– Маменька, ради бога! Что все это значит? Что вам сказал доктор? Нужны деньги? Умоляю, не молчите! Я дам, я найду!
– Нет, нет. – Она торопливо промакнула слезы платком, потом виновато улыбнулась, словно просила у сына прощения за минутную слабость, и пояснила: – Сетовал, что я не щадила ни своей души, ни своего тела… словом, не думала о себе, о здоровье… Жаль, что это случилось так вдруг, в недобрый час…
– Да что же он сказал вам?! – У Алексея задрожали губы, он обнял за плечи мать и прижался жаркой щекой к ее лбу. Затем путано и горячо пытался уверить, что все обойдется, что она непременно поправится, но это было бесполезно. Людмила Алексеевна точно назначила уже себе исход, и переубедить, вдохнуть в нее свежие силы было невозможно. Когда они, наконец, успокоились и душевный надлом пошел на убыль, она крепко прижала к своей груди младшего и быстро, боясь не успеть, начала:
– Милый Алеша, ты уж совсем большой у меня. Но жизнь скоротечна: до двадцати она тянется в гору, а после тридцати летит под откос, годы – как дни, часы – как минуты… Вот и я у тебя не вечная. Тише, молчи и бери на ум. Я, конечно, очень рада, что ты возмужал, выучился ремеслу и скоро окончательно оперишься. Дай бог здоровья и счастья Василию Саввичу. Какой все же порядочный этот господин Злакоманов – суровый человек с нежным сердцем. Да, все так, все так, моя радость… – Мать тяжело вздохнула и смахнула пылинку с плеча сына. – Но жизнь в Саратове… Не спорь, голубчик, не горячись. Нет, я не хочу, чтобы твоя судьба была столь же тяжелой, как и моя. Это калечит и душу, и плоть. Опять же отец твой занят только собой. Ей-богу, запутался он вконец, прости меня, Господи… Ходит по дому, ровно слепой. Где ему без поводыря? Тут как-то пустил слезу спьяну: «прости», говорит, «люблю», «ты у меня одна на всем белом свете…». Ох, сколько лет я от него этих слов ждала, сколько слез выплакала по ночам, родителей дорогих схоронила… И вот дождалась намедни… Только зачем они мне теперь? Лишние… Вот так, моя радость. И сегодня нет, чтобы с нами сидеть за столом да радоваться приходу сына… опять с утра закружил по дому коршуном. Потом в сад пошел. Все высматривает что-то? А что, бог его знает… Совсем из ума выжил. Перед твоим приходом таки не удержался… в трактир полетел. Глупая я женщина… Графин анисовки в чулане за шторкой спрятала. Дак думала, как лучше, когда все по-семейному, по-родному сядем за стол… Ан нет, крест у меня, видно, такой. Еще вечно пытает меня: почему, мол, русские женщины всегда молчат, когда на самом деле желают сказать? А как я ему отвечу? Что могила для меня краше, чем его ложе? Господи, прости Ты меня за язык, и ты, Алешенька… Да что там, у него теперь на все один ответ: «Хватит слезы лить. Оне тебе еще пригодятся, когда хоронить меня станешь».
– Мама… – Алеша едва успел вставить слово, но Людмила Алексеевна категорично настояла на своем, повысив голос:
– Нет, нет, не перебивай. Я скоро закончу, ты уж прости, что я про батюшку твоего начала, накипело… Так вот. – Она пристально, с надеждой посмотрела ему в глаза, поправив седеющую прядь волос. – Тебя ведь ничто не будет удерживать в Саратове после нашей смерти… Митенька – дело другое, закончит университет, определится с доходным местом, он характером в деда, имеет хватку, я за него спокойна. А вот ты, – мать вновь убрала с сюртука сына видимую только ей соринку, – словом, тебе лучше переехать к твоей тетушке Катерине в Петербург.
– Но как же театр? Как я? – не удержался и воспротивился Алексей.
– Театров и там хватает. О чем ты говоришь, Алеша? Столица! У тебя талант. Его заметят… В дирекции попросишь выдать тебе рекомендацию. Ужли откажут? А главное, будешь под присмотром моей сестры. Муж ее – Сидор Капитонович Сытёнков, человек во всех отношениях замечательный, большим делом заправляет, в беде не оставит: и руку протянет, и денег даст, ежли судьба прижмет.
Алешка от таких предложений лишь тяжело вздохнул, сглотнул набежавшую слюну. Во рту горечь, будто ложку горчицы проглотил. В голове тенями замелькали невеселые мысли. У него отнюдь не было никакого желания покидать любимый город, где он родился, крестился, где родились его мать и отец. «Столица – Санкт-Петербург? Прекрасно, чудно, волшебно! Нервы играют, захватывает дух… Кто будет спорить? Но красавица Волга, Саратов? Мой дорогой театр, друзья, моя любовь, наконец? Моя Варенька?!»
Наступила мучительная пауза. Было слышно, как на дворе хрипло спорит с соседскими петухами длинношпорый Султан. Лицо Людмилы Алексеевны замерло, точно требовало ответа. В глазах Алексея на секунду потемнело, дыхание затаилось; мать вместе с праздничным столом скользнула куда-то вверх… Придержавшись за гнутую спинку стула, он с трудом устоял на ногах. Волна головокружения медленно пробежала через ноги и ушла в пол.
– Так ты не рад, моя красота? – явно не понимая замкнутости сына, громче повторила она.
– Видите ли, мама. – Алексей машинально поправил и без того аккуратный воротничок белой сорочки и коротко взглянул на мать. – Я ничего не могу обещать… У меня нет желания, да и вообще не было планов покидать наш дом, город. А как же хозяйство, скотина, наш грушевый сад? Что скажет Митя?
– С ним был уже разговор, – упредила Людмила Алексеевна.
– И?..
– И он не против продать дом. Да, да… Разве не знаешь нашего Митеньку? Деньги, Алешенька, они всем нужны. Да и тебе ли, артисту, вести хозяйство? Полно, нет, нет, я все эти годы тянула дом. Так то была прислуга, сезонных работников нанимали… А нынче денег, сам знаешь, кот наплакал. Нет, радость моя, уволь. Многое передумано. Я не смогу спокойно лежать в могиле, ежели не уберегу тебя от несчастий. А Петербург… ах, право дело, тебе приглянется твоя тетя Катя, чай, не чужая сторона. Ты разве запамятовал, какая она душка, какое сердце, добрейшей души человек? Помнишь, она гостила у нас пятнадцать лет назад? Она тогда носила по моде башмачки с французскими каблуками и пряжками. В то лето мы вместе варили варенье и мариновали грибы с гвоздикой, сушили на солнце шубы и перекладывали их табаком с камфарой от моли. У нее была чудесная шляпка с цветами и золоченый лорнет. А вечерами за чаем или наливкой играли в «дурачка»…
Алексей уныло слушал доводы матери и с горечью итожил – спорить тут бесполезно. Казалось, она с нетерпением ждет своей кончины – освобождения, и тайно молится, чтобы смерть пришла как можно скорее. «Нет, она не желает бороться за свою жизнь, несмотря на всю сердечную заботу, которую могли бы оказать ей я и Митя, кою могли бы оказать опытные врачи».
– Алешенька, – мать с особой проникновенностью посмотрела на сына, вытерла сухие, без слез, глаза прядями волос и мягким родным движением положила голову на его плечо, – пообещай мне, мое сердечушко, что после моей кончины ты все же отпишешь моей сестре о моем последнем и самом заветном желании: чтобы ты переехал к ней жить.
Он приобнял озабоченно примолкшую мать, бережно прижал к себе и тихо заверил:
– Обещаю.
Так они долго сидели и молчали, вздыхали и неподвижно смотрели на дремавшую в кадке пыльную пальму, на старый буфет, за рифленым стеклом которого стояли неровные шеренги разнокалиберных статуэток и рюмок.
Обещание было дано, но на душе Алешки скребли кошки. Мысль о том, что вся его будущая жизнь может столь резко измениться по желанию матери и он будет вынужден отказаться от всего, чем жил, что любил, – эта мысль угнетала и вселяла в него растерянность. «Нет! Я никогда не оставлю сцену! Я никогда не брошу свою любовь!»
Рука его дрогнула. Маменька тут же отреагировала – обернулась, приблизила расширившиеся глаза к самому лицу сына и вкрадчиво спросила:
– Что-то не так?
Алексей крепче прижал к себе теплое плечо матери.
– Все так, мама, все так… – повторил он, но звук голоса прозвучал не правдиво, словно нарочно.
Глава 8
Иван Платонович объявился неожиданно: дверь в дом открылась бесшумно, и если бы не скрежет ржавой петли, который отозвался характерным стоном в притихших сенцах, сидевшие в горнице за столом не повернули бы головы.
– Ух… твою мать! Кто пришел! – раздался громкий голос, и в следующую минуту на пороге в полосе света появился сам хозяин. В темном сюртуке, рукава и карманы которого лоснились от времени, с рюмкой в руке, он был уже навеселе. Отец что-то еще буркнул под нос, старательно размазал ладонью по лысине остатки волос и в знак приветствия помахал рюмкой. – Ну-с, красавец, с прибытием! Что это за дурацкая мина у тебя на лице, хотел бы я знать? Дурной тон. Ужли не рад мне, Лешка? Чай, скучал по своему родителю?
Попытка улыбнуться у Алексея получилась неважной. Однако он по привычке поторопился встать из-за стола и, склонив голову, поцеловал протянутую руку батюшки. Затем скоро поинтересовался, как его здоровье, насколько удачным и приятным было его последнее хождение на биржу.
– Приятным?! Тьфу! Помилуй бог! – усаживаясь за стол, возмутился отец. – Было ли оно доходным и стоящим – вот как следует ставить вопрос. Деньги – оне, родимые, это все, что занимает мою голову. Я не в царской свите каблуки стирал, ежели ты про то толкуешь.
Шутка ему показалась весьма удачной, и он, засмеявшись, опрокинул рюмку. Затем срочно захрустел квашеной капустой и, зажмурив от удовольствия один глаз, протянул:
– Ах, хороша, стерва! Посол-то, посол как хорош-с! Гулькинская, бочковая, на рынке мать брала. Умеет он, подлец, в рассол душу вложить. Но секрет сей вот-с здесь держит, сволочь. – Отец уважительно постучал себя вилкой по лбу и веско добавил: – Хрен кому скажет. Пусть даже под пыткой… Это у них родовое… Рецепт ему тятька перед смертью шепнул, а тому – дед… также перед могилой сподобился. То правильно, чтоб дуракам неповадно было продукт переводить зазря…
Папенька вновь засмеялся своему доводу, ковырнул капусту в салатнице и отправил добрый «навильничек» в рот. Маменька, сидевшая с края стола, неловко улыбнулась ему в унисон.
Но Иван Платонович внезапно оборвал смех, улыбка тут же сошла с лица матери, и Алексей с болью заметил, как к ней вернулось напряженное выражение, карие глаза снова безучастно уставились на буфет.