Ошалевшие от своего промаха маклаки заскрежетали зубами, ан поздно: их жертва была уже далеко впереди, быстро исчезая из виду в бурлящей толпе, словно ее никогда и не существовало.
– Благодарю вас, благодарю, молодой человек! Вы – молодец! Выручили меня… Вы так великодушны. Знаете, – дама виновато посмотрела на сочувственно улыбавшегося Алешку и с болью в голосе приоткрылась: – Я первый раз здесь… Это все ужасно, мерзко и гадко… Но понимаете, обстоятельства жизни… вот так, вот так…
Подбородок женщины задрожал, и она поспешила промакнуть платочком свои раскрасневшиеся глаза.
– Полноте, зачем слезы? Все уладилось… Прием имел успех.
Алексей еще раз тепло улыбнулся.
– Да, да, конечно… Простите. – Дама нервно скомкала сырой платок и поспешила заткнуть его за узкий манжет платья. – Но как вам это удалось?
Лицо ее оживилось, в глазах мелькнули изумление и восторг.
– Я, право, поражена! Я просто была уверена, что слышу голос околоточного. Я права?
– Наверное… так получилось.
– О, вы настоящий волшебник! Вы…
– Не стоит преувеличивать мой скромный талант. – Кречетов галантно склонил голову. – Просто я… впрочем, это долго рассказывать. Спасибо вам за прекрасную вещь. Вы тоже помогли мне, мадам. Простите, я тороплюсь. Честь имею.
– Одну минуту, молодой человек, я долго не задержу вас. Позвольте вашу покупку. – Она торопливо сняла обручальное кольцо со своего пальца и, просунув в него пуховый кончик платка, легко пропустила его весь через узкое отверстие. – Прошу вас. – Она уважительно возвратила купленную Алексеем вещь. – Настоящий оренбургский… не сомневайтесь… С другой шалью такой номер не выйдет… Да, и еще… если не секрет… Для кого вы купили его?
Алексей несколько растерялся, глядя в ее утомленные внимательные глаза, но через секунду признался:
– Для мамы.
– Дай бог ей счастья. У нее прекрасный сын.
Дама в скромном платье, повернувшись, ушла, а Кречетов еще долго провожал ее взором. Она чем-то неуловимым была похожа на его маменьку. «Может быть, добрым сердцем?»
И сейчас, укладывая подарки в саквояж, Алексей подумал о той печальной женщине, которая три дня назад продала ему оренбургский платок. «Где она сейчас? Что с ней? Возможно, она тоже готовит воскресный стол и ожидает прихода дочери или сына. Как знать? Причудливая все же штука – жизнь, столько судеб, столько дорог… А что у жизни впереди? – Кречетов задумчиво щелкнул медными застежками саквояжа. – Пожалуй, одна даль…»
На улице во всю птичью мочь щебетали пегие воробьи и хохлатые свиристели. Солнце, разомлев к полудню, казалось, задержало свой ход, заштриховало город шафрановым дождем лучей. В непросохших лужах на бульваре фиолетовыми, серыми и рябыми гальками дремали нахохлившиеся сизари и гуси. По дорогам, обдавая прохожих слякотной пылью, проносились экипажи, весело звякали перестуком подков упряжки, прорезая своим поддужным дребезгом бубенцов шум кипучей уличной жизни. Все улыбалось, деятельно двигалось, радуясь устоявшемуся теплу и скорому лету.
Алексей в приподнятом настроении скорым шагом поспешал к Троицкому собору, от которого до дома было рукой подать. На душе его тоже «выводили трели свои свиристели», однако чистую радость от близкой встречи с родными нет-нет да и мутили недобрые мысли. Так бывает, когда ночью мешает спокойствию сна скребущаяся под полом мышь или крыса. И хотя над ее головой стучишь каблуком или шваброй, она продолжает свой труд, лишь ненадолго давая покой вашим нервам. И как пилит доски до сроку затаившаяся под половицами хвостатая тварь, так пилили и грызли сердце Алешки думы о родном доме, о своей будущей актерской судьбе, о вечных конфликтах маменьки и отца, о Мите…
Возвращаясь по воскресеньям в семью, Кречетов, на первый взгляд, попадал в лучшее, сравнительно с прочими воспитанниками, положение, хотя отсутствие забот о жилье, дровах и кухарке мало облегчало его жизнь. Уже взрослому молодому человеку, каким стал к своим семнадцати годам Алексей, актеру, знавшему успех, игравшему с корифеями балета и драмы, невыносимо было заново привыкать к безгласному повиновению и убеждаться в том, что себе не принадлежишь. Однако, как человек православный, богобоязненный, воспитанный в строгости и шорах покорности старшим, противостоять слову отца он не смел. У того же год от года дела шли из рук вон плохо: семья перебивалась с хлеба на квас. Случайные заработки Иван Платонович по старинке большей частью упрямо тратил на судебные тяжбы, так и не оставив бредовых планов доказать миру свое дворянство. Остальное, увы, спускал на пропой. Прошедшие годы лишь усугубили его деспотизм; старик, по словам брата, стал «своенравен до пошлости», «капризен до ребячества», «жесток до варварства». Последний раз встречаясь в семейном кругу на Вербное воскресенье, Алешка увидел опустившегося, вконец озлобленного человека.
Похоже, тоска теперь частенько подкатывала комом, и Иван Платонович, недолго сопротивляясь, брался за рюмку. Он не считал себя горьким пропойцей, «подлечивался», так сказать, на неделе, полагая, что снимает напряжение. «Водка надо мною узды не имеет!» – любил похваляться он, до святости убежденный, что «у графина лежат» лишь отпетые неудачники. И, право, не замечал, что сроки от рюмки до рюмки отчаянно мельчают, а дозы «родимой» сливаются в беспросветный омут.
От этой правды сердце Алексея обливалось кровью; ведь он любил отца и помнил его прежним, совсем иным. Из далекого детства, как из небытия, поднимались призрачным миражом картины прошлых лет…
Вот Светлая Пасха… Солнечно, весело, свежо! Ему лет пять-шесть. Они с Митей, держа с двух сторон папеньку за руки, пробираются сквозь толпу к левому крылу храма. У клироса уже стоят их соседи Окороковы, Анатолий с Татьяной – муж и жена, и радостно машут им… Вокруг народ – не протолкнешься: мужики в поддевках на белых холщовых рубахах, с причесанными на прямой пробор волосами, что щедро смазаны конопляным маслом; бабы и девки в нарядных платках при пестрых бусах на шее. Алешке на душе празднично-беспокойно. Он крепче сжимает горячую, жесткую руку папеньки. В воздухе тягуче пахнет воском, ладаном и дублеными полушубками. Служба вершится торжественная; то и дело передаются к иконостасу свечи, до слуха доносится: «Николаю-угоднику», «к празднику», «Казанской», «Богородице-заступнице»… Большие золоченые подсвечники перед иконами сплошь залиты воском десятков свечей.
Начинается шествие вокруг храма, и перед главным, западным входом священник снова густым басом трижды провозглашает: «Христос воскресе!» – «Воистину воскресе!» – ликует толпа и вновь вливается в церковь. Позже, когда долгая служба окончена, папенька, подхватив детей на руки, несет их батюшке христосоваться… Христосовались и с маменькой, и между собой, и наконец, уставшие, но счастливые, отправлялись к дому. Там в этот радостный день семью Кречетовых ожидал нарядный праздничный стол.
Переполненный чувствами, Алексей закурил папиросу, взятую из початой бандерольки, а перед глазами уж маячили новые фрески былого: прогулки с отцом по лесу, где они с Митей не раз и не два поднимали скрытые выводки тетеревов, весело галдели над пугливым фырканьем пойманного ежа и открывали для себя новые, неведомые тропинки… Объезд молодой кобылки, которую усмирял приглашенный по такому случаю добродушный конюх Серега Благодыр. И как они радовались всей семьей, когда Кукла стала к концу дня понимать шенкель и повод. «Да… все это было ярко и интересно, а главное, проходило беззаботно и светло».
Впереди из-за зеленеющих мётел тополей открылись гордые кресты Троицкого собора, вкрадчиво подал голос церковный колокол. Кречетов по привычке перекрестился, свернул в проулок, перепрыгнул через лужу, в которой блаженно дремала розовая свинья с поросенком, и пошел под горку.
Увы, те золотые деньки детства безвозвратно канули в Лету. «Постановщик и либреттист – это всегда: брат мой и враг мой. Вот и у нас с отцом отношенья вровень с этим. Поди разберись… Доброго слова от него теперь не дождешься».
Алексей чем мог помогал отчему дому. Почти все скромное жалованье начинающего актера он отдавал отцу, на которое покупались: чернила, перья, кипы новой бумаги, одежда и… водка, после которой, как водится, вспыхивал скандал.
Митя теперь снимал себе угол неподалеку от мужского Спасского монастыря и дома бывал крайне редко. Алешка спасался в театре – там он забывал все невзгоды, туда и рвался. Конечно, при таком финансовом раскладе душу юноши царапал гвоздь обиды. И немудрено: все титулованные особы, да и просто у кого в карманах водились деньги, отправляясь на бал, в театр или с визитом даже в соседний дом, велели закладывать экипаж. Кречетову было не до собственного рысака, но если бы не бездонная яма папашиных расходов, он мог бы позволить себе «хватать пролетку». «А так… – он горько усмехнулся, – двигай пешкодралом и не питюкай. Плевать, что ты восходящая звезда и надежда… Плевать, что ты можешь замерзнуть, промокнуть, простыть. “По одежке растягивай ножки”, – говорит папенька. – Вот я и растягиваю».
Впрочем, особенно на судьбу Алексей не роптал. «Я молод и крепок, так что мне скрипеть? Замерзнуть я себе не даю… Разве вымочит дождь… так куплю для сей оказии зонт, уж всяко это станется быстрее, чем дожидаться холодной казенной кареты».
Куда серьезнее при нехватке денег досаждали заботы о гардеробе. Актер губернского театра обязан одеваться хорошо, соответственно званию. Боже упаси появиться в заношенном или залатанном – жди вызова на ковер в дирекцию, а там господин Соколов устроит выволочку по первое число – мало не покажется! Но и эта композиция не была роковой. Главной головной болью артиста был сценический реквизит. Сцена требовала – сорок сороков! И фрачное платье, и чиновное, и мужицкое, и пальто, и шинель, и камзол. «Да извольте, господа актеры, не по одной паре! На разные случаи, – упреждала дирекция. – И будьте любезны ко всему прочему иметь в своем арсенале обувь, перчатки и шляпы…» Во как! Но деньги все в кошельке отца. Досыта и так не едят давно. Вот где приходилось мудрить и ломать голову! Хочешь – залезай в долги, хочешь – иди на поклон к всесильным и разбивай лоб в мольбе, хочешь – задабривай лестью и враньем портного, не желавшего ждать «завтра», а гардероб, брат, имей. Как тут прикажете экономить, откладывать на черный день? А куда деть юность? Ее в сундук с камфарой не спрячешь. В жилах звенит молодая кровь, душа просит крыльев и воли! Вокруг столько соблазнов… Разве возможно устоять перед славной сигарой, тонким вином, дорогими парижскими перчатками, английским лорнетом, обедом в модном ресторане с хорошенькой душечкой, а позже катаньем в карете? Вот и улетало месячное жалованье в первые три дня…