Неужели она никогда больше не увидит этот город, не увидит дом, где они жили с Винце?
Иза встала и расплатилась.
В автобусе пахло бензином, пассажиров почти не было, перед ними на высокую ступеньку с трудом поднялась женщина с палкой. Дочь положила чемодан в сетку над сиденьем. Собирала она его, должно быть, ночью, пока мать спала; но когда она успела поговорить с санаторием?
Они даже не успели попрощаться: автобус отправлялся. Иза отступила назад, и кондуктор захлопнул тяжелую дверь. Дождь все лил, густой, настойчивый, сквозь мокрое окно мать скорее угадывала, чем видела, темную фигурку Изы под аркой гостиницы. «В Дорож?» — спросил кондуктор. От слова этого пахнуло летом, цветами, за ним был Винце; затем, словно его отдернули, Винце начал скользить назад и растаял, растворился в дожде. Автобус уже мчался по эстакаде, над кварталами железнодорожников. Видны были белые стены вокзала, под эстакадой пыхтели паровозы. С неба лил дождь.
— В Дорож, — ответила старая.
На ветровом стекле из стороны в сторону ходил механический дворник.
2. Огонь
I
Хотя старая видела не одну открытку с видами Дорожа, он оказался совсем иным, чем она представляла.
Еще девушкой она однажды сопровождала тетю Эмму в Сентмате, и образ Сентмате на всю жизнь определил для нее понятие курорта. Колокольный звон на главной площади, духовой оркестр в полдень, источник с минеральной водой в тени платанов; у подножья двух склонившихся друг к другу гор старомодная громоздкая гостиница с жалюзи на окнах и большими воротами для экипажей, на берегу озера курортный поселок, лиловые, травянисто-зеленые, металлически-серые, порой темно-красные волны, тройной бордюр белой пены у берега в ветреную погоду. Деревня Сентмате находилась в горах, улицы там карабкались по склонам, словно постоянно пытаясь убежать на вершину. Когда они гуляли по деревне, из-за изгородей, где на кольях, вместо горшков и кринок, висели сохнущие сети, здоровались с ними сухопарые угрюмые мужчины, внимательно смотрели вслед курортной публике темнолицые женщины с узкими глазами и босоногие ребятишки, гоняющиеся за курицами. Аисты на соломенных крышах, твердое, холодное небо над деревней, вдали — конусы крохотных вулканов, в витрине лавки — липкая лента и желтый сахар.
Почты в деревне не было, почта была, только в курортном поселке, там же был и врач, и аптека; мастерская гробовщика находилась на главной улице деревни, рядом с будкой сапожника, выставляя на всеобщее обозрение свои голубые и кофейно-коричневые гробы. В курортном поселке похоронное заведение Каммерманна выглядело бы довольно неуместно.
Дорож был равнинной деревней, стоял на песчаной почве, в кольце обширных лесов и не походил не только на Сентмате, но и вообще ни на одну из тех деревень, которые она помнила со времен своей молодости. В окне автобуса промелькнула кондитерская, кино, стадион, поликлиника; проехали и мимо большого здания, у входа в которое висели афиши, — здание напоминало театр. В выложенной кафелем витрине мясной лавки краснела гора парной корейки; старая отвернулась: вид свежего мяса смущал ее сейчас, она сама не знала почему. За стеклами оранжерей зеленел ранний перец, салат, на крышах, вместо аистов, торчали антенны, кое-где и телевизионные, в витрине промтоварного магазинчика виднелись синтетические скатерти, садовый опрыскиватель, нейлоновые чулки, стиральная машина, бочонок. Маленькая площадь перед школой была запружена детворой, у девочек поверх синих тренировочных костюмов повязан был чинный вышитый передничек, в косичках торчали широкие шелковые банты. Старой почему-то казалось, что все здесь ходят в сапогах; но у мальчиков на ногах были лыжные ботинки или бордовые туристские туфли с толстой подошвой. Школьники выглядели толстощекими и ухоженными, щебет, которым они приветствовали полдень и конец школьного дня, звучал вполне благовоспитанно. Молодая мама везла коляску, глубокую, розовую, обтекаемой формы. Старая подумала, что молодежь теперь совсем не похожа на прежних крестьян, и долго размышляла над этим.
Словно устыдившись своей безысходной нахмуренности, затянутое тучами небо вдруг дало прореху. В неожиданно хлынувшем из нее, непривычно ярком сиянии вздрогнули, потянулись, вздохнули голые деревья, словно переводя дух после стремительного бега. В канавах с дождевой водой плавало на спине солнце, то выныривая, то погружаясь обратно. Ревели моторы сельскохозяйственных машин, идущих к проселочным дорогам. Слева и справа небо было еще серым, в середине — ярко-синим, краски над деревней странно менялись, словно над улицами висели, поворачиваясь, прожектора: меж домами прокатывались то дымно-серые, то золотистые волны. Дорога свернула в лес, и в каких-нибудь трех минутах езды от последнего дома деревни перед автобусом встала водолечебница. Водолечебница Изы.
Впервые старая увидела ее собственными глазами.
Изу с малых лет привлекали идущие из Дорожа повозки; стоило ей заметить где-нибудь на улице взлохмаченных лошадок Даниеля Берцеша, она бежала туда, и, пока воду носили в дом заказчика, оторвать ее оттуда нельзя было никакими силами; в облаке пара от внезапно вскипающей пузырьками, странно пахнущей минеральной воды лицо ее становилось благоговейным, загадочным, почти утрачивая собственные черты. Отец объяснил ей, для чего горожане заказывают дорожскую воду; он рассказывал, как еще в его молодости крестьяне, закатав штаны до колен, сидели вокруг источника, как, страдая и жмурясь от жары, отмачивали узловатые ноги в глиняных ямах с водой из источника. Последние два года перед женитьбой Изы и Антала — это годы борьбы за Дорож, годы, до отказа заполненные грандиозными планами, чертежами поселка, водолечебницы, анализами воды, опросами, совещаниями. А к тому времени, когда курорт был открыт, Иза и Антал уже развелись, Винце начал серьезно недомогать; они с Винце лишь в газете прочли о торжественной сдаче курорта. Иза должна была быть на открытии, но не приехала, лишь прислала телеграмму; Антал присутствовал на торжествах один.
Энергия Изы осталась в Дороже, как камни в стене дома. Это сказал однажды Деккер.
И вот перед старой возвышалось шестиэтажное, из стекла и бетона здание, в котором помещались и комнаты для приезжих, и лечебные помещения; здание это, хранящее в себе замыслы и волю ее дочери, стояло в центре какого-то невероятного по размерам, ни на что не похожего комплекса, даже отдаленно не напоминающего Сентмате с его питьевым павильоном и допотопной гостиницей. В свое время Иза показывала им и план здания, и фотографии готового комплекса, но матери трудно было представить по чертежам, как это выглядит, а на фото в газете терялись реальные пропорции и масштаб сооружений. Теперь она лишь смотрела широко раскрытыми глазами на фасад лечебницы с огромными буквами на нем.
Женщина с палкой, севшая перед нею, с трудом вылезла из автобуса, кондуктор подал ей чемодан.
От остановки к автобусу подошел молодой человек в униформе и, заглянув в дверь, спросил, не ее ли зовут Сёч; если да, то он ее встречает. Старая что-то пролепетала и потянулась за чемоданом, но молодой человек вскочил в автобус, снял чемодан из сетки, помог ей сойти и, поддерживая под руку, привел в огромный вестибюль, в котором пахло серой и паром и в то же время как-то по-зимнему было сухо и тепло. Вдоль стен росли пальмы в керамических кадушках, под ними стояли маленькие желтые столики. Старая не знала даже, куда и как ступить; молодой человек в униформе направил ее на ковер. Пол из ослепительно блестящих каменных плиток был скользким.
Администратор за стойкой заполнил за нее анкету, ей оставалось лишь расписаться. Тот же юноша в униформе посадил ее в лифт — это был единственный неприятный момент: старая не любила ездить в лифте — и привез на пятый этаж. Дверь, которую он перед ней распахнул, вела в маленькую прихожую; молодой человек поставил чемодан в стенной шкаф, открыл ей внутреннюю дверь и исчез. Она растерянно посмотрела ему вслед: вроде бы надо было дать ему денег, ведь он так любезно помогал ей; но потом она успокоилась: где-то она, кажется, читала или слыхала, что нынче уже не дают на чай.
Еще ни разу она не жила одна в гостинице, и теперь ей было немного страшно.
Ей хотелось узнать, живет ли кто-нибудь рядом, в соседних номерах, и можно ли оставлять вещи в шкафу, уходя из дому, вдруг здесь тоже есть воры. Потом она сама себя утешила: наверняка ее будут стеречь особо, из-за дочери, — и наконец осмотрелась в номере. Открыла каждую дверцу, в том числе дверцу платяного шкафа, про которую подумала было, что это дверь в какой-то салон или гостиную, осмотрела ванную, туалет. Все казалось ей странным, неудобным и чуждым. Она провела пальцем по креслу; ею овладело какое-то тихое разочарование: мебель была просто уродлива. Краски, узор на обивке, вазы, пепельницы — все, что она ни рассматривала, оказывалось смешным, неуютным, почти безобразным. Ей стало жаль Изу: ведь надо же, такие у нее были великолепные планы, так ее вдохновляли — и вот тебе, ничего не вышло, а что вышло, испорчено без всякого снисхождения. На стене висела картина — непонятные, беспорядочно набросанные пятна; старая только подозревать могла, что это, наверное, какой-то пейзаж — в молодости она рисовала немного и считала, что разбирается в живописи, — и пришла к выводу, что эта мазня, видать, из самых дешевых. На ковре она долго не могла разобрать никакого узора, потом вроде бы начала вырисовываться какая-то птица, бьющаяся в чем-то синем, — птица со сломанными крыльями. Бедняжка.
Потом она стала распаковывать свой чемодан — и только диву давалась, как точно знала Иза, что ей может понадобиться; там были все туалетные принадлежности, и лекарство от давления, и даже слабительное. Положила Иза и книгу, из отцовских, «Малыш»[3], вместе с ее лиловым халатом и очками для чтения. Иза, конечно, не знает, что мать теперь не очень-то может читать, глаза у нее видят все хуже. Она раскрыла книгу — и ужаснулась. Под обложкой лежали деньги, несколько сотенных бумажек. Как хорошо, что она их заметила, не оставила так! Зачем ей с собой столько денег: ведь дочь все равно приедет за ней и сама заплатит по счету. Как она пойдет гулять с этакими деньгами? Если оставить их здесь, она места себе не найдет, все будет беспокоиться, что их украдут; а с собой взять — станет бояться каждого встречного. Пятьсот форинтов! Подумать даже страшно. Погрустив, она положила деньги в карман кофты, карман заколола английской булавкой. И стала размышлять, что ей теперь делать. Гулять не тянуло; больше всего ей хотелось прилечь, но она опасалась, что заснет, — и что тогда будет с обедом? Обеда она тоже ждала со страхом: придется идти вниз, в ресторан, заказывать какие-то блюда. Иза положила ей с собой и вязание: и где она его откопала? Старая столько времени уже не брала вязания в руки; этот красивый узор со звездочками она начала года три назад, а потом Винце становилось все хуже, заботы множились, да и глаза слабели, пришлось бросить. Славно было бы снова заняться вязаньем!