Бичевание было дополнительным наказанием, установленным в качестве процедуры, предваряющей распятие. Однако Пилат собирается использовать эту меру — хотя она и была весьма нелогичной, но, вполне вероятно, не выходила за рамки его дискреционной власти[50] (см. Дигесты 48.2.6 [51]) — как наказание за неопределённое мелкое правонарушение. Именно тогда Лука вкладывает в его уста недвусмысленное высказывание: «Я ничего достойного смерти не нашёл в Нём; итак, наказав Его, отпущу» (Лк. 23:22).
е) (снаружи) И вновь смена места действия:
Пилат опять вышел и сказал им: вот, я вывожу Его к вам, чтобы вы знали, что я не нахожу в Нем никакой вины. Тогда вышел Иисус в терновом венце и в багрянице. И сказал им Пилат: се, Человек! (idou ho anthropos, лат. ecce homo). Когда же увидели Его первосвященники и служители, то закричали: распни, распни Его! Пилат говорит им: возьмите Его вы, и распните; ибо я не нахожу в Нем вины. Иудеи отвечали ему: мы имеем закон, и по закону нашему Он должен умереть, потому что сделал Себя Сыном Божиим[52].
Обвинение, по которому, согласно книге Левит (Лев. 24:16), евреям полагалась смертная казнь, уже упоминалось в Евангелии от Иоанна (Ин. 5:18: «И еще более искали убить Его иудеи за то, что Он не только нарушал субботу, но и Отцом Своим называл Бога, делая Себя равным Богу»), Иисус же в своё оправдание говорил:
Тому ли, Которого Отец освятил и послал в мир, вы говорите: богохульствуешь, потому что Я сказал: Я Сын Божий? Если Я не творю дел Отца Моего, не верьте Мне; а если творю, то, когда не верите Мне, верьте делам Моим, чтобы узнать и поверить, что Отец во Мне и Я в Нем (там же, 10: 36–38).
f) (внутри) Начиная с этого момента действия Пилата становятся — или, по крайней мере, выглядят — всё более и более непоследовательными.
Пилат, услышав это слово, больше убоялся. И опять вошел (eiselthen) в преторию и сказал Иисусу: откуда Ты (pothen ei sy;)? Но Иисус не дал ему ответа. Пилат говорит Ему: мне ли не отвечаешь? не знаешь ли, что я имею власть (exousian) распять Тебя и власть имею отпустить Тебя? Иисус отвечал: ты не имел бы надо Мною никакой власти, если бы не было дано тебе свыше (anothen); посему более греха на том, кто предал (ho paradous) Меня тебе[53].
Вопрос «Откуда?» относится, по всей видимости, к предыдущему диалогу, в котором Иисус сообщил, что его Царство не «от (ek) мира сего» и упомянул «того, кто “от истины”». Итак, несмотря на очевидные колебания, вопросы Пилата продолжают следовать некой логике, нацеленной на установление истины. Утверждение Иисуса, что и власть Пилата дана ему «свыше», кажется, окончательно убеждает наместника в невиновности подсудимого, поскольку: «С этого времени Пилат искал отпустить Его. Иудеи же кричали: если отпустишь Его, ты не Друг кесарю; всякий, делающий себя царем, противник кесарю»[54].
g) (снаружи) Последняя сцена, на открытом пространстве:
Пилат, услышав это слово, вывел вон (egagen ехо) Иисуса и сел на судилище (ekathisen epi tou bematos), на месте, называемом Лифостротон («каменный помост»), а по–еврейски Гаввафа. Тогда была пятница перед Пасхою, и час шестой. И сказал Пилат Иудеям: се, Царь ваш! Но они закричали: возьми, возьми, распни Его! Пилат говорит им: Царя ли вашего распну? Первосвященники отвечали: нет у нас царя, кроме кесаря. Тогда наконец он предал (paredoken) Его им на распятие[55].
Как справедливо заметил Бикерман, тот факт, что только в это мгновение Пилат сел в кресло, означает, что всю предшествующую полемику необходимо трактовать не в процессуальном, а в частном контексте: «По строгим правилам римской судебной процедуры тяжкие преступления, каковым являлось преступление Иисуса, нельзя было рассматривать иначе, чем pro tribunali[56]. […] В данном случае Пилат действует как посредник, арбитр, но не как судья» (Bickerman, р. 223).
Более того, не случайно в момент своей внезапной капитуляции Пилат возвращается к теме царствования Иисуса. Ведь, по сути, синедрион обвиняет Иисуса именно в мессианском притязании на царственность, которое евреи отвергают и которому Пилат снова пытается найти объяснение. Вопрос о Царстве Иисуса, будь оно земным или небесным, до конца остаётся открытым. И, в частности, поэтому последний довод первосвященников («Нет у нас царя, кроме кесаря»[57]) склоняет Пилата к тому, чтобы отдать Иисуса в их распоряжение.
Спор о царственности разгорается с новой силой, когда Пилат велит сделать надпись (titulus) на кресте: «Иисус Назарей, Царь Иудейский» (Ин. 19:19). Указывая на мотив приговора (Мф. 27:37), она вместе с тем словно свидетельствует о царственности. Надпись — titulus — в случае смертной казни должна была сообщать о преступлении, ставшем поводом к наказанию, однако Бонавентура в своём комментарии сравнивает её с гербом, на котором увековечивались победы кесаря–триумфатора, и потому называет её titulus triumphans[58] «Она прославляла Христа и позорила иудеев, ибо был он осуждён как преступник, но не был им, а напротив, был Царём» (Комментарии к Евангелию Св. Иоанна, XIX, 31)[59]. Ещё более необоснованно Кирилл Александрийский сопоставляет titulus с рукописанием, о котором сообщает Павел (Кол. 2:14–15[60]): «Пригвоздил Господь к Своему кресту и восторжествовал им над начальниками и властями» (Толкование на Евангелие от Иоанна, XII, 19, 19[61]).
Двусмысленность таблички не ускользает от первосвященников, и они просят Пилата изменить надпись: «Не пиши: Царь Иудейский, но что Он говорил: Я Царь Иудейский»[62]. Здесь Пилат произносит своё второе историческое высказывание, которое будто бы опровергает не менее известную первую фразу об истине, тем самым сводя на нет все его предыдущие уловки и мнимый скептицизм: «Что я написал, то написал» (Ин. 19:21–22).
8. Во всём описании судебного процесса — и не только у Иоанна — есть одна глагольная форма, которая употребляется с такой навязчивой частотностью, что этот повтор нельзя назвать случайностью: раrеdoken («предал», лат. tradidit), во множественном числе paredokan («предали», лат. tradiderunt). Можно предположить, что ключевое событие в Страстях Христовых — это не что иное, как «передача», «предание», «традиция»[63] в первоначальном смысле слова. Для этой цели в тексте сосредоточены все формы глагола paradidomi. Первый акт предания — сцена, где Иуда, поцеловав Иисуса, «предал» его иудеям (Мф. 14:10). В латинской версии Евангелия от Матфея (Мф. 27:1—3) эти глаголы чередуются почти как внутренняя рифма или аллитерация: ut eum morti traderent[64] […] et tradiderunt Pontio Pilato[65] […] Judas qui eum tradidit[66]. Иуда в Евангелии выступает по определению как «тот, кто предал», «предатель» (ho paradidous, лат. qui tradebat eum, Ин. 18:5); то же в Евангелии от Марка (.Мк. 3:19): «Иуду Искариотского, который и предал Его (bos kaiparedoken autori)» и в Евангелии от Матфея (Мф. 10:4): «который и предал Его (ho kaiparadous autori)».
В свой черёд иудеи «предают» Иисуса Пилату: «Если бы Он не был злодей, мы не предали бы Его тебе» (см. также Мк. 15:1; Мф. 27:2), а по завершении суда Пилат предаёт Иисуса иудеям на распятие.
На тот факт, что «предание» значимо с теологической точки зрения, впервые обратил внимание Карл Барт. Земной «традиции» Иисуса в точности соответствует небесная традиция, о которой упоминает Павел: «Тот, Который Сына Своего не пощадил, но предал (paredoken) Его за всех нас» (Рим. 8:32). Иисус осознаёт эту традицию и открыто о ней говорит: «Сын Человеческий предан будет (paradidotai) в руки человеческие и убьют Его» (Мк. 9:31); «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал (edokeri) Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную» (Ин. 3:16). В этой теологической перспективе земное «предание» — «предательство» — Иуды, а затем иудеев и Пилата как будто исполняет божественное «предание». «Поступок Иуды следует понимать не как проявление зависти и уж тем более не как некую силу тёмного царства, воздействующую вопреки божественному замыслу, но с самого начала и до конца как неотъемлемую составляющую Божьей воли. Действуя по собственному желанию, Иуда совершает то, что было угодно Богу. Ведь и он — а не только Пилат — является executor Novi Testament[67]» (Barth, p. 559).
Драма страстей, изложенная Иоанном в столь ярких подробностях, становится сценарием, издавна включённым в тот божественный замысел, который теологи называют «экономикой спасения»[68] и внутри которого действующие лица обречены играть заранее предрешённую роль. Последняя сцена в этой драме — опять же предание: мгновение, когда Иисус «предал дух