Совсем стемнело. Погода испортилась. Небо затабунилось дождевыми тучами, с Волги подул сырой ветер. Они ехали в экипаже, при бусогривой запряжке с понятливым молчаливым возницей. Ямщик, нахлобучив картуз по самые уши и втянув голову в плечи, старался прятать голову от моросившего дождя. Покорная ему двойка лошадей привычно рысила вперед, изрядно измученная за день, чтобы должным образом подрезвлять на щелчки кнута, стрелявшие над их головами.
– Матка Боска, как я испугалась… Mam dreszcze[79] до сих пор.
Барбара доверительно прижалась бледной щекой к его плечу и по-детски зажмурила глаза. Ветер налетал сильными порывами, сотрясая крытый возок на поворотах. Но чуть позже она храбро улыбнулась и горячо заявила:
– О, если б этот жуткий каторжный тип позволил себе больше, клянусь, я вместо поцелуя откусила бы ему нос. Вы верите мне, Алеша? Верите? – Она нетерпеливо затеребила его колено и заглянула в лицо, словно искала поддержки или защиты.
Его губы невольно улыбнулись:
– Верю, конечно верю.
Он с нежностью посмотрел в эти красивые, серо-голубые со льдинкой глаза и полюбовался игре искорок, которые сверкали вокруг ее ярких зрачков. Но теперь, после всего пережитого, их лица не брались румянцем, а взгляд не туманился робостью и смущением.
– Вы такой… такой молодец! Ей-богу, я даже и не думала, не мечтала. – Девушка посмотрела на свою руку, точно подбирала нужные слова. – Вы настоящий рыцарь. Вы так благородно защищали меня… Знаете, я терпеть не могу тех, кто только романтично вздыхает, пишет стихи в альбом… и царапается, как кошка, словом, как женщина…
– Я просто желал уцелеть. Выжить ради вас…
– Нет, нет, молчите! О, если вы так же танцуете, как деретесь, то вы, без сомнения, Аполлон на сцене. О бог мой, что они сделали с вашим лицом! Что скажут в театре? Jaka przykrość![80]
Она доверчиво подняла руку к его виску и осторожно, кончиками пальцев дотронулась до лица, на котором горели широкие бордовые ссадины.
В этот момент колесо возка занесло в глубокую рытвину, экипаж изрядно тряхнуло, так что заходил ходуном сырой кожух, и их тела невольно прильнули друг к другу… Кречетов застонал.
– Что с вами? Рука? Вам больно?
– Так, пустяки… – решительно соврал Алексей, пересиливая острую боль ради случайной их близости.
– Бедный мой! Какая же я неловкая утка! Простите меня, Алеша…
Краска пробежала по шее, по щекам Вареньки, и Алексей, поняв истинную причину ее смущения, умышленно поспешил сменить тему:
– Как же ваш зонтик? Увы, его больше нет… Что ожидает вас дома? И все из-за меня…
– Не будем о грустном. – Барбара открыто посмотрела на него. – А зонтик – бог с ним, я куплю новый.
Не доезжая до угла Александровской и Московской, извозчик, как было велено, натянул вожжи и остановил возок у мрачливых хором купца Барыкина; далее следовать был не резон – в доме Снежинских стоял переполох. Свечей не гасили: во всех окнах пылал огонь, со двора доносились возбужденные голоса родителей и хозяйской прислуги, которые тонули в сиплом вое и лае задыхавшихся в своих сыромятных ошейниках сторожевых псов.
Спустившись с подножки экипажа, Бася скользнула беспокойным взором по темному небу в надежде отыскать хоть проблеск света сквозь тучи: куда там – все, от края и до края, было затянуто густым сумраком близкой ночи. Заметь она хоть на мгновенье тот беззаботный, ласковый след лазури, что еще днем так радовал Саратов, будущее показалось бы ей не столь минорным.
– Однако будет вам нонче, барынька, на орехи, – сочувственно покачал головой возница и, чмокнув понурым лошадям что-то свое, «ямщицкое», понятное только его брату-извозчику, добавил: – А ну его, от греха… Бывайте, на добром слове.
Колеса застонали под лошадиной тягой, и вскоре возок растворился в ночи.
– Вы боитесь? – Алексей взял ее руки в свои. – Все образуется.
Она лишь с беспокойной грустью в глазах кивнула в ответ, затем, еще помедлив секунду, тихо сказала:
– Благодарю… Я знаю, это все такие пустяки… Хотя мне и страшно… Папенька будет очень сердиться.
Они замолчали, глядя друг другу в глаза. И в этом сокровенном молчании было что-то значительно большее, чем слова. Белки ее глаз вновь чуть-чуть порозовели от выступившей сверкающей влаги. Он ничего не ответил, но как того требовал этикет, а более сердце, почтительно приложил ее руку к своим горячим губам. А когда оторвался от прохладных девичьих пальцев, то понял, что ее непременно надобно пожалеть, согреть своей теплотой и искренностью. В ее напряженном, ожидательном молчании он как будто услышал для себя: «Милый Алеша, вы можете, право можете дотронуться до меня…» И он как будто ответил: «Всем сердцем, любимая». А потом, словно во сне, склонившись ближе, услышал ее торопливое, тихое.
– Алеша, – прошептала она, глубоко вздохнула и, точно подавив в себе минутное колебанье, продолжила: – Через две недели… мои родители уезжают к дедушке в Варшаву… Быть может, на неделю, быть может, на две… Тише, не надо слов…
Ее тонкие изящные пальчики дрогнули, как крылья бабочки, и опять замерли в его ладонях.
– Я постараюсь остаться… Я что-нибудь обязательно придумаю: простужусь, отравлюсь прокисшей капустой или… впрочем, это не важно, я обязательно постараюсь! Так вот… – она крепче сдавила его ладони, – обещайте, непременно обещайте же мне, что посетите дом, который столько думал о вас все последние дни… Да, да, с той самой встречи на пристани.
Алексей ничего не успел ответить, Бася вырвала свои руки и, схватив муфточку, закрылась ею, пряча свое раскрасневшееся лицо.
– Варенька, я… – Кречетов поперхнулся неподатливыми словами, которые уже давно роились и гудели в его голове. Но она не дослушала: нежные руки внезапно обняли его плечи, а губы коснулись щеки воздушным и теплым, как зефир, поцелуем.
– Ты нравишься мне, Алеша. Будь осторожен.
– Ну, красавец! На кого ты тильки похож! Сидай, сидай, погутарим. – Соскочивший с кровати Сашка загремел блюдцами, споро расставил чашки, разлил чай, выложил из жестяной коробки на стол белые как снег куски крупно колотого сахара. – Однако даешь ты жару… Один зараз супротив четырех соколовских! Беркут! Ай да хлопче! Но и они тебя… ишь как покоцали! – живого места нет… и под глазом гарный фингал – впотьмах без свечи идти можно. Но ты не боись, Лесик, для баб нет ничего дороже, чем шрама у мужика на роже. И це справедливо. Ты давай прежде сало с чесноком пожуй, не тужи. Вот хлеб…
Шумно прихлебывая кипяток, Гусарь крепкими зубами весело грыз сахар; при этом, поднося его ко рту, он всякий раз артистично кривил голову набок и созерцал у самого своего носа мизинец, украшенный серебряным колечком. Этот палец был картинно оттопырен, а остальные копытцем держали фарфоровую дужку чашки.
– Э-э… – отрываясь от кипятка, снова затрещал хохол, – так я трошки не зрозумив: вы поругались с ней?
– Нет, познакомились.
Кречетов, внимательно осмотрев у зеркала глубокую ножевую царапину на плече, призывно кивнул другу:
– Давай, прижги йодом. Чего ты? На мне узоров нет.
– А що це, не узоры? Так, погодь. Дэсь у мэни в тумбаре бинт был… А-а, вот он… руку выше держи. Эх, ешь, потей, работай, мерзни на ходу, немножко спи. Да, батьку, ты у нас нынче як свадебная лошадь: морда в цветах, а жо…
– Давай без уточнений… «в мыле», «в мыле». О-ох, как жжет, собака! Скоро ты там? – рука онемела.
– Готово. Могёшь опущать. Не туго?
– Благодарю. Устал я, Шурка, лягу. Зажги лампадку. Ух ты, уж полночь, время-то как летит.
Кречетов задержал взгляд на вензелястых стрелках, что ползли драгунскими усами по обшарпанному циферблату настенных часов, прислушался к мерному ходу тусклого маятника и искренне порадовался, что уберег данный под честное слово Юркой Борцовым серебряный брегет.
Отчитав молитву на образок, улеглись спать. Алешке остро вспомнились слова матушки: «Вечный мост от души к Богу – молитва. Помни о сем, сыночек, и никогда не забывай». «Господи, как давно я не был в родительском доме… Надобно их повидать…»
Вспомнилось почему-то и публичное одиночество сцены, когда остаешься один на один со зрителем, и прелый, чуть душный запах кулис, аплодисменты и красота темноты театрального зала, где по волшебному мановению дирижера рождается чудо… От этих спонтанных картин память вновь скакнула к прошедшему дню, к мысли о Вареньке. «Надо же, как все странно! Какой поворот судьбы! Вот мы и встретились с нею… И все как будто не со мной. Каково ей, бедняжке, сейчас? Я вольный, как ветер, с меня и спрос невелик, а она?..»
– Лёсик, ты спишь? Знаю же, нет…
Гусарь привстал на локте, замер в напряжении, что сеттер, в приглушенном свете лампадки особенно сыро и ярко блеснули голубые белки его глаз.
– Ну. – Алешка, скрипнув зубами, не повернул головы.
– Що ну? Давай еще погутарим.
– Отвянь.
– Ну, Лёсик… – обиженно промычал Сашка и снова замер в тревожном ожидании.
– Спи давай!
– Дак нам по звонку не вставать…
– Отстанешь наконец?
– А давай, кто быстрее уснет?
– Давай.
– Давай!
– Ну давай!! – Алексей, плюнув с досады, приподнялся и сел, опершись лицом в ладони.
– Вот ты уже и не спишь, брат, – радостно констатировал Гусарь. – Расскажи еще про свою панночку. Она, поди, треплет тебя за пустяки и слезы по каждому случаю льет?
– Нет.
– Брэшешь. Все они плаксы, да с придурью. Я их слезам не верю.
– А я верю! – накипая гневом, отрубил Алексей, но тут же засомневался в своей правоте. Откинулся на подушку – с этим хохлом он положительно не мог заснуть в эту ночь.
– Знаешь, – снова пустил наудачу стрелу Шурка.
– Знаю! Ежли не дашь спать – убью!
Наступила тишина, в которой явственно слышался ход часов и сопение Гусаря. Но блаженный покой был недолог.