– Ну, брат, будет тебе град со снегом! Держись, речные бають, Кошелев закусил удила. Не любит он «почтарей»! Велел боцману бутылку черного рому ему снести. Значит, бешеной гонки не миновать!
С «Резвого» опять полетели по Волге два продолжительных и, как показалось Ферту, весело-злых свистка. Там, похоже, радовались принятому вызову на «Самсоне» и отдавали необходимые команды.
На мостике выпукло обозначилась крупная фигура капитана Кошелева. «В видавшей виды морской, с белым верхом, фуражке, при золотых галунах, крепче похожий на разбойничьего атамана»[106], он грозно рявкнул в трубу из листовой меди:
– Пару, Иван! До полного! Жги!
В машинном отделении слаженно замытыжились, бросая в разверстую огненную пасть топки колотые чурки вперемешку с дюжими лопатами древесного угля.
– Есчо! Есчо, черти! Поддай, не ленись! Пару давай, Иван! Полный ход!
Боцман, со следами гари на пышных усах, уважительно поднес Кошелеву полнехонький до краев, солидного размера стаканец.
Тот залпом ахнул его, крякнул в просмоленный кулак и вновь зычно рявкнул в надраенный рупор:
– Сало в топку! Не ленись, православные! Шуруй!! За победу всем по чарке водки!
Двухъярусный «Самсон», ровно живой, содрогался железным телом – матросы, обнаженные по пояс, блестевшие от пота и маслянистой гари, выворачивали лопатки, ни на минуту не прекращая работы. Лопасти колес, которые прежде способно было пересчитать, теперь слились в единый бегущий круг и бешено барабанили по воде.
Народ гикал и кричал, потеряв голову, – «Самсон» медленно, но упорно нагонял щеголеватого почтовика. Более зоркие молодые глаза могли уже без труда прочесть над его колесами надпись золотыми литерами: «Резвый»; чуть позже стал виден и замысловатый трафарет на кормовом гюйсе и загорелые лица матросов. Они были сосредоточены и серьезны, но глаза весело сверкали из-под выгоревших на солнце бровей. Все были без остатку поглощены состязанием и желанием выиграть гонку.
Пассажиры на «Самсоне» кусали губы – почтовик явно не хотел уступать. Он тоже яро тропотил плицами, все крепче, набирая ход.
Кошелев снова хватил командирский стаканчик и впился глазами в близкую корму ненавистного почтаря.
– Ах, олухи царя небесного! А ведь чисто бегут. Сволочи! Я думал, эти выскочки на корешке родились, а они на колесе… Сукины дети… Иван, чоб тебя поперек свело! Шуруй, шуруй, родной! Уголь в топку! Наддай! Наддай!
Капитан, налившись жаром, с выкатившимися из орбит глазами, то и дело припадал к трубе и командовал в машинную.
Из кочегарки выскочил красный как рак Уткин Иван. Пот градом катился по его измученному лицу. Влетел на мостик и, накладывая на себя крест, прохрипел:
– Отец родной, не погуби! Котел на пределе, ярче рубина! Неровен час, на воздух взлетим! О людях подумай!
Кошелев лишь сунул ему под нос стакашек рому и, видя заминку, сам залил в глотку главному кочегару огненную отраву.
– Без надежи, ак без одежи… Матросики-барбосики, не выдава-ай! Не впервой, Ванюша! Эх, кабы кто «покапитанил» за меня да утер нос почтарю.
– Да вы же пьяные, ангелонравный Спиридон Степанович, дозвольте порулить… я смогу проводить «Самсон».
– Враки, Иван, – уверенно поворачивая штурвал, усмехнулся Кошелев. – Ты сможешь проводить нашего кормильца только в ад. Цыть, Уткин! Я сраму не оберусь, ежли «Самсон» не сдюжит. Наддайте, братцы! Сочтусь опосля.
Уткин хмуро выпил вторую пайку и загремел каблуками по железным ступеням в машинное отделение.
«Что ж, когда река выходит из себя – это потоп», – глядя на одержимого капитана, усмехнулся Алдонин и принялся резать взглядом толпу, отыскивая тяжелый загривок Злакоманова.
Там, где в окружении своей охраны стоял Василий Саввич, бились об заклад почтенные отцы семейств. Крупные суммы передавались в руки доверенного лица – казначея, который по общему согласию купцов должен был сделать расчет на ближайшей пристани.
– Господа, Антонов поставил на «Самсона» полторы тысячи серебром! Это рекорд? Или кто-то рискнет переплюнуть нашего костромского Калиостро?
– Однако изволите играть, Павел Семеныч? – Торговец из Царицына щипнул соседа вопросом, когда тот выложил казначею кругленькую сумму.
– Полноте, сударь. Какая тут игра? Вот у нас на Орловщине лошади…
– Ах, вон оно как… – усмехнулся первый. – Вы всегда ставите на лошадей, а я на людей. Так вернее, знаете ли…
Ферт не спускал глаз с широкой, как амбарная дверь, спины Злакоманова. Остальные объекты его занимали мало. «Соловей берет качеством – воробьи количеством». Деньги и кураж остального купечества были чешуей в сравнении с капиталами саратовского миллионщика.
Алдонин холодным наметанным глазом оглядел охрану – действительно, это были петровские гренадеры, косая сажень в плечах и, без сомнения, при оружии. Облокотившись на латунные поручни, они без особого интереса смотрели на разыгрываемое действо, не забывая при этом и о своем подопечном. Люди эти не скрывали, для чего они здесь – любое передвижение Злакоманова было под их неусыпным контролем. Если кто-то из незнакомых пытался вдруг подойти к Василию Саввичу, охрана, как по команде, заслоняла его и быстро выясняла желание чужака.
«Да… поставила передо мною задачу судьба… как Бог перед Адамом поставил ребром вопрос о жене». Ферт провел узкой расческой по долгим прядям волос. Лихорадочная мысль о том, что ему суждено будет столкнуться лицом к лицу с намеченной жертвой и его костоломами, студеным холодком сквозила по телу. Однако страха как такового он не испытывал. «Кому суждено быть повешенным – не утонет». Хлебнув ужасов каторги, он вообще стал презирать смерть, тем самым сохраняя в себе неотторжимую воровскую свободу духа. Продолжая цепко наблюдать за купцом, он сосредоточенно, со спокойным вниманием, казалось, разыгрывал в своей голове сложнейшую карточную комбинацию. Будучи блестящим игроком, он с первого дня Марьюшкиной «наводки», начал крутить эту партию и продолжал разбирать ее до сего дня. И даже непредвиденный коленкор событий – внезапное решение Злакоманова отправиться по воде в Нижний – не передернул в его невидимой игре ни одной карты.
Ему припомнилось, как на каторге, оказавшись в пиковой ситуации, он собственноручно убил человека. Убил не раздумывая, спокойно и быстро, как сбросил с плеч арестантский халат. А минутой позже, когда вытер заточку о колено трупа и узрел это страшное, но теперь молчаливое лицо, он не почувствовал раскаянья и душевной боли, не испытал и угрызений совести. Такова была цена его прописки – посвящения в каторжники.
«От чего тюрьма творит над новоявленными жестокие истязания? – задавал себе вопрос Ферт. – Отчасти от беспросветной скуки, отчасти по злобе на все и из-за страстного желания хоть на ком-нибудь отыграть накипевшую боль, от которой задыхается человек, а отчасти и из практических соображений… Потому как надо прежде “прочухать” и “прожевать” человека: устоит ли он против жалобы “чинкарям”, даже если его начнут “шинковать” в каземате, подвергая жуткому наказанию. Ведь, как вихром ни крути, а следует знать человека, пришедшего в “семью”. Будет ли он тебе в корешах или станет пастись под нарами занюханым кусочником – отверженным даже среди мира отверженных, которых презирает каторга».
Из этой «прописки», по тюремным понятиям, Ферт вышел достойно, как человек единой, нерасщепленной воли – остался тем же, вот только в его серо-зеленых глазах залегло что-то еще более ледяное и неподвижное.
…Но сейчас, когда он стоял неподалеку от капитанского мостика и продолжал прокручивать в голове возможные варианты кражи, звериное чутье подсказывало ему: дело пахло паленым… С гнетущим чувством, что он допустил где-то ошибку, он трижды возвращался к «истоку», но тщетно – ошибки не находилось.
Все упиралось во время. Войти в каюту первогильдийного купца Злакоманова было нелегким делом. Однако не тем, перед которым опускались руки. «Мыши танцуют, пока кота не чуют. Улыбнется мне клювом и этот замок». И то верно: восемь лет острога для Ферта не прошли даром. Он в совершенстве постиг науку открывать упрямые замки при помощи толковых отмычек. Другое заботило вора. У дверей каюты купца днем и ночью посменно дежурил охранник. Впрочем, эту проблему бралась устранить Маркиза. «На то она и “летучая мышь”, чтобы мерить свою жизнь прожитыми ночами и облапошенными мужиками, – усмехнулся в душе Ферт. – Ведь что ни говори, а бабы из мужиков больше любят делать дураков, чем любовников. Только уж не подведи, Мария Ивановна…»
И все же Ферт не решался идти на рожон, а значит, отмычки при этом раскладе отпадали. «К черту, вариантов много, шея одна. Есть у меня в запасе другая идейка… Береженого бог бережет. Если погорю и придется отрываться… Это, пожалуй, будет лучшее решение».
На миг в его глазах вспыхнул огненный бес воровской радости. Дерзкий и властный по жизни, Ферт с презрением глянул на галдевших вокруг людей, ибо никогда он еще не ощущал в себе такой звонкой силы, как сейчас, за несколько минут до прихоти судьбы, которая могла наградить его либо золотыми крыльями воли, либо бросить в кровавом рубище на эшафот.
Преисполненный властной позы, он, как хищная птица, повернул шею и в последний раз бросил колкий и быстрый взгляд на хмурого, молчаливого купца.
– Ива-ан! Жми! Бей своих, чтоб чужие боялись!
Кошелев ревел медведем в трубу, ровным счетом ни на кого не обращая внимания, кроме своего соперника. Чередовались только два слова: «Шуруй!» и «Пару!».
От такого безоглядного лихачества капитана публика не на шутку стала тревожиться. Послышались возмущенно-взволнованные голоса, истеричные выкрики перепуганных мамаш, которые прижимали к своим юбкам вырывавшихся детей. Однако их собственные мужья, глаза которых горели бесом возможного выигрыша, урезонили ненаглядных. Общество разделилось: кто-то трусил, кто-то ободряюще покрикивал и хлопал в ладоши, тем самым выражая свою солидарность Кошелеву. Весь пароход играл. Кто на деньги, кто на шампанское, кто на пару чая.