Больны, безумны и еле живы… Что ж — не гонялся бы ты, поп, за дешевизною…
— Между прочим, Франция в тысяча восемьсот семьдесят девятом году тоже являлась капиталистическим государством, — напоминаю я исключительно ради торжества истины.
— Но не таким людоедским, — парирует он, глянув в листки, чтобы понять, к чему относится мое замечание.
«Между тем представители маркиза телеграфировали из Австралии об успехе (в духе „Голоса Америки“). Второй корабль под руководством „борца за права человека“ Рабарди вышел из Испании. Рабарди лично высадился на берег и даже сумел проникнуть в деревни людоедов, где перестрелял их всех до одного во имя свободы и демократии. Тем не менее, когда миссионеры вновь посетили остров скорби, они не обнаружили на нем ничего, кроме некоторого числа могил. Все это не помешало маркизу отправить третий корабль с 300 эмигрантами. И этих силой высадили на берег. Затем был и четвертый с двумястами жертвами на борту. Но эти умудрились отравить Рабарди, дезертировать в Манилу и вызвать на помощь испанский крейсер. В конце 1882 года маркиз де Рэ был арестован по обвинению в особо опасном мошенничестве и причинении массовых смертей в корыстных целях, но вскоре оправдан по всем пунктам, кроме одного: незаконного следования первого из его кораблей под американским флагом. Выйдя из тюрьмы, он занялся сбытом чудо-лекарства от всех болезней.
На днях сумел выклянчить некую небольшую сумму у одной девяностолетней старухи, впавшей в полный маразм и возглавляющей местный Красный Крест. Подчиненные ее власти шавки долго проясняли мою личность, пока я не напугал их вусмерть, объявив, что собираюсь перебраться в Израиль. Они пришли в такой ужас, что немедленно отслюнявили несколько купюр».
Так вот где и по какому поводу упомянут «наш маленький славный Израиль»!
«Между прочим, одна из причин (если не главная) американской Войны за независимость — нежелание платить налоги на частичное (в размере одной трети) содержание армии, их же и охранявшей. Англия держала в Америке 10 тыс. чел. (20 полков)… Всем своим процветанием вплоть до нынешнего дня американцы обязаны англ, морской мощи».
Действительно, пора уже научно проследить, кому американцы обязаны всем своим процветанием.
«Возьмем военные действия в Анголе и Конго во второй половине 20-го века, — шло далее. — Войска ФИЛА прошли за месяц 300 км от Конго до Луанды… Агентства получали по 500 долларов за каждого рекрута…»
Может, это какая-то шифровка? Но зачем тогда он показывает ее мне? Проверить впечатление?
Один абзац (но до обидного куцый) из всего этого подробнейшего репортажа со всех фронтов и арен военных действий последних пяти веков был посвящен событиям, которые отразились и на нашей судьбе: «Интересный пример — Польша 39 г. На суше обе стороны имели по 50 дивизий (почти сплошь пехотных), а поляки — хорошие, храбрые солдаты. Танки — 2:1, то есть поляки вполне могли держаться, как минимум, полгода. Самолетов тоже — 2:1, то есть 2 тысячи у немцев и тысяча у поляков».
Но тут мысль автора внезапно переметнулась на Кубу, про которую я решила не читать.
— Очень интересно, — произнесла я, чувствуя, что обязана выразить хотя бы частичный восторг по поводу столь оригинального и насыщенного ценными мыслями и пылкими эмоциями сочинения. — Особенно про Польшу. Жалко, что нет продолжения.
— Продолжения и быть не может! — воскликнул Пятиведерников бодро, но, вспомнив, видимо, о неусыпном библиотечном ухе Паулины, подавился последним словом. — Вся история Второй мировой войны преступно искажена, — продолжил он после некоторой паузы чуть тише. — Больше всего, разумеется, в этом смысле потрудились большевики. Помните, что говорится по поводу захвата Польши в Большой советской энциклопедии?
Нет, я не помнила.
— А ничего, ни единого слова! И так вся их так называемая историческая наука. Сплошная ложь, подтасовки и фальсификация!
— Что же делать? — огорчилась я.
— Остается искать в немецких источниках. В польских. Хотя и там КГБ, разумеется, уже поработало. Может быть, какие-нибудь частные архивы.
Я понимающе кивнула.
Заканчивалось послание из Америки еще одним неожиданным перескоком: «Поступило сообщение, что фюрер Вагин в сопровождении двух автомашин корреспондентов приехал на почту (где толкутся сотни эмигрантов) и на их фоне — будто бы все они его соратники и последователи — снялся для кино и ТВ. Вот, мол, какая сила за мной стоит!»
— Кто это — Вагин? — отважилась я признаться в своей темноте.
— Фюрер! — последовал ответ.
— Странная фамилия.
Он фыркнул:
— Подходит мерзавцу.
На этом «письмо» обрывалось — на двадцать первой странице и без подписи. Но под ним оказалось еще несколько страничек — иного формата, исписанных совершенно иным почерком и иного содержания. Мне показалось, что читальный зал накренился и поплыл по кругу.
«Милый ученик! Я не удостоверил свой ответ на одном листке и продолжаю, еще не дочитав Вашего опуса. Учтите, что всякое творчество определяется законами жанра и стиля — есть макаронический стиль, где допускается почти неограниченное варьирование сюжетных положений, то есть отсутствуют ограничения жанрово-стилевые (образующие высшие, интегративные проявления вкуса). Эпифеномены этого феномена — это фольклорные и паралитературные стихии приключенческого романа — рыцарского, эллинистического, авантюрного, романа путешествий XVIII века, детективного XX, готического тайны и рока, сентиментального [тут шло два слова латинскими буквами, скорее всего, по-французски]. Вкус есть система предрасположений, ожиданий, [снова что-то по-французски, а может, по-итальянски], диспозиции. Погрешности против вкуса — это когда обманывают ожидания, например, в Шекспире находим столько дурного вкуса, или в восточной поэзии — в длиннотах. Первое, что измышляет самый смелый фантаст, — это не сюжет, не фабула повествования, а личность читателя (как художественный конструкт, читательский норматив). Гоголь задал новые типажи читателя и повествователя. Что касается нашей поэзии, то она все еще ювенальна, то есть все еще поддерживает допушкинскую догму, что ее дело — досуг, она не для серьезных людей, то есть и для них, но только — в целях рекреации = помочь забыть, что они прежде всего родители и всемирные ремонтеры. А пока они не обзаводятся детьми, это выглядит серьезно — то, о чем Пушкин сказал, — что этого маловато для поэзии — „сожаления о рано ушедшей юности“. Вы не виноваты, но подумайте. В чем тема жизни человека? В том, что он умрет? Пустейшее утверждение. Если бы тема сводилась к этому, то лучше бы было выбросить навсегда понятие темы. Иначе смерть не только литературе, но всему живому. Впрочем, вся наша литературная школа (если такая имеется)…»
Бред, бред… Просто не верится…
— Откуда вы его знаете? — спросила я.
— Кого? — не понял Пятиведерников.
— Фридлянда.
— Фридлянда?.. А… почему вы спрашиваете?
Склонился в мою сторону, заглянул в листки и отобрал.
— Извините, по ошибке попало. — Спрятал обратно в карман, посидел, побарабанил пальцами по столу. — Значит, знакомы?
— Нет, но приходилось слышать.
Помолчал.
— Приходилось слышать… То есть следует так понимать, что лично не знакомы. Почерк, однако, определили.
— Не почерк, скорее стиль. И тему. Почерк у него переменчив, а тема постоянна.
— Признаться, не заметил.
Тема постоянна, но как же утяжелился и усложнился текст! Сколько новой непререкаемой зауми. Несокрушимой гордыни. Выходит, прошлое окончательно похоронено и ничем больше не угрожает. Совсем, надо понимать, оправился, не тот уже до смерти перетрусивший, ищущий защиты и спасения у друзей и у собственной матери обанкротившийся муж и мыслитель. Ведь как растерялся, паршивец, в какое отчаяние впал! Не знал, как уж и вырваться из мышеловки. И ножками семенил, и скулил, и глядел столь жалобно. Чуть что — так он мигом и стушуется, и в соседнюю комнату… Вынюхивал, куда бежать и где спрятаться. А там, пожалуй, задним ходом, да и того… и все преследования останутся тщетными. И какая знаменательная фраза: «Помочь забыть, что они прежде всего родители». Забыть, что имеется дочь Таточка. А ведь Таточка сегодня уже взрослая девушка. Похожа ли она на Люсю? И довелось ли ей развиваться в обществе своего великого папаши? Хотя бы заочно…
— Откройте все-таки: откуда вы его знаете?
— Мой учитель… По жизни и по литературе. Образованный человек. Я ему многим обязан. Не будем обсуждать.
Многим обязан… Вот так: на всякий товар сыщется купец. На всякий крючочек своя петелька.
— Может, и образованный, но «ремонтер» — это не то, что он думает. «Ремонтер» — это офицер, закупающий для армии лошадей. От французского «снабжать, пополнять». Восполнение убыли лошадей в кавалерии.
— Все-то вы знаете, — цедит он. — Все знаете, только не все понимаете.
Почему же? Прекрасно понимаю — все хорошо, все нормально, жизнь продолжается. Люсенька лежит на Преображенском кладбище, а умный Фридлянд, прочтя бездну книг и освоив три иностранных языка, по-прежнему ведет обширную переписку с любезными учениками и ученицами. Мир узок и тесен — Пятиведерников знает Фридлянда. Состоит с ним в переписке. Знал ли он Люсю? Вряд ли… Хотя не исключено, что слышал какие-нибудь легенды позднейшего времени. Соответствующим образом отредактированные. Впрочем, насколько я успела заметить, Пятиведерников не из тех, кто интересуется чужими существованиями. Фридлянд для него — по литературной части. Почерпнуть нечто полезное. Высокоинтеллектуальное и ни к чему не обязывающее. Учитель пустословия. А для Фридлянда Пятиведерников — кусок неоформленного теста, воск, из которого можно вылепить новый типаж слушателя и почитателя.
— Так что посоветуете ответить? — напоминает он.
— Кому?
— Моему другу в Америку.
Ах да, в Америку…
— Ваш друг потрясающий эрудит… Необыкновенная начитанность.
Однако же — Пятиведерников знаком с Фридляндом. Нечто, казалось бы, совершенно невозможное, пять минут назад я даже предположить такое не могла бы, а теперь принимаю как вещь вполне естественную. Факты — упрямая вещь. Вероятность равна нулю, но действительность неопровержима.