Извольте — до дачи еще далеко, а новый скандал уже просунул в щель свою крокодилью пасть.
— Значит, не хотела бы. Я так и думал. Кругозор курицы-несушки!
Нет, мой милый, это ты — курица-несушка. Видишь кучу навоза, который завезли, чтобы удобрить грядки, и думаешь, что это и есть весь мир. Что вся вселенная состоит из навоза. Из Фиделей Кастро и их обожателей.
— Между прочим, это большая честь — сопровождать Фиделя Кастро…
— Честь — сопровождать убийцу? Куда это его требуется сопровождать? На виселицу?
— Убийцу? — Он потрясен, однако успевает подхватить меня под локоть в тот момент, когда я едва не оступаюсь, в злобном своем упрямстве проигнорировав очередную мерзкую лужу.
В благодарность за услугу мне приходится прослушать лекцию о том, что Кастро вовсе не убийца, а революционер, и очень даже многие порядочные люди состоят у него в друзьях и знакомых. И многие вполне достойные женщины мечтают провести возле него хотя бы полчасика.
Хорошо, допустим, глуп. Но разве глупость избранника непременно должна воспрепятствовать нежным чувствам? Любим же мы, например, собаку. А собачий интеллект ничуть не выше. Правда, собака не пытается выглядеть мудрой и энциклопедически образованной. Брешет, но не рассуждает. Не мечтает быть замеченной в полезных кругах, сделать карьеру и устроить свою жену в любовницы к какому-нибудь негодяю.
Разумеется, самым правильным в данной ситуации было бы повернуть обратно к автобусной остановке. Но невозможно. Нас ждут. Валя извелась бы от тревоги, если бы мы вдруг не явились. На весь привилегированный поселок имелся один-единственный телефон-автомат, да и тот, как правило, не работал. А постучаться к кому-нибудь из соседей ей не позволит врожденная скромность. Но главное, Денис — двоюродная бабушка небось уже раз сорок успела сообщить и повторить, что папа с мамой едут и вот-вот приедут. И даже отмечала вслух пункты на пути нашего следования — вот сошли с автобуса, вот пересекаем Чертово поле. Отступать некуда — сын, мальчик, он ведь ни в чем не виноват…
Квартира, дача, распределитель, полезные знакомства — пять лет в вихре счастливой жизни!
Три с половиной метра веселенького ситчика, из которого я собираюсь сшить себе очаровательное платье: с приспущенной талией и широкой юбкой в складку. Согласно международной моде текущего, а может, и минувшего сезона, которую мы прослеживаем по разрешенным к прокату французским фильмам. Дивное предвкушение предстоящих восторгов со стороны подруг и сослуживиц! Уже раскроила, отчасти даже сметала и попросилась к маме Ксении Константиновне прострочить изделие на ее швейной машинке. «Извини, Ниночка, — величественно встряхнула она седой головой, — но свою швейную машинку я никому не доверяю». И правильно делаете, Ксения Константиновна! Не доверяйте и впредь. Я вас понимаю — машинка вещь ценная. Ах, знаете, как бы было приятно, если бы вы вдруг посетили нашу страну. А я бы проехала мимо вас на своем лимузине и небрежно бросила в открытое окно: «Извините, Ксения Константиновна, понимаю, сочувствую — полтора километра, да еще с такими тяжелыми кошелками, но нет, — мою машину — нет, не могу уступить. Даже на один день. Свою машину я никому не доверяю!» Все равно, не слушайте меня, не обращайте внимания — кто старое помянет… Приезжайте поскорее. Прокатимся, поболтаем. Надеюсь, вы еще живы и в добром здравии.
Ах, Ксения Константиновна, если б вы только знали, каким бесчисленным количеством всевозможных платьев набит мой шкаф!.. Не говоря о блузочках, курточках, свитерочках и всяких брючках. А шарфики, шарфики — так и струятся из всех ящиков шелковистыми скользкими змейками…
Нет, нет, возлюбленный мой, супруг мой, ты не можешь, не смеешь покинуть меня! Не отказывайся от меня. Ты, не решившийся выбросить из этой комнаты портрет бесчувственного злодея, готов вышвырнуть меня? Откуда ты знаешь — может, я принесу тебе счастье? Может, я твой выигрышный билетик? Будущее не всегда так ясно, как тебе представляется, многое сокрыто от наших взоров…
Сестра моя невеста, встань и уберись наконец отсюда!.. Не было ничего. Тебе показалось. Что за дурацкое упрямство, назойливое желание убедить себя — и заодно весь свет, — что что-то было. Постыдись, душа моя, признайся, что ты сама соорудила весь этот карточный домик, водрузила на всю эту рухлядь златой венец. Царь-царевич, король-королевич… Мираж, наваждение. Глупые девичьи грезы.
Какое счастье, что Мартин не интересуется творчеством Матусовских, Исаковских, Долматовских и всех прочих советских корифеев. Совершенно не обесsubпокоен их существованием.
Люба ничуть не опечалилась, увидев нас с Денисом на пороге, даже как будто обрадовалась.
— Подумаешь, делов-то! Не вырастим, что ли? Еще как вырастим! Не хуже распрекрасного папаши. Да пусть он там треснет вовсе — хорек поганый!
Нет, не так сразу, конечно. Недели три Денис еще оставался с Валей на даче. А у нас все, как прежде: я да Люба, Люба да я. Наша комната. Шкаф меж двух кроватей. Честный и справедливый раздел полезной жилой площади. Вот дядя Петя топает по коридору, распахивает дверь и является нашим взорам во всем своем милиционерском великолепии. На круги своя… А что? Адмиралтейская игла не померкла, и душа не разорвалась. Все оказалось проще и легче, чем представлялось. Перешагнула родной порог и успокоилась. Все, что было, позабыла. Да и было бы о чем жалеть!
Загрызла только внезапная тоска по отцу. Позднее раскаянье. Как же мало я о нем знала! В самом деле — не у Любы же было спрашивать… Вечная обида за маму, вечное недоумение — зачем пьет, где пропадает, почему не бывает дома, почему совсем не жалеет ее?.. А его — его не замечала. Не понимала, что такой красавец мужчина, герой-орденоносец тоже может страдать. Что и ему бывает тяжко. Четыре года на такой войне… Четыре года кромешного ада. Возможно ли вообще пережить все это и остаться нормальным человеком?.. Передовиком производства… Заместителем начальника цеха. Какими слезами оплакивать мне теперь его единственную, порушенную, под корень исковерканную жизнь?.. И более того: почему? Кто и почему это допускает — чтобы такой великолепный человек так бездарно, мучительно прожил и так нелепо погиб? Как мне утолить теперь его боль, как дозваться, докричаться?..
«Марину Лозинскую сегодня принимают в партию, — сказал однажды мой муж — так, словно бы между прочим. Будто каждого в свое время принимают в партию. Будто человек не вступает по собственному желанию, а вот, ничего не поделаешь — пробил час, и принимают. — Пойдем послушаем».
Марина Лозинская была дочерью близких приятелей его родителей и соответственно его приятельницей. У них и дачи стояли по соседству. То есть, вероятно, так и были выбраны: по соседству. Марина, правда, не увлекалась дачной жизнью, предпочитая Крым и Кавказ, в крайнем случае Прибалтику. Образцово-показательная молодая женщина: всегда элегантна, всегда по моде одета, всегда в заботливо оформленной прическе. Выросла в благополучной семье, жизнью не обижена и собой довольна.
Партийное собрание было открытым — заходи, кто хочет. Мы зашли и сели в заднем ряду. Марине задавали вопросы: какую общественно-политическую работу ведет, каким видит свое место в коммунистическом строю, и вообще: почему считает необходимым стать членом партии? Этот вопрос и меня интересовал: что, собственно, она — всем обеспеченная и вовсе не дурочка — забыла в коммунистической партии? Как-никак мы жили уже после двадцатого съезда, Солженицына читали и Варламова тоже. А тут еще, как нарочно, и «оттепели» конец, и процесс Бродского.
Она на все вопросы отвечала четко и правильно, и даже, я бы сказала, с некоторым вызовом и раздражением: да, действительно, общественную работу веду нерегулярно. «Совсем не ведете!» — воскликнул, подскочив на стуле, какой-то седеющий молодой человек с куриным носиком. «Совсем не веду, — запросто согласилась Марина. — У меня маленький ребенок». И замолчала — расценивайте, как хотите. Проголосовали и приняли почти единогласно.
«Слушай, — спросила я своего мудрого супруга по дороге к троллейбусной остановке. — Зачем мы туда потащились?» — «Ну как? — сказал он. — Поддержать товарища». — «Поддержать — в чем?» Он, естественно, не мог потерпеть такого тона. Легко заниматься чистоплюйством тому, кто готов до самой пенсии просидеть на сто десять рублей в своем поганом издательстве. А есть люди, которые более ответственно относятся к жизни. «Ты тоже планируешь?» — поинтересовалась я. Молчание его подтверждало мою догадку. «Примериваешься к партбилету?» — «Между прочим, — ответствовал он, — твой отец, если не ошибаюсь, тоже был членом этой самой партии». — «Не смей касаться моего отца! — сказала я. — Он не из вашей компании. Ты со всеми своими Маринами не стоишь подметки моего отца».
После этого я поехала домой на троллейбусе — дав себе, впрочем, мимоходом, честное слово каким-нибудь образом застрелиться в эту же ночь. А если не застрелиться, то, по крайней мере, собрать рюкзачок и уехать к чертовой матери навсегда в какой-нибудь Мурманск. А он развернулся и зашагал прочь — подальше от меня.
Да, мой отец был членом этой самой партии, но не таким, не таким, как Марина Лозинская. Знал ли он тогда, что я стою у окна и все вижу? Вижу, как он пересекает улицу, упорно не замечая наезжающего грузовика. Пренебрегая неотвратимо накатывающей гибелью… Не попытался отскочить, уклониться. Не пожелал уступить… Старался не верить глазам своим, призывал на помощь бутылку, но и она в конечном счете не помогла. Завод. Двенадцать тысяч рабочих, двенадцать тысяч насмерть загнанных, запуганных и раздавленных людей, в пьяном виде переползающих из одного трудового дня в другой. Матери, которых по трое суток не отпускают от станков во имя выполнения производственного плана. Не исключено, что были среди них и женщины из его родной деревни. Молчал. Ради окончательного торжества коммунизма. А с кем он мог поделиться своими думами? Со смертельно больной женой? С председателем парткома? Вот ради чего четыре года ковалась победа! Молчал — стало быть, соучаствовал. Но понимал, конечно, понимал — ведь не стал добиваться всео