Верующий в Него не судится (ou krinetai), а неверующий уже осуждён (ede kekritai) […]. Суд же состоит в том, что свет пришёл в мир; но люди более возлюбили тьму, нежели свет.
Приговор невозможно огласить, потому что он уже приведён в исполнение. Aute de estin be knsis[96]: в глазах Иисуса это и есть приговор. Суд над Иисусом — как и любой другой суд — начинается тогда, когда приговор уже вынесен. Судья может лишь передать обвиняемого в руки палача, но судить его он не может.
В 1949 году Сальваторе Сатта опубликовал эссе «Тайна процесса» — наверное, самое проницательное из всех существующих юридических размышлений на эту тему.
По его словам, утверждение, что в задачу суда входят исполнение закона, правосудие или истина, совершенно ошибочно: если бы это было так, то невозможно было бы представить себе силу воли подсудимого, который подчиняется приговору независимо от того, справедлив он или нет. Если и определять цель процесса, то ею не может быть ничто, кроме собственно судебного решения. Объявление судебного решения, res judicata[97], посредством которого приговор подменяет истину и справедливость, — это конечный результат процесса. Но судебное решение, как мы уже видели, не является целью, отдельной от процесса: оно полностью совмещено с его неумолимым течением, которое таким образом становится бесцельным действом. В этом, по мнению Сатты, и заключается «тайна» процесса, она же — тайна жизни, жизни, которая тоже течёт и развивается без цели и без остановки до тех пор, пока не замрёт, подчиняясь судебному решению.
Потому что эта остановка и есть сам приговор: действие, противоречащее устройству жизни, целиком состоящей из движения, воли и деятельности, — это акт, направленный против человечества, бесчеловечный акт, поистине лишённый — если как следует разглядеть его суть — всякой цели. В этом бесцельном действии люди увидели божественную природу и передали ей во власть всё своё существование. Более того, своё существование они и построили не иначе, как исходя из этого единственного действия. Мы верим, что когда жизнь закончится, когда деятельность завершится, придёт Некто, и не с тем, чтобы наказать или наградить нас, а чтобы судить: qui venturus est judicare vivos et mortuos [98] (Satta, p. 25).
Суд над Иисусом ставит под сомнение это понимание судебного решения. На мгновение тайна приговора и тайна жизни соприкасаются, а затем навсегда расходятся в разные стороны.
Тайна, таинство, мистерия[99] искони означают не «скрытое и непередаваемое учение», а «священную драму». Так, элевсинские мистерии были театрализованными представлениями, своеобразной пантомимой, сопровождающейся песнопениями и заклинаниями и повествующей о похищении Персефоны, её сошествии в подземное царство и весеннем возвращении на землю.
Любой присутствующий при этом осознавал, что человеческий опыт — двигатель божественного деяния, и начинал ощущать, как собственная его жизнь превращается в таинство.
Процесс, разворачивающийся перед Пилатом в претории Иерусалима, является в этом смысле таинством. Однако божественное и человеческое, преходящее и вечное, сталкивающиеся в одном мгновении, не сливаются воедино, как в Элевсине[100], а застывают в извечном разобщении. Отсюда и мучительные сомнения Пилата, и невозмутимая лёгкость Иисуса. Суд и спасение до последнего нельзя ни соединить, ни выразить. Остаётся лишь драма, почти театральное действо со своими «внутри» и «снаружи», своими тягостными и недосказанными диалогами, гневными репликами, необоснованным стремлением к смерти — драма, у которой нет развязки. За пределами жизни нет и не было архимедовой точки, оперевшись на которую, можно было бы всё остановить. Наверное, именно поэтому то, что древние римляне называли actio или causa[101], приобретает со временем значение непрерывного и неумолимого движения, непрекращающегося хода и течения (как processus morbi, течение болезни). Но того, чем «процесс» должен завершиться, — окончательного «кризиса», приговора — не существует. Если только вынесение приговора не совпадёт с непрерывным течением, и тогда не процесс разрешится приговором, а приговор — процессом.
Почему важнейшее событие в истории — Страсти Христовы и искупление грехов человечества— должно происходить в виде судебного процесса? Почему Иисусу приходится иметь дело с законом и мериться силами с Пилатом — наместником кесаря — в таких стеснённых обстоятельствах, с которыми он до конца не мог справиться? Данте попытался однозначно ответить на этот вопрос в «Монархии», хотя прежде всего им руководило стремление доказать законность Римской империи. Он трактует пресловутую строку из Евангелия от Луки (Лк. 2:1) о переписи, проводившейся в момент рождения Иисуса («В те дни вышло от кесаря Августа повеление сделать перепись по всей земле»), как признание того, что Рим обладал властью над миром по божественному решению (de divino judicio prevaluit — «Монархия», II, 8). Христос, по его словам, пожелал родиться и оставить упоминание о себе в переписи во время правления кесаря, потому что так его человеческое начало утверждалось печатью закона:
Христос, как свидетельствует летописец его Лука, соизволил родиться от Девы Марии в дни, когда было обнародовано повеление римской власти, дабы при этой исключительной переписи рода человеческого Сын Божий, став человеком, был записан как человек (homo conscriberetur). А может быть, благочестивее будет полагать, что повеление было сделано Цезарем по божественному наитию (divinitus), дабы тот, кого столько времени ожидали среди смертных, сам вместе со смертными вписал бы себя в их число («Монархия», II, 11).
Данте вновь обращается здесь к аналогии между всемирным господством Римской империи и вочеловечиванием единого Бога, между переписью Августа и рождением Христа. До него эту идею уже развивали такие мыслители, как Евсевий Кесарийский, Иоанн Златоуст, Иероним и Амвросий, но ярче всего она выразилась в исторических трудах Павла Орозия. Основная задача заключалась в теологическом обосновании имперской власти и её союза с Церковью. Отчасти поэтому имя Пилата было включено в Константинопольский Symbolon.
Однако если Пилат не вынес законного приговора, встреча между наместником кесаря и Иисусом, между человеческим и божественным законом, между земным и небесным градом теряет свой смысл и становится загадкой. В целом она сводит на нет самую возможность политической христианской теологии и теологического оправдания светской власти. Юридическую категорию нельзя так просто вписать в категорию спасения, равно как и наоборот. Пилат со своей неуверенностью — как и барочный суверен, который, согласно Беньямину, не в состоянии принять решение — навсегда разъединил эти две категории или, по меньшей мере, превратил их вазимосвязь в нечто непостижимое[102]. Стало быть, он приговорил человечество к бесконечному krisis — бесконечному, потому что его невозможно разрешить раз и навсегда.
Безусловная неразрешимость конфликта между двумя мирами и между Пилатом и Иисусом закрепилась в двух ключевых идеях современности: история — это «процесс», и поскольку судебное решение его остановить не может, то он обречён вечно пребывать в состоянии кризиса. В этом смысле суд над Иисусом — это аллегория нашего времени, которое, как и любая другая уважающая себя историческая эпоха, должно было приобрести эсхатологические очертания nomssima dies[103]. Однако этого не произошло из–за постепенного негласного ослабления доктрины о Судном дне, от которой Церковь на сегодня категорически отказывается. Медицинская и теологическая традиции соединились в едином современном значении, в котором слово knsis неразрывно связано с определённой точкой во времени: это и «решающие дни (knsimoi emeraiy dies de ere tom)», когда врач «судит», выживет ли больной, это и последний день, который становится концом света или концом того, что необходимо решить посредством суда. Фома Аквинский пишет:
Суд — это тот период, когда всё подходит к концу […]. Нельзя выносить суждение о чём–то изменяющемся, прежде чем изменение завершится […], поэтому окончательный приговор должен быть оглашён в последний день, и только в сей день открыто и полностью решится всё, что касается каждого человека (Сумма теологии, Приложения, вопрос 88, статья 1 и Сумма теологии, III, вопрос 59, статья 5).
Подобно травме в психоанализе, кризис, вырвавшись из своего зловещего окружения, проявляется как патология при любых условиях и в любое время. Он отделяется от своего «решающего дня» и превращается в устойчивое состояние. Следовательно, возможность принять окончательное решение возникает реже, а беспрерывный процесс принятия решения, в сущности, ничего не разрешает. Вернее сказать, как и в случае с Пилатом, этот процесс оборачивается трагедией. Нерешительный человек — Пилат — только и делает, что принимает решение, а решительному — Иисусу — нечего решать.
Библиография
Barth: Karl Barth, Kirchliche Dogmatik, vol. II, EVZ, Zurich 1940.
Bickerman: Elias Bickerman, Utilitas crucis. Observations sur les recits du proces de Jesus dans les Evangiles canoniques, in Revue de l’histoire des religions, n. 112,1935, pp. 169–241.
Blinzler: Josef Blinzler, II processo di Gesd, trad. it. di M. A. Colao Pellizzari, Paideia, Brescia 1966.
De Francisci: Pietro De Francisci, Brevi riflessioni intorno al «processo» di Gesd, in Studi in onore di G. Grosso, Giappichelli editore, Torino 1968, pp. 1–25.