– Что ты все нервы мне треплешь? – Взгляд певички сделался каменным. – Тебе мало согласия? Хочешь душу мою взять, как дьявол?
– На кой она мне? – Он криво усмехнулся. – Я что, ее на кон поставлю? Нет, Мария Ивановна, опять мимо. Темная ты у меня, как дупло. Просто хочу убедить тебя войти в дело и помогать мне не за страх, а за совесть. Ведь и башмаки ходят парами, чуешь?
Ферт внезапно схватил ее за руку, притянул к своему стулу.
– Ты уж будь со мной, моя девочка… мне без тебя – вилы.
Мария промакнула ажурным рукавом платья глаза и, выдержав паузу, согласно кивнула. Ее вдруг охватило безотчетное сознание вины, словно она была ему чем-то кровным обязана и сейчас выслушивала вполне заслуженные упреки. Неволина, к своему удивлению, даже покраснела, и хотя в каюте в этот час было сумеречно и он не мог сего видеть, ей стало неловко, отчего чувство вины усилилось.
Она взяла его руку, прижала к своей груди:
– Глупый, бедненький мой, ты так и не понял женщин.
– Ну, куда уж мне… – съязвил он, высвободил ладонь, бросил в рот новую папиросу и чиркнул спичкой. – Я с великим трудом разобрался с лошадьми, а ты говоришь…
– Ты неисправим, Серж… – Неволина грустно усмехнулась. – Как всегда, верен себе. Опять изменил мне. Не можешь уступить даме даже в малом… Только гляди, не протри колени до дыр, когда ко мне на поклон поползешь. Впрочем, забудем… это никчемная лирика. Так каков твой план? Что я должна буду делать?
Алдонин поднялся со стула, скрестил на груди руки, посмотрел на напарницу сверху вниз.
– Охрану отвлечешь ты…
– Но…
– Не спорь, я сказал! Зов женщины сильнее приказа командира. Знаю я этих козлов со свистками… Они мало чем отличаются от армейских сапог. «Напра», «нале», «кругом арш» и равнение на бабу. Эти погонники смотрят на кирпич, а думают о п… Уверен, ты справишься. Теперь Барыкин. Этот уксус, как только вступил на трап, с бутылкой не расстается. Крепко сидит на стакане дядя, да я ему еще забубенного собутыльника подогнал. Он теперь до Нижнего света белого не увидит. Короче, он не в счет.
– Они все вооружены, Серж…
– Ничего… пуля на пулю, баш на баш. – Взгляд Алдонина замер, глаза мстительно сузились.
– Угости пахитоской…
Мария судорожно запалила спичку, жадно, через кашель, затянулась, затем еще и еще. «Господи, что он задумал? Это же кровь… Пожизненная каторга… Но он прежде клялся, что ни разу не убил человека. И я… верю ему… Пока верю». Плечи Неволиной передернуло. Она тщетно старалась сама себе доказать невиновность своего любовника. Ей это вдруг стало крайне необходимо и жизненно важно.
– Но это кровь… – глядя ему в глаза, уже вслух повторила она. – Ты же сам говорил мне…
– Откуда ты знаешь, как было на каторге? Свечку держала?
– Так… ты решился? – Марьюшка впилась в него глазами.
– За такие деньжищи… и поп в Боге усомнится. Но ты не думай, я не какой-нибудь конченый «хам» или «глот», который за занюханую пайку «плесом бьет»[105] барачному куму. И кровушки я не жажду. Мне лишние «заворожки» не нужны… Что я, «волынщик», дешевую бучу затирать? Ну так ведь карты… могут наискось лечь.
– Если все будет чики-чики, где сойдем?
– В Петушках, перед Нижним. Там его хватятся, а мы уж и слиняли. Сразу билет в обратку и – как с гуся вода.
– Ну а если он тебя застучит? Злакоманов мужик силищи редкой. Говорят, он подковы рвет.
– Я тоже бью только раз. – На пальцах Ферта зловеще блеснул шипастый кастет испанской работы. – Кто-то из пудреных умников, может, и скажет, что я делаю большую ошибку. Но я не считаю ошибкой давить таких куркулей. К их сытым рожам больше всего кирпич подходит. Не бойся, Marie, ежели что… завалим твоего секача.
– Он не мой! – обиженно подчеркнула Неволина.
– Не цепляйся, это я так… к слову.
Помолчали. С нижней палубы неслось самозабвенное и хмельное:
Вниз по матушке по Во…
По Волге,
По широкому раздолью,
По широкому раздо…
Раздолью
Поднималась непогода.
Ферт в раздумье снова прошелся по каюте и остановился у распахнутого иллюминатора. Упрямство и твердость читались в его костистых скулах и узких губах.
Мария нахмурила черные брови, избегая его взгляда. Для успеха дела необходимы были небывалое мастерство, хладнокровие, решительность и… удача. Первые три качества у Ферта имелись в избытке, но вот последнее условие… Певичка скептически усмехнулась. При всей энергии и ловкости, внушавшей многим уважение и страх, хватит ли у него ума и тонкости четко, без сбоя сыграть по предложенным нотам? «А может, я глупа и недооцениваю его природного дара?» Мария искала иного ответа и не могла найти. Она еще раз украдкой посмотрела на гибкую, стройную фигуру, на хищный большой нос, жесткий, точно отлитый из бронзы подбородок, и нехотя призналась себе, что стала его еще больше уважать, хотя и крепче бояться – тоже.
– Как собираешься попасть в его каюту? – Сцепив напряженно пальцы, она подняла их к ярко накрашенному рту и замерла в ожидании.
В эту минуту ей почему-то вспомнилось то далекое время из юности, когда она в таком же напряжении стояла в церкви и ожидала своей очереди на исповедь. Батюшка был строг и грозен. Ей стало страшно, и она в нарастающем беспокойстве бессознательно грызла ногти. Священник сделал ей замечание и исповедовал. А позже, уже на улице, какой-то господин в черной велюровой шляпе, окликнув ее, с теплой улыбкой сказал: «Простите, я был в церкви и стал невольным свидетелем… Знаете, что означает, когда девушка грызет ногти? – Мария промолчала, потупив взор. Краска заливала юные щеки, а солнце играло в ее косах. Смутившись, она собиралась уйти, когда господин, в усах которого серебрилась седина, заметил: – Нет, это не грех… Это значит, что человек еще не расстался с детством и живет иллюзиями».
– Над чем опять гадаешь? – Ферт строго, совсем как тот священник, смотрел на нее.
Мария вздрогнула от неожиданности, но быстро нашлась и повторила вопрос:
– Как ты собираешься попасть в его каюту?
– Это мои проблемы.
– Пусть так. – Она оскорбленно пожала плечами, а сама подумала: «Господь все видит, Господь все знает, Господь все рассудит… – помолчала и горячо попросила: – Господи, прости… не оставь нас!»
Он вновь внимательно и строго оглядел ее с ног до головы, молча достал из коробки новую папиросу.
– Что-то не так? – Мария неуютно поежилась и бегло осмотрела себя. – Прости, если б я знала, что все так получится… река, пароход, бешеная спешка, кто б мог предположить? Я бы оделась получше.
– Не бери в голову, на это никто не обратит внимания. На тебе и так атлас и золото.
– Самоварное. – Неволина иронично скривила губы.
– Брось, кто об этом догадывается?
– Да такую дешевку сразу видно. Вполглаза…
– Я сказал, хватит! Будешь тут ломать благородную. Остановись в суете. О другом думать надо.
– Может, стоит изменить внешность, Серж? Волосы? У меня есть ножницы…
– Не глупи. Оставь волосы в покое.
– Тебе нравится? – Она нервно и высоко рассмеялась.
– Не будь дурой. Я не слепой. И настройся, в конце концов, на путевый лад. Чем у тебя башка забита? С ума сошла, хочешь опять засыпать нас? Дрянь, бить тебя надо!
Он замахнулся рукой, чтобы дать пощечину, но в это время раздались сразу три пароходных свистка. Ферт быстро щелкнул серебряной крышкой часов и, забыв про Марию, глубокомысленно покачал головой, что-то прикидывая и намечая.
– Будь здесь. Жди моего условного. Похоже, все начинается.
Глава 7
Пароходные гонки на Волге среди капитанов, в прошлом, как правило, опытных лоцманов, были отчасти сродни скачкам. Были здесь и свои любимцы публики, и нешуточные страсти болельщиков, и риск. Риск подчас был значителен: пароход мог непредвиденно напороться на мель и затонуть, мог взорваться от перегрузки паровой котел, что грозило великим несчастьем, однако неистребимое стремление человека к славе, к наживе, а русского человека еще к бахвальству и к показухе, толкало горячие головы на лихой шаг по принципу: «Если ум не дается, авось заумь поможет».
…Появления Ферта на верхней палубе никто не заметил. Народ сгрудился у поручней левого борта и с напряженным вниманием следил за пароходом другой компании.
Алдонин прислушался к людскому граю.
– Эт заварзинское корыто с верхнего плесу. Как есть почтовик. Вишь, на евонной трубе, Петрович, желтушной краской скрещенные медные трубы намулеваны: «Берегись, мол, с путёв, – почта бежить!»
– Ах, трандить его в печенку! Почтарь… А туда же, наперед людёв на ярманку поспеть алчет, зверюга!
– Однако груженый преть. Ишь как просел по самые клубни, ровнехонько по линейку.
– Груженый корабль еле возвышается над водой, пустой – величественно высится над нею, – сказал кто-то в пенсне и, поправляя галстук, скептически заметил: – Вряд ли нашему «Самсону» есть смысл спорить с почтовиком, он хоть и нагруженный, при одной трубе, зато скоростной ход имеет.
– Ну, ну, сказывай, милостивец. Наш Кошелев – капитан донный, чайной ложечкой в заду колупаться не будет. Ему хоть Гришка, хоть Тришка! Я тутось кажду новингацию на евонном «Самсоне» бегаю. Ежели ему попадеть вожжа под хвост… Пару поддаст будь-будь, уж не извольте лимониться, господин хороший.
Между тем почтовый пароход, бело-розовый, с синим поясом на черной трубе и кудрявой надписью над колесами – «Резвый», – выбрался на стрежень и, издав три задиристых свистка, точно вызывая пыхтевшего собрата помериться силами, бойко зачакал лопастями по закипевшей воде.
«Самсон» ревниво троекратно ответил на голос «Резвого» трубным слоновьим басом. Облачка белого пара вновь заклубились в чистой лазури арабскою вязью. На палубах загудели голоса, оживленные пассажиры потирали руки в предвкушении нежданного спектакля. Про янтарную воблу и пиво забыли – народ, как на петушиных боях, суетливо делал ставки.