– Значит, вот так ты со мной? Вот так? Я уже не в счет? Добре, пане… Злыдень ты писюкатый, Кречет, – обиженно буркнул в подушку Сашка. – Вот и давай тоби после сего целковый.
В дортуаре опять растеклась тишина.
– Я, может, его тоже… хотел на свои радости потратить, а ты?.. Даже погутарить трошки с другом не моги.
– Да отдам я тебе целковый. С получки отдам! – поворачиваясь на другой бок, притворившись сонным, зевнул Алексей.
– Да я не о том… больно надо… – надуто мяукнул Гусарь и натянул одеяло на голову.
За окном по стеклу барабанил дождь, выстукивая свою древнюю мелодию; музыка рассыпалась в ночном воздухе, сливалась с жемчужными лунными тенями, с запахом молодой и сырой листвы. Алешка слушал эту музыку и внимал голосу своего сердца.
Гусарь Сашка из Полтавы – лирическая душа, талантливый танцор, голубоглазый весельчак, баламут, бессребреник. Для Кречетова он с первых дней жизни в потешке стал той «отдушиной», через которую выбрасывался скопившийся душевный пар. Это ли не счастье? Ведь до сего времени все переживаемое кипело внутри него самого, не находя выхода…
Дружба с Гусарем внесла изменения в поведение Алексея. В его проявлениях появилась какая-то непосредственная нота в общении со сверстниками. На лице Кречетова теперь чаще играла улыбка… Короче говоря, Сашка, конечно, бессознательно, ни на секунду не задумываясь о том, взял да и подарил Алешке искру уверенности, искру задиристости, искреннего смеха и много другого, что по-настоящему понято может быть только тем человеком, который сам чувствовал и бесконечную горечь одиночества, и глухую неразделенность.
– Шурка, спишь? – Укус совести заставил Алешку вспомнить о друге.
Но Гусарь уже давно спал. За пепельным окном неторопливо набирал силу огнеликий восток.
Глава 6
Через неделю, когда на лице отцвела «сирень» синяков и можно было без особого страха смотреться в зеркало, Алексей собрался к родителям. Его душу давно мучила совесть: два полных месяца с хвостиком он не переступал порога отчего дома. На то были причины: экзамены, спектакли, дежурства, свидания с Барбарой, потом шишки да ссадины, но разве это веское объяснение для родных? А в последние дни – ну просто беда: каждую ночь он слушал во сне с колыбели родной, теплый голос маменьки. И был он какой-то пугающе слабый и жалкий, как у безнадежно больной.
Трижды за последние беспокойные ночи Кречетов просыпался, торопливо запаливал свечу и, не вздёвывая туфель, босыми ногами принимался маятно мерить молчавшую комнату. На сердце недобро скребли кошки: ни спать, ни есть не хотелось – мучил сыновний долг. Он горячо молился и с явно большим усердием, чем в церкви, отбивал поясные поклоны. От частых и монотонных движений, от смутных дурных предчувствий и от сознания, что вся его человеческая суть нынче подвластна какой-то необъяснимой и загадочной воле, ему делалось особенно не по себе и в то же время свободнее. Ибо в самом этом почтительном и благоговейном страхе перед Всевышним, перед Его строгим могуществом и начинала в православной душе колоситься надежда на милость и заступничество. После молитвы на время становилось легче, однако полностью смута не уходила. «Надо идти, надо идти!» – сердито понукал себя Алексей и злился, что с таким «гладиаторским гримом» на лице он лишь больше переполошит и удручит престарелых родителей.
И только сейчас, укладывая в кожаный саквояж купленные по такому случаю гостинцы родителям, он твердо знал – теперь ему полегчает.
Еще прежде, собираясь порадовать их своим вниманием на Светлую Пасху, он гадал, что купить. Батюшке он без колебания вознамерился приобрести новую цирюльную бритву в ореховом футляре; та, что жила в доме Ивана Платоновича, была безобразно тупа, с двумя щербинками у основания, и с неприятным хрустом снимала намыленную щетину. «А вот что дорогой маменьке?.. У нее все как будто бы есть, пусть далеко не новое, но все чистое, починенное, глаженое. Купить разве духи? Но на стоящие медяков не хватит, жить еще надо… а дешевые брать – только переводить деньги… Их скучный запах быстро надоест, да и должной стойкости в них – пшик. Нет, маменька не одобрит сей выбор: “Что я, барышня, радость моя? Вот ведь выдумал, на что деньги пушить”».
Третьего дня в поисках подарка он битых два часа проболтался на «Пешке». А там: толкотня и гам, радость и горе, слезы попрошаек и хриплый смех зазывалок-торговок – словом, сама жизнь. Волнующаяся толпа шныряла туда-сюда между лавок, сновала среди стоек и торговых рядов со снедью, заливала большую часть площади и охватывала подвижным хомутом старый собор. По одну сторону рынка – высокая церковная ограда, по другую – ряд двухэтажных домов, занятых торговыми помещениями. В верхних этажах ютились конторы и склады, в полуподвалах – лавки с готовым платьем и обувью.
Предлагаемый дешевый товар был, как правило, русский: шубы, поддевки, шаровары или пальто и сюртучные пары, сшитые мешковато для простого люда. Встречалось, впрочем, и «модьё» с нарочитой претензией на столичный шик, сшитое, правда, теми же портными.
Едва не оборвав пуговицы, Кречетов кое-как миновал «шмотьевщиков». Здесь, как на любом российском рынке, насильно затаскивали покупателя. Около входа, под яркой вывеской завсегда стоял галдеж от десятка зазывал, обязанностью которых было цеплять за полы или рукава проходящих и непременно таранить ими двери заведения, не обращая внимания, потребно тем или нет готовое платье.
– Руку отпустите, черти! Будочника кликну! – вырвался Алексей от двух молодцов в зеленых поддевках, ухвативших было его за плечи. – На кой… мне ваши жилетки с портами?
– Помилуйте, вашздоровьице! И откедова вы такой? Зачем же за будочником спосылать? – весело гоготнул конопатый детина и как ни в чем не бывало продолжая лузгать каленые семушки, брякнул: – Вы токмо товар зацените, господин штудент! Одно-с загляденье: парча – жар-птица! Сукно – чистая Парижу! У других маклаков хрен такого добра сыщете. Впарят хапаное дерьмо, а дома – зырк! – заместо кожи бумажная подметка на сапогах, токмо ж… подтереть… День-два – и на свалку товар. А у нас…
– Да пошли вы… – Кречетов, весь красный от злости, фыркнул под нос и одернул сюртук. – Знаю я вас: на грош пятаков – вот и вся политика, не заманишь – не обманешь, не обманешь – не продашь!
Резонно: базарным втиралам только поддайся – затащат в лавку, замучат примеркой и уговорят несчастного купить уж если не для себя, то для супруги иль деток, вспомнят тебе и двоюродную тетку из Слонима либо Тамбова, убедят купить для кучера, соседа, новый картуз. Ну а уж если покупатель сорвался с крючка, не заглотнул наживку, то на свое слово жди десять матерных в ответ, да еще родителей ваших до прабабки перцем посыплют. А все потому, что торгаши – народ отвязный, отнюдь не совестливый и не трусливый, их не запугаешь и не проймешь. Хамство и брань вперед них на свет родились.
Порядком истрепав нервы, Алешка наконец добрался до нужных рядов. Здесь глаз радовали яркие, в крупный и мелкий цветок, павловопосадские платки и шали с кистями, что так к лицу русской женщине. Среди прочих Кречетов как-то сразу, без проволочек, заострил внимание на скромно одетой даме. В руках она держала необычайной белизны пуховый платок, который так неожиданно и светло контрастировал с аляповатой палитрой базарных красок.
У Алешки засосало сердце: это неподдельное смирение во взгляде, стыдливое, чуть слышное предложение к мелькающим равнодушным лицам: «Не купите?», «Не надо ли вам?» – ох, как это было знакомо до слез с раннего детства. Таких белых ворон, как эта обедневшая дама, было немало на саратовских рынках. Тут мыкались и лишившиеся места чиновники, что несли на Пешку последнюю шинелишку с собачьим воротником, и бедный студент предлагал сюртук, нуждаясь заплатить за угол, из которого гонят на улицу, и голодная мать, продающая одеяльце и подушку своего ребенка, и жена обанкротившегося купца с серьгами, муж у которой сидит в «долговой яме». Эти несчастные «продаваки» от гиблой нужды были самой лакомой добычей для базарных коршунов. Они стаей окружали жертву, выливали на нее ушат насмешек, пугали злыми намеками и угрозами и, окончательно заморочив голову, сбивали с толку.
Кречетов без промедленья направился к даме, пытаясь не потерять ее из вида, но когда, наконец, пробился сквозь плечи и локти толкавшихся зевак, с тревогой обнаружил: женщина уже была взята в плотный оцеп ушлых маклаков.
– Чо хошь, красявая, за свою беду? – боднул ее вопросом один из них.
– Три рубля, – сконфуженно, еще больше тушуясь, ответила дама. – Чистый козий пух, господа… тончайшая паутинка… работа оренбургских мастериц…
– Га-а! Три рубля залупила! Тю-тю-тю! Ну, ты даешь, кудрявая! А рублёвку хошь? Да твоему платку полтяш красная цена. Рублёвка… я тебе говорю. А ты трояк, барынька!
– Ну, кроёт баба!.. А-а, кацо? Гляди сама, он больше не стоит!
– Га-га-гаа!
К белому платку потянулись с разных сторон руки. Вещь щупали, мяли, смеялись… Все крепко стояли на рубле и каждый норовил воткнуть свое едкое словцо:
– Он, поди, хапаный, братва! Купишь, да еще засветишься!
– Не краденый платок-то, мамаша?
На глазах у дамы задрожали слезы. Она попыталась вырваться из этого плена – тщетно. Юркие, цепкие пальцы по-обезьяньи рвали из ее рук платок, а в ухо летело:
– Так чо, стукнемся на рублёвке? На, бери, пока добрые. Какой трояк? У тебя щека не треснет? Чо?! Щека, говорю, у тебя не оттянется? Давай телись короче, мамаша. Один хрен, товар твой, должно быть, краденый.
– А ну-уу, раз-з-зойдись! – вдруг зычно и властно громыхнул за спинами голос. – Кому сказано?! Цыть, воронье! Щас мигом у меня в околоток слетитесь! За шкварник – и в клетку!
Жулье замерло, точно им дали по шее, и разлетелось по сторонам. Страх перед законом издревле жил под их шкурой. Но прежде, чем они распознали обман, Алексей уже был рядом с растерянной дамой.
– Вот ваши три рубля, мадам! – громко, чтоб слышали все, заявил Кречетов, а тише молвил: – Быстрее возьмите меня под руку, и прочь отсюда…