставов сдавили липкую от крови рукоять зонта, сердце застряло в горле.
– Ой-ой… Петушок-то кукарекать собрался, братцы. Ну, чо у тебя для меня? – хахакнул чернобровый и глумливо огладил широкой рукой дрожавшее девичье тело.
– Для тебя – есть я! Отпусти ее или…
– Или чо? – насмешливо присвистнул соколовский жиган, и его кривящееся в улыбке лицо вдруг стало похоже на костистый кулак.
– Или я убью тебя.
– Ой, б…, напугал! Ну, ты дал… Слыхал такую песню: «Божиться божусь, а в попы не гожусь»? Так вот, баринок, заруби: кто платит… тот и пляшет девочку. А здесь плачу я. Кулача! Лапша! Порвите его! И постелите мне под ноги, как половик, я на нем эту цацу… распрягать буду.
Кречетов, теряя рассудок, бросился к насильнику, но перед ним, словно из-под земли, возникла перекошенная злобой рожа Кулачи. Удар в грудь заставил Алексея захлебнуться собственным криком, зубы ляскнули, фуражка слетела и зависла на черном кусте.
– Кулача! В дыхло его садани, в дыхло! – стояли в ушах злорадные выкрики Лапши. Над ухом гибло прогудел бородавчатый чугунок кистеня, перед глазами мелькнула низкая сизая туча, в распертом брюхе которой зияла прореха, сродни ножевой ране, а из нее, как сукровица, еще сочился свет умирающего дня.
Чугунное яйцо вновь просвистело у самого лба, когда раздался приглушенный стон, и буром наскакивающий Кулача, ужавшись за пах, рухнул у ног Алексея. Левая штанина помойника сыро заблестела багрянцем.
– Сука-а, убью-ю!
Кречетов ящерицей ушел от удара, но в следующий момент запнулся о жухлые космы прошлогодней травы, потерял равновесие; зонт выпал из руки и тут же хрустнул спицами под каблуком наскочившего Лапши, превратившись в никчемную вещь. Следом мир полетел в тартарары: удары, что камни, сыпались на голову Алексея, вгрызались в спину и ребра, сбиваясь в слепящий кошмар. Последнее, что он узрел, а скорее расслышал, тщетно пытаясь подняться, это высокий крик Вареньки, нарастающий лай собак, ярую брань чернобрового и громкий хлопок ружейного выстрела.
Когда Алексей пришел в сознание и с трудом разлепил глаза, первое, что он увидел перед собой – была оскаленная собачья пасть. В нос шибануло псиной и прелой землей. Затем послышался властный окрик – морда исчезла. Рядом зашуршала под ходким шагом трава, и через секунду над ним снопом нависла фигура мужика, в руках которого была зажата двустволка.
– Жив ли, паря? Давай, чо ли, руку. Подмогну. Ух, чинно полирнули тебя, окаяхи. Ишь, рожа-то у тебя, барчук, прям-таки на загляденье – дочиста рождественский фонарь. Глаз-то хоть видит? Этим соколовым ток попадись… Каторга им место. А ну: фу-у! Смиряй! Смиряй! Свои это! Батый, Жулька, Дозор! Цыть, мать вашу!
Мужик лет сорока семи с вьющимися, как у цыгана, кудрями и такими же черными, спелыми, чуть навыкате, глазами еще раз зыкнул на псов и пригрозил им арапником. Те поднялись, покоя вздыбленную шерсть на загривках, и дружелюбно замахали пышными кренделями хвостов.
– Я ж и прежде доезжачим служил у барина своего в Улешах, тут недалече, там прежде сенокосные луга были – одно загляденье… Слыхивал можа, барчук? Так тамось я по молодости собак готовил медведей травить. Хозяин у меня, покойный, Царство ему Небесное, уж зело охочий был до энтих занятельств. Вот и эти песьи морды – даром, что церкву стерегуть со мной. Им бы добру выучку дати, и тоже смогут зверя брать – вопьются крючьями, хрен оторвешь. Хорошо, хыть тебя не подрали… поспел. Ну-к, дай отряхну… Ишь, беды сколь на тебя поналипло.
Церковный сторож участливо смахнул со спины и штанин Кречетова приставшие будылья травы и огляделся окрест.
Алексей тоже осмотрелся, задрал голову: на дымчатом, мшистом небе светло объявился надкушенный месяц. Его прозрачный, дынный, тающий край, казалось, вот-вот коснется высоких крестов храма.
– Где она? Эй, барышня со мной была?! Где? – В глазах юноши вспыхнул огонь, но сторож Игнат заторопился наполнить его душу миром.
– Уймись. На постоялом дворе твоя щеголиха. Я ее перву приметил, когдась пыльнул для испугу. Дюже палец прокусила тому злодыге, что мученил ее. Вона тамось бежала сломя голову, подхватив подол, так что голяжки сверкали… Будет горевать. Хорошо, что хорошо кончатся. Малость тумаков, малость падений, малость перепугов… С кем не быват, барин. Айдате… Шай! Шай! Пошли, лохматые! Ыть, Жулька, мать твою еть, опять оврагами шлындать пошла! Падаль подбирать, зараза! Я-ть тебе!..
Кречетов облегченно вздохнул. И хотя голова его жутко болела, была тяжелой, ровно налитая тусклым свинцом, так что насилу удавалось ворочать, на сердце отлегло. Проклятая Соколовая гора была позади – значит и страхи, а потому он с чистой совестью мог нынче сказать: «Езжайте домой и будьте спокойны, моя любовь. Ничего опаснее урядника на перекрестке вам не грозит. Прошу еще раз меня простить за все… и откланяться. Честь имею».
Кречетов улыбнулся в душе своим «заготовкам» и тут же подумал: «А ежели она уступит? Смягчит гнев на милость… Не испугается моего вида… не прогонит, а пуще позволит сопроводить ее до дому? Ай, шут со всем этим! Как там мой братец говорит: “Была не была! Хуже не будет!”»