Возмущение окольцевало обручем грудь Алексея. Он отказывался верить глазам. Сейчас он не мог и не хотел со скромным достоинством человека, научившегося мириться с ударами судьбы, спустить это на тормозах. И ради чего?! Ведь для того, чтобы справить концертное платье, он залез в долг, рассчитывая на деньги, которых еще не видел, а стало быть, впереди его ожидали заметные лишения. «Но кто посмел взять мой фрак?!» Он хотел было броситься к родителям и поделиться свалившимся на его голову горем, как внезапная мысль ослепила сознание: «Роскошный обед… Мятые купюры, что выпали из карманов отца при падении со стула… Водка… Беспокойный взгляд маменьки и глухое молчание на мой вопрос: “На какие деньги весь этот стол?” И многие другие мелочи…»
Он крепко шибанул дверцей шкафа и в расстроенных чувствах кинулся назад в спальню.
Людмила Алексеевна теперь была у себя. Она сидела на кровати и, бережно разложив на коленях платок, любовалась его ажурным рисунком.
– К чему такие траты, Алеша? Это мне? – не отрывая благодарных глаз от подарка, радостно спросила она.
– Вам, вам, мама! – срываясь на крик, бросил он и, путаясь в чувствах, с плеча рубанул: – Где мой фрак?!
На миг их взгляды встретились. Мать изменилась в лице, побледнела, глаза ее виновато забегали – она все время облизывала пересохшие губы.
– Что вы молчите, мама? Это не объяснение. Я спрашиваю: где мой фрак?
Из дрожащих рук Людмилы Алексеевны соскользнул на пол оренбургский платок. Маменька не находила, что ответить. Похоже, она исчерпала все свои силы и доводы с отцом и теперь сидела молча, упрямо глядя в одну точку.
– Но как же так?.. Как же так, мама? Вы все знали и молчали? – Тонкие ноздри Алексея трепетали.
– Боялась. – Мать опять нервно сжала руки, губы ее, давно не знавшие помады, снова стали подергиваться, а рука, из которой выпал подарок сына, судорожно искала опоры. – Боялась, – беззвучно повторила она. Дальше Людмила Алексеевна говорить не могла, закрыла лицо руками, плечи ее сотрясали чуть слышные рыдания.
Алексей опустил глаза – мать выглядела загнанной в угол. Он быстро подошел к ней и бросился на колени, поднял платок и стал целовать ее руки. Все было ясно без слов. Отец, сгораемый вечной жаждой залить за воротник, снес и заложил платье в ломбард. Часть денег он, по всему, пропил в трактирах и рюмочных, другую отдал жене, легко наврав, что сумел получить их за услугу в канцелярских делах, в которых он, по его же клятвам, был дока.
– Господи, маменька, умоляю… Ну-ну, не плачьте. Я грубый, бестактный хам! Конечно, я не имею права задавать вам такие вопросы. Мне, ей-богу, совестно перед вами, мама… Простите и забудьте… Это я виноват…
– Нет, нет, мой мальчик, не казнись. Во всем виновата моя нерадивость… Недосмотрела, прости меня, Господи, Алешенька, радость моя. Старая стала, скорее бы умереть… Это невыносимо… Он просто вконец потерял голову. Хоть бы Господь его прибрал… прости меня, грешницу, что говорю?.. Но ведь не пасынок ты ему, а родная кровиночка! Ой, какие тут высокие отношения, милый Алешенька? Одно наказание. У него на все: «Я лучший! Незаменимый!» А по мне, если б такой, как наш отец, и вправду был лучшим, то колесо бы не изобрели, вот крест.
– Но надо что-то делать, мама? Так дальше нельзя! Как можно терпеть столь дикое обращение? Пьяный он зверь…
– Хуже, – горько кивнула мать.
– Вот именно. Убить может, тьфу-тьфу…
– Да уж скорей бы… Устала я жить с ним, сил нет… Так не возьмешь же грех на душу? Опять жена я ему, в церкви венчаны. Значит, Богу угодно такое мне наказанье… А успокоить твоего батюшку во хмелю – деликатное дело, мое сердечушко. Тут не знаешь порой, на какую стену кидаться… Но, видно, долюшка наша такая женская.
Маменька вновь закрыла лицо ладонями. Она сидела неподвижно, глубоко уйдя в себя, будто окаменела, и Алеше казалось, что мать не замечает его присутствия. Так они снова долго сидели, как прежде в гостиной на диване, и Алексей все гладил и целовал ее руки. Снизу, через пол, слышалось жалкое мычанье, то невнятная брань отца, то натуженные обрывки песни:
…До поры, до время
Всем я весь изжился.
И кафтан мой синий
С плеч долой свалился…
Когда стоны на время смолкли, Людмила Алексеевна склонила голову к сыну, все еще сидевшему на полу у ее ног. Напряжение исчезло с родного лица, осталась тихая печаль. Она ласково посмотрела ему в глаза и, положив руку в свою, спокойно сказала:
– Видишь ли, я затрудняюсь ответить на твои вопросы, впрочем, как и на многие другие… За последние годы, пока ты учился у господина Соколова, много утекло воды, Алешенька… увы, многое изменилось. Нынче в доме происходит такое, чего я и сама не понимаю. Ну, да бог с ним… ушедшего не воротишь. Теперь ты знаешь, что главное для меня… – маменька с надеждой посмотрела на сына, – прости, повторюсь: ты обязательно должен уехать в Петербург. Хорошего от Ивана Платоновича ждать не приходится.
Она нервно обернулась на дверь, словно опасаясь, что пьяный супруг может ее услышать.
– Перестаньте пугать, мама…
– Что делать? Такая судьба. Ты мне, как и Митенька, родной человек, плоть от плоти… мой младшенький… и я считаю своим материнским долгом предостеречь тебя: останешься здесь – добром это не кончится.
– Но помилуйте, маменька. – Он развел руками. – Почем вы знаете?
– Господи, Алеша, хоть ты не выводи меня… Пожалей мать. Вы, актеры, все такие упрямые?..
– Почти. – Он примирительно улыбнулся и добавил: – Ладно, будет вам, мама… Я же пообещал…
Людмила Алексеевна удовлетворенно вздохнула и поманила пальцем сына. Когда они подошли к комоду, она достала из антикварной шкатулки маленький ключик и отворила им верхний ящик. Затем сунула в него руку и достала небольшой сверток. Глазам Алексея предстали старые, пожелтевшие письма, аккуратно стянутые атласной голубой ленточкой, и разная другая трогательная мелочь, которую бережно хранила мать.
– Вот, не откажи, прими мой подарок… – Людмила Алексеевна протянула крохотный, величиной с наперсток, бархатный футляр.
– Что это?
– А ты полюбопытствуй, открой.
Алешка повиновался. На тончайшей коже, которой было затянуто дно и которая от времени стала мшисто-зеленой, одиноко, но гордо лежал розовый бриллиант, ограненный удлиненными конусами. От этого драгоценного камня пахнуло прежними эпохами: напудренными париками с буклями, звонкими шпагами, галантными поклонами кавалеров и дам и чем-то еще сказочным, что безвозвратно утратил век девятнадцатый. Алексея до глубины души тронуло, что маменька жертвует, возможно, последним и самым дорогим ради его благополучия, ради того, чтобы загладить вину отца.
– Нравится? Правда, он превосходен? Жаль, раньше их было пять у твоей бабушки Аси, но после ее кончины три наиболее крупных камня были проданы… А два последних отданы нам с сестрой. Не знаю, жив ли у Катеньки бриллиант, жизнь – ведь она полосатая…
– Господи, мама, какой подарок! – Он с благодарностью обнял ее и поцеловал в щеку. – Но я… я не могу принять его от вас.
– Это еще почему? – возмутилась она.
– Но… потому что это очень дорого… Ваша реликвия, память… А Дмитрий? Что я ему скажу? Нет, нет, нехорошо так…
– Все хорошо. Мне лучше знать. Митенька обижен не будет. Его доля ждет своего часа. Завещание составлено. На смерть у нас отложено. Бери, или обидишь до гробовой доски. Это мелко, Алеша, отказывать материнскому сердцу.
У Алексея на глазах заблестели слезы. Он еще раз приник к прохладной руке маменьки, бережно уложил подарок во внутренний карман сюртука.
В спальне наступила тишина, за окнами угасал день: густой, золотисто-медовый предвечерний свет сменялся лиловыми сумерками; двор пересекали длинные тени, где-то за воротами уныло грёмкала боталом заблудившаяся корова.
– Так ты не останешься ночевать? – Людмила Алексеевна задержалась у столика, на котором в подсвечнике таяли свечи.
– Нет, побегу. Гусарь меня заждался… Я обещал непременно быть… Да и вам, мама, так, думаю, будет проще. За все низкий поклон.
Мать перекрестила на дорогу сына, признательно кивнула головой и, провожая, уже у самых дверей сказала:
– Благодарю, Алеша, ты был сегодня на высоте.
Часть 7. Западня
Глава 1
Грозовая туча, пропитанная слезами переживаний и страхов родителей за свою старшую дочь, разразилась градом сердитых упреков и обвинений. Завидев вернувшуюся за полночь Барбару, ее раскрасневшееся, с испуганными, но счастливыми глазами лицо, пан Фредерик «спустил собак». Было сказано все, чем кипело истерзанное сердце отца.
– Глядите-ка, выросла ясновельможная пани! Бесстыжая фуфыра! Родителей в гроб возжелала загнать? Молчи, дрянь! Я повиляю тебе хвостом перед шпорами! Ишь, выискалась принцесса! Побойся Бога! Ты что же, очернить фамилию нашу решила на весь белый свет? Прочь с глаз моих! Видеть тебя не желаю! – Отец, весь на нервах, кое-как сдерживал тяжелую тряску рук, потом негодующе топнул ногой и в самом дурном расположении духа покинул прихожую.
– Довольно на сегодня! – со скорбным надрывом, точно разбитое камнем стекло, прозвучал в общем молчании голос матери. У Баси задрожали на глазах слезы, голубая жилка явственнее забилась на виске. «Уж лучше бы мамочка на меня накричала… или приказала выпороть розгами…»
– Мамочка, миленькая, дорогая, родная! Я не хотела… не хотела… – молитвенно сложив на груди руки, бросилась к матери дочь, но пани Мария сердито, без капли сочувствия обрубила ее порыв.
– Тебе нет оправданий! Ка-кая низость… Какая вопиющая разнузданность нравов! Кошмар! Не-ет, не думала не гадала, что доживу до такого позорища… И это моя дочь! Матка Боска, какой скверный пример ты подаешь младшей сестре – Агнешке. О, я не знаю, что с тобой сделаю! Где ты была? Впрочем, довольно! И слышать не хочу! Все завтра! У меня дико раскалывается голова… А теперь изволь спать, вот тебе свеча. Ступай.