[8] князей и знаменитых епископов, давным-давно почивших в бозе, — вопил восторженно, сам себе удивляясь: ведь по сравнению с Дорожем интернат казался раем, и на казенном коште, оплаченном пахнущей серой горячей водой, Антал быстро поправился и окреп.
Лишь проведя в гимназии два года и за это время кое-как восполнив все то, что не постиг в дорожской народной школе, Антал постепенно ощутил вкус к учению. Правда, он и ныне с нетерпением ожидал дорожскую повозку с восседающим на ней бочкарем; к бочкарям и к возчикам он относился куда с большим почтением, чем к своим учителям, и одноклассникам в голову не приходило смеяться над ним из-за этого. Антал пользовался в школе огромным авторитетом: он был сиротой, он бранился и дрался, его нельзя было поначалу заставить учиться ни наказаниями, ни уговорами, что было совершенно невероятным геройством со стороны такого вот, за чужой счет обучаемого воспитанника; к тому же платили за него не деньгами, а горячей водой, и в довершение всего его отец умер такой страшной смертью, какой не мог похвалиться ни один из местных сирот.
Берцеш не проявлял о мальчике ни малейшей заботы, ни разу не послал ему ни полгроша. Но у Антала было что есть и где жить, и его учили; на рождество и на пасху он оставался в интернате один. Прислуга любила его, так как от скуки он, не дожидаясь просьб, охотно помогал всем; в каникулы, когда из-за него одного не было расчета топить спальню в интернате, он всегда мог пойти ночевать к повару. В летние же каникулы какая-нибудь повозка с бочкой увозила его домой, в Дорож. В первый год, когда он появился в Дороже, с плачевными результатами в табеле, одетый в казенное полугородское, полукрестьянское платье, и угрюмо взглянул на мечущегося возле кабин, исходящего злостью незнакомого пса, бабка только руками всплеснула: господи, как же он вымахал на школьных харчах, чем же она его кормить-то будет. Но Антал, как оказалось, не стал бездельником: он тут же сбросил башмаки, одежду и в одних трусах помчался к кабинам заниматься своим прежним делом. Заработок свой он отдавал старикам; осенью они с сожалением отпустили его в город.
Антал был уже в третьем классе гимназии, ему исполнилось тринадцать, когда он по-настоящему принялся за учение.
Вскоре он догнал одноклассников по всем дисциплинам: у него оказалась нечеловеческая усидчивость и исключительно ясная голова. К литературе он особой склонности не выказывал, зато география и естественные науки невероятно его интересовали, он любил математику и даже, что было редкостью в его возрасте, языки — словом, все, что поддавалось логическому восприятию. С внезапно проснувшейся жаждой познания пришло какое-то странное просветление ума, как будто царившая в нем до сих пор тьма стала вдруг рассеиваться; он видел мысленно мать, лица которой даже не помнил, видел отца, деда с бабкой, Даниеля Берцеша с его бочками — видел такими, какими они были или могли быть в действительности. Если повозка с водой, причитающейся за его обучение, приходила в гимназию на перемене, он всегда просил разрешения помочь бочкарю. Это было вовсе не безобидное занятие; молодой воспитатель, отпускавший его, и не подозревал, как мальчик рискует: ему казалось, это всего лишь своего рода спорт. Вся жизнь Антала прошла возле источника, и бочкарь с возчиком свято верили, когда мальчик сбегал к ним по лестнице, что это источник зовет его; да и все равно ведь парнишку ждет профессия отца, как же иначе: Берцешу рано или поздно надоест играть в благодетеля и он возвратит парня туда, откуда вытащил, так что пускай себе привыкает заранее к тому, чем будет кормиться до самой смерти.
Еще спустя год Антал попросился на прием к директору.
Тот сперва не поверил своим ушам. До сих пор он сам вызывал к себе учеников, а не принимал их, когда им заблагорассудится. Антала он знал хорошо: в школе часто о нем говорили — сначала с иронией, потом с уважением; ученика, взятого в школу за воду, до той поры у них еще не было. Добрая половина учительского состава благодаря Анталу отмачивала в целебной воде свои ревматические суставы.
Директор внимательно посмотрел на вошедшего в кабинет подростка, коренастого четырнадцатилетнего мужичка реформатского облика, в плохо скроенной, да крепко сшитой казенной одежде.
Ученик четвертого класса изложил свою просьбу: он просил попечительский совет дать ему возможность остаться воспитанником интерната, зарабатывая право на это или репетиторством, или другой какой работой, но не за воду Даниеля Берцеша.
Директор получил классическое образование и всю жизнь был страстным исследователем и поклонником античности, любые проявления человеческого достоинства, незаурядности воспринимались им в сравнении с великими образцами античного духа. Директорская должность избавляла его от необходимости самому давать уроки, но из любви к делу он каждый год оставлял за собой один-два класса, всерьез убежденный в том, что благородный пример великих мужей Афин и Рима способен определить характер молодого поколения. Антал блестяще шел у него по латыни, его аналитический ум, во всем доходивший до основы, до корня, помогал одолеть и языковые лабиринты. «Вот оно, наше воспитание», — горделиво думал директор, и перед мысленным взором его витал Капитолий, семь холмов, никогда не виданное, но тысячу раз представляемое в воображении лицо Ромула; Антал же в это время видел перед собой тело отца, лоскуты мертвой кожи и волокна мышц, свисавшие с рук, Дорож, кипящую воду в источнике — все столь далекое от латинского мира, столь придунайское, такое, чему он не мог найти подходящего определения. Он и понятия не имел, чем так растроган директор, но чувствовал, что просьба его воспринята благосклонно, и был рад этому.
Директор с некоторой жалостью думал об открытом недавно на соседней улице реальном училище и о тамошнем заведующем: у того, бедняги, никогда не будет, не может быть такого вот разговора с учеником. Он поднялся из-за стола, потрепал мальчика по голове, произнес что-то из Горация, потом сказал, что сам переговорит с господином Берцешем и сам представит дело попечительскому совету. Мальчик стукнул каблуками, как учили его воспитатели; директор смотрел с умилением, как он выходит, настоящий маленький civis Romanus[9]. Оказавшись за дверью, Антал сказал про себя нечто весьма крепкое в адрес господина Берцеша, из того, что выкрикивал перед смертью отец, потом наклонился к чугунным перилам, которые точно так же незыблемо оберегали деревянную лестницу, как и добрых полтора столетия назад, когда после большого пожара гимназию отстроили заново, — и поцеловал ее, словно человека. А директор, взволнованный разговором, ходил взад и вперед по кабинету, давая себе обет, пока будет в силах, помогать этому мальчику, никогда не упускать его из виду. Так, в результате недоразумения, Антал стал для директора примером плодотворности пуританского воспитания в духе классических идеалов; старик так и сошел в могилу — Антал тогда уже был студентом, — не подозревая, кого он, собственно, вырастил.
Берцеш обрадовался несказанно, когда забота об Антале свалилась с его плеч; в Будапеште историю несчастного бочкаря давным-давно позабыли, и вообще предприниматель любил получать за свою воду деньги, а не моральное удовлетворение. Интернат легко нашел Анталу учеников, благодаря которым он без особых трудностей мог собрать необходимые деньги: «sub pondere crescit palma»[10], думал каждый раз директор, к которому со студенческих лет пристала кличка Катон[11], наблюдая, как Антал, показав привратнику особое разрешение на выход, отправлялся к ученикам. Самостоятельный не по годам, мальчик пользовался непререкаемым авторитетом среди однокашников; освобождение от платы за обучение он сумел сохранить вплоть до выпускных экзаменов, одежду и белье получал от женского благотворительного общества. Теперь он и летом не ездил домой, на время каникул директор снаряжал его натаскивать провалившихся учеников — отпрысков окрестных помещиков, сельских нотариусов; к осени Антал возвращался в интернат загорелый, окрепший, и не было такого случая, чтобы кто-нибудь из его подопечных не одолел осенних экзаменов. Матери, однако, его не любили, так как в тех случаях, когда нерадивое дитя не желало заниматься, Антал с бесстрастием врача, ради блага пациента прописывающего ему пилюлю, без злобы, но основательно колотил вверенного ему лодыря.
Книг он никогда себе не покупал, на книги его заработка уже не хватало. Зато покупал газеты. Газета стоила пустяки, а учиться по ней можно было не хуже, чем по книгам; особенно политике. Директор однажды вошел в спальню — Антал был дежурным в тот день — и застал его за газетой: любимый его ученик внимательнейшим образом изучал внешнеполитический комментарий.
Директор не любил, когда его воспитанники читали газеты.
Заведение его не относилось к числу консервативных; напротив, иногда оно становилось даже слишком известным благодаря царившим в нем вольномыслию и широте взглядов; гимназия должна была получать гораздо более солидную государственную поддержку, чем получала: именно из-за своих либеральных принципов она числилась в самом начале списка. Было время, когда руководство гимназии было на ножах с властями; предшественника нынешнего директора сняли в 1920 году[12]. Преемник его был сторонником идеи умеренного прогресса — естественно, он встревожился, увидев, что любимый его ученик вступил на путь, чреватый опасностями.
Антал отстаивал свою страсть к чтению разумными и убедительными доводами и не смягчился даже тогда, когда директор разрешил ему, кроме ученической, пользоваться знаменитой университетской библиотекой, откуда книги брали учителя. Антал ответил, что университетская библиотека богата в основном классикой, а он хочет читать живую, современную литературу.