нной книгой. Быть пылью или же не вытертой грязью с чьих-то ботинок. Всю жизнь проводить незамеченным, ни разу не услышав слов благодарности…
Это всего лишь мебель, ты, маньяк!
Голуби за окном, не находя больше крошек, засуетились и захлопали крыльями.
Пилигрим сел.
Кресло вздохнуло: «Наконец-то!»
Пилигрим поднял руки, закрыл ими лицо и только тут вспомнил, что в них полно крошек. Хлеб соринками застрял в волосах, попал в глаза…
Склонившись вперед, Пилигрим бухнулся посреди комнаты на колени.
— Молю тебя! — прошептал он. — Кто-нибудь! Приди и спаси меня!
Тишина. Голуби и голубки улетели клевать траву или же искать, где их покормят.
Когда Кесслер вернулся в новых скрипучих туфлях, Пилигрим стоял на коленях и, по-видимому, молился.
— Мистер Пилигрим! Сэр! — позвал санитар. — Могу я вам чем-то помочь?
Пилигрим не ответил.
— Нельзя стоять на коленях всю жизнь, — не унимался Кееслер. — Нам надо встать, скоро доктор Юнг придет.
Ни звука. Ни жеста.
Через двадцать минут в гостиную влетел Юнг с нотной папкой Анны в руках. Халат не застегнут, волосы растрепаны…
Кесслер увел его в спальню и обрисовал ситуацию. Юнг вернулся оттуда один.
— Мне помолиться вместе с вами, мистер Пилигрим? — спросил он.
Тот кивнул.
Не гнушавшийся ничем, что могло бы помочь ему понять настроение пациента или его проблемы, Юнг опустился на колени прямо напротив Пилигрима.
— О чем мы молимся? — спросил он мягко, но без обидной снисходительности.
— О деревьях, — ответил Пилигрим.
— О деревьях? — удивился Юнг. — Вы хотите сказать, мы должны молиться за деревья?
Пилигрим покачал головой.
— Отведите меня к ним, — прошептал он. — Я должен сходить к деревьям.
— К деревьям… — повторил Юнг. — Хорошо. Дайте-ка я помогу вам подняться.
Десять минут спустя Юнг и Пилигрим, набросив плащи, вышли в сад к востоку от клиники. Кесслер следовал за ними на почтительном расстоянии, поскольку так и не смог заставить скрипучие туфли заткнуться.
У Пилигрима подкашивались ноги. Вцепившись, словно калека, в руку Юнга, он еле ковылял по тропинке.
Внезапно он глянул вверх — и снова бухнулся на колени.
— Мистер Пилигрим! Мистер Пилигрим! — окликнул его Юнг.
— Замолчите! — отмахнулся Пилигрим. — Смотрите! Неужели вы ее не видите?
Юнг не заметил ничего необычного.
— Ее, мистер Пилигрим? Кого?
— Там, — шепнул Пилигрим. — Там.
Он показал пальцем.
Юнг обернулся и посмотрел. Высоко над ними, в кроне гигантской сосны, сидела птица зимородок — зелено-голубая и блестящая, с рыбой в клюве. Она скосила на мгновение глаз на людей внизу, словно отмечая их одного за другим, а потом, заглотнув добычу, с криком улетела.
Карл Густав отошел и сел на скамейку, наблюдая оттуда за пациентом, который так и остался стоять на коленях с выражением почти религиозного экстаза на лице.
«Дожили! — подумал Юнг. — Нас посетили видения».
Они пробыли там полчаса: Юнг — на скамейке, Пилигрим — на коленях, Кесслер — прислонившись к дереву.
Наконец Пилигрим встал, смахнув с брюк пыль. В волосах у него все еще были хлебные крошки. Он собрал их в ладонь, обернулся и бросил прощальный взгляд на дерево — одинокую сосну, чья крона сияла в солнечных лучах.
«Я вернусь, — решил он. — Вернусь и поставлю метку». И зашагал, более не хромая и не спотыкаясь, к клинике, разбрасывая на ходу крошки.
Юнг встал и пожал плечами. Что мог означать этот загадочный ответ Пилигрима? Человек, дерево и птица. Зимородок.
Возле Цюрихского озера их немало. В Кюснахте Юнг видел только одного, года три-четыре назад. Похоже, Пилигрима что-то связывало с этими редкими и прекрасными птицами. Но что — и почему?
Быть может, в Англии их полным-полно и Пилигрим попросту затосковал по дому? В конце концов, он жил у реки… Хотя, конечно, Темза там запружена коммерческими судами. Ближе к истоку… где же она начинается, эта Темза? В Оксфордшире или еще где-то? Юнг не мог вспомнить, как называлась местность к северо-западу от Лондона. Впрочем, не важно. Она наверняка брала исток где-нибудь в идиллической сельской глуши, вдали от городов, через которые текут мертвые воды. Только в деревне еще можно плыть по реке на лодке и глазеть по сторонам, восхищаясь красотами природы.
Юнг без труда представил себе, как Пилигрим, весь в белом, плывет на ялике по верховьям Темзы. С зонтиком, в соломенной шляпе, с блокнотом на коленях — а где-то рядом зимородок тихо ныряет за своей добычей. Очень по-английски. В духе эпохи Эдуарда. Абсолютно безопасно. Никакой угрозы.
Больше того: по обочинам этого пасторального видения стоят, прислонившись к оградам, голые по пояс деревенские парни — и вам вдруг до смерти хочется поваляться в стогу с доярочкой или же встретиться с коленопреклоненным молодым конюхом. Ах, Англия, Англия! Все это ложь, но о ней мечтают и тоскуют вплоть до смертного часа.
Сердце мое, как птица,
Скорбит об былых друзьях —
О розовощеких девицах
И легконогих парнях.
В том, что Юнг знаком с поэзией А. Э. Хаусмана, не было ничего удивительного, учитывая клиентуру Бюргхольцли. Представители высших классов из Англии всегда привозили с собой подобные стихи. Это были своего рода сентиментальные костыли — способ справиться с реальностью, в которой не осталось места для прежней привилегированной жизни. Леди падали без чувств в объятия Элизабет Барретт Браунинг и Кристины Россетти. Джентльмены всхлипывали над страницами Вордсворта, Теннисона и Китса — и взахлеб рыдали, читая Хаусмана. Юнгу часто приходилось отводить в смущении взгляд. Англичане! Боже, спаси бывших снобов, оставшихся с носом — богоизбранную английскую нацию…
Столько переживаний из-за какого-то зимородка!
«Ты, Карл Густав, демонстрируешь черты германо-арийского превосходства, хотя по рождению не имеешь на это никакого права, — заявил Инквизитор. — Ты швейцарец, не забывай!» Наконец они дошли до портика. Пилигрим, сопровождаемый скрипучим санитаром, поднялся по ступенькам и вошел в здание.
Юнг остановился на верхней ступеньке и обернулся, глядя на кружевные кроны и горы вдали. Деревья скрывали Цюрихское озеро из виду, и не случайно. Основатели Бюргхольцли посадили их между клиникой и озером, решив, что пациенты, частенько склонные к самоубийству, не должны видеть воду, чтобы у них не возникало соблазна покончить с собой таким легким способом. Но горы просматривались отсюда отлично — и пики, и небо, и отдаленные серо-пурпурные кряжи, окутанные туманом.
«3имородок», — подумал Юнг.
Зимородок. Видения. Духовидец.
«Ну что ж, — решил он. — Посмотрим!»
Очередное доказательство того, что видения полностью завладели расстроенной психикой Пилигрима, не заставило себя ждать.
Два дня спустя Юнг прогуливался с Арчи Менкеном по той самой дорожке, где Пилигрим бухнулся на колени. Они обсуждали раскол между Фрейдом и Юнгом, который произошел в 1912 году и продолжал углубляться. Со временем он приведет к полному разрыву, хотя пока этого не случилось. Сейчас отношения между ними были натянутые. Оба порой делали робкие шаги к примирению, однако Фрейд не выдерживал и взрывался от ярости из-за того, что его законный преемник — наследник — крон-принц психоанализа дерзает оспаривать непреложный закон, гласящий, что все психозы рождаются из глубин подавленной сексуальности, сексуальных разочарований и сексуального насилия. Юнг был искренне расстроен. Он по-прежнему восхищался Фрейдом, но не мог с ним согласиться. Чем больше Юнг узнавал, чем больше он исследовал, тем сильнее утверждался во мнении, что Фрейд заблуждается.
— Это все равно что сражаться не на жизнь, а на смерть с собственным отцом, — сказал он Арчи Менкену. — Сил больше нет, ей-богу! А хуже всего, что иногда, как бы ужасно это ни звучало, я начинаю его ненавидеть. В каком-то смысле он настоящий тиран!
— Вы тоже тиран, Карл Густав, — улыбнулся Арчи Менкен.
— Может быть, — буркнул Юнг. — Может быть.
Он знал, что это правда. Гениальность — тирания по определению. Это была их общая проблема — и его, и Фрейда.
Они подошли к скамейке, на которой Юнг сидел, наблюдая за Пилигримом, два дня назад. Карл Густав схватил Арчи за руку.
— Вы только посмотрите!
— Куда?
— На сосну вон там. Вы видите то же, что и я?
Арчи сощурился.
— Возможно, — ответил он, хотя и не видел ничего необычного.
Юнг подошел к дереву и нагнулся, держась одной рукой за ствол.
— Вот! Видите?
Арчи шагнул вперед и посмотрел туда, куда показывал Юнг.
Кто-то вырезал в коре букву «Т». Из пореза сочилась смола.
— Может, вокруг нее хотели вырезать сердечко? — пошутил Арчи.
— Вряд ли, — откликнулся Карл Густав.
Тон его был настолько серьезным, что Арчи искоса глянул на него.
— Вам это что-то говорит?
— Да, — ответил Юнг, хотя и сам толком не знал, что именно.
Он знал только, что букву вырезал Пилигрим — и этого пока было достаточно.
Доктор Юнг узнает о метке, вырезанной Пилигримом на сосне, и о том, почему он ее вырезал, чуть позже. Объяснение содержалось в очередном томе дневников Пилигрима, но эту историю никто, кроме автора, еще не читал.
«Я начинаю свой дневник, чтобы запечатлеть некоторые события, пер сжитые мной в далеком прошлом, а также записать то, что происходит со мной в нынешней жизни. Порой я пишу о прошлом как о сновидении, поскольку сны — существенная часть моего сознания. А иногда я излагаю их на бумаге так, как мог бы записывать отвлеченные умозаключения но не теории (ненавижу теории!), а мысли, в истинность которых я верю. Правду и только правду. Не больше и не меньше.
Эта история, несмотря на ее правдивость, так и просится быть записанной в виде сказки. Да-да, волшебной сказки. В ней столько мистики, чудес и загадок, что ее вполне могли придумать Ганс Кристиан Андерсен, братья Гримм или Шарль Перро.