Мартин был возмущен, потрясен, удручен — так и не освоился с нынешними свободными нравами и счел все случившееся нечестно и незаслуженно обрушившимся на его голову позором.
— Помогите мне! — воскликнула я зачем-то, очевидно совершенно потеряв голову. — Помогите мне открыть дверь!
За последние пять лет мыс ней ни разу не перемолвились ни единым словом.
Она как бы слегка очнулась, увидела собаку у меня на руках и произнесла брезгливо:
— Фу, какая гадость! С нее что-то капает!.. Вы тут запачкаете нам ковры.
Ветеринар сокрушенно покачал головой.
— Спасите ее! — требовала я. — Сделайте что-нибудь! Сделайте так, чтобы эта собака жила!
— Она не будет жить, — сказал он. — Ей уже не с чем жить. У нее повреждены многие внутренние органы.
— Сделайте операцию! Сделайте, что угодно. Но чтобы эта собака жила!
— Невозможно, — постановил он. — Даже если она каким-нибудь чудом выживет, она останется полным инвалидом.
— Пускай! Лишь бы была жива.
— Вам хочется иметь собаку-калеку? Хромую и изуродованную? — пояснил он.
— Мне хочется, чтобы она жила.
— Я подыщу вам другую собаку, — пообещал он. — Если хотите, такую же. Очень на нее похожую. Такую же рыжую и лохматую. С такими же ушами.
— Мне не нужна другая собака! Мне нужна эта. Вы не понимаете? Вы обязаны спасти ее! Спасите ее…
— Невозможно. Поверьте, я не враг собакам. Я сам заинтересован в их излечении. Но тут уже нечего лечить. Нужно сделать ей укол — усыпить и прекратить тем самым ее мучения.
— Но ведь она еще жива!
— Именно поэтому.
Каким-то последним отчаянным усилием Лапа вдруг приподняла голову, поискала меня взглядом, нашла, успокоилась — и затихла. Решила, что если я рядом, то, значит, все в порядке. Все хорошо. Карие собачьи глаза закатились. Укол не потребовался.
Когда я вернулась домой, Мартин разговаривал по телефону — кажется, с Юнсонами. Все три наших сына дружно играли в детской. Из распахнутой двери неслись их веселые вопли.
Я сбросила с себя одежду, перепачканную в собачьей крови, и легла в постель. Меня заметно знобило. Нельзя было идти на эту встречу в ресторане «Ретро». Если бы не пошла, ничего бы не случилось… Ничего бы не случилось…
Не сразу, но на следующий день Эрик заметил наконец Лапино отсутствие и спросил:
— А где Лапа?
Я решила, что обязана сказать правду. Не всю, разумеется, но некоторую ее долю.
— Лапа попала под машину.
— И умерла? — уточнил Хед.
— И умерла, — подтвердила я.
— Насовсем-насовсем умерла? — как-то задорно, будто приглашая братьев повеселиться, повторил Фред.
И все трое рассмеялись.
Я почувствовала, что пол покачнулся и уходит у меня из-под ног. Ухватилась за трехэтажную кровать, постояла немного и потихоньку двинулась к двери. Они вернулись к игре. «Нет, это не мои дети, — подумала я. — Это какие-то подкидыши. А может, они не понимают, что такое смерть? Думают, что это как в кино? Как в мультфильме, где все всех бьют, стреляют, каждую минуту падают в пропасти, подрываются на бомбах, а потом вскакивают на ноги, бодро встряхиваются и как ни в чем не бывало продолжают неотступную погоню по бесконечной трассе режиссерского вдохновения…»
Мартин, услышав о печальном происшествии, принялся искренне сокрушаться. Как же так? Ведь это было добрейшее существо, сущий ангел в собачьей шкуре! Это неслыханное безобразие! Если я запомнила номер машины, то следует обратиться в полицию. Разумеется, никто не станет судить этих мерзавцев за убийство собаки, но тут — если только я не ошиблась, если все действительно соответствует моему рассказу — налицо грубейшее нарушение правил уличного движения и покушение на частную собственность: собака является частной собственностью ее владельцев.
Я пренебрегла его советом и не стала обращаться в полицию.
Дня через два, а может, три позвонил Денис:
— Привет, мать! Как поживаете? Лапа жива?
— Нет, не жива, — произнесла я после несколько затянувшегося молчания. — Нету больше Лапы…
Зарыдал — как-то нарочито громко, обвиняюще, — а потом вообще бросил трубку.
«Ну, извините, — подумала я, а может, даже произнесла вслух. — Недокараулили. Недосмотрели. Прошляпили Лапу — пока вы там изволите набираться ценных впечатлений…»
Он этого не слышал.
Пришел ответ из Красного Креста. С приложением какой-то российской выписки — от руки — из какого-то протокола с синим расплывчатым официальным штампом: «На ваш запрос сообщаем, что Тихвина Любовь Алексеевна, жительница г. Ленинграда, 9 января сего года…»
«Девятого января 1905 года, — тотчас пробудились сведения, почерпнутые из учебника истории, — Кровавое воскресенье, расстрел мирной рабочей демонстрации…», а вслед за этим запись в мамином дневнике: «9 января 1942 г. Ходят упорные слухи, что в Мурманске стоят эшелоны с продуктами для Ленинграда». Сколько рабочих погибло при расстреле мирной демонстрации? Свыше тысячи? Свыше тысячи плюс полтора миллиона так и не дождавшихся эшелонов с продуктами. Проклятый город!
«9 января сего года, — вернулась я к тексту, уже зная продолжение, но еще надеясь, что оно каким-то чудесным образом переменится, — находясь в гостях у своей сестры Боровицкой Валерии Алексеевны, в деревне Узовка Архангельской области, угорела насмерть в бане вместе с двумя другими женщинами, о чем в Книге записей гражданского состояния…»
Все это выглядело полным бредом и дурацким розыгрышем и в то же время вполне могло быть правдой. Заурядное будничное происшествие. Чему тут удивляться? — так тому и следует быть: трем женщинам угореть вдруг насмерть в деревенской бане.
Но если это правда, если действительно… Если Любы больше нет… Нет, не может быть!.. А как же наша комната? Вселили кого-то? Разумеется, не могут же они допустить, чтобы жилплощадь пустовала… Да, но что же с нашими вещами? Как же?.. Отцовский письменный стол… Фотографии… Выкинуты на свалку?.. Вместе с буфетом и диваном? Нет, буфет и диван вряд ли так скоро выбросят. Буфет и диван еще могут послужить новым владельцам. Но все-таки… Почему никто не потрудился выслать мне документы, фотографии? Хотя что я говорю — документы запрещено вывозить. Только нотариально заверенные копии.
Любино письмо, которое я умудрилась потерять, пришло под Новый год. Значит, было отправлено где-то в начале декабря. Зачем, с какой стати она среди зимы потащилась в деревню к сестре? На Рождество, что ли? Все может быть — писала же, что ходила на Пасху в церковь, куличик освятила. Это Люба-то — бесстрашная безбожница.
Однажды, году, наверное, в 1957-м, к нам явился Любин племянник, невзрачный деревенский парень, решивший поступать в Ленинграде в какой-то не то институт, не то техникум. Явился без предупреждения, зато с письмом от бабушки, Любиной матери, — та обращалась к дочери с призывом подсобить многострадальной старшей сестре, колхозной матери-одиночке, помочь по-родственному единственному ее, в крепкой нужде выращенному сыну устроиться в городе на учебу, позволить пожить у нее, покудова не получит койки в общежитии. «Ежели Господь послал тебе, доча, щастие проживать в довольстве, в высоких шатрах, так удели малую толику сего и родному племяшу, внуку моему единственному, последнему нашего корня отростку».
Не помню, поступил отросток в институт или нет, и если поступил, то получил ли, как предполагалось, вожделенную койку, зато помню, что Люба его появлению нисколько не обрадовалась, бурчала, что, дескать, глядите: как им надо, так явились не запылились, родственнички дорогие, а как не надо, так и целый год не вспомнят, и вообще, на кой он черт тут нужен, взрослый парень, когда у нее девка в доме (то есть я), и еще что-то в том же духе, но дело, как я понимаю, было вовсе не во мне — племянник был тихий и застенчивый, как мышка, скромнее некуда, но его присутствие расстраивало Любину личную жизнь: не осмеливалась она при нем привечать ни дядю Петю, ни Геннадия Эдуардовича — опасалась, как видно, дурной славы, что пойдет по родной деревне. Не могла допустить такого.
Прочтя сообщение раз и другой, я опустила конверт на стол и задумалась. Что ж это, дурная ворожба? кошмарный сон? колдовство, что ли, какое надо мной совершается? Сначала Паулина, теперь Люба. Хотя нет, по хронологии наоборот: Люба, если верить выписке из протокола, угорела в бане девятого января, а Паулина исчезла сравнительно недавно, в начале лета. Парные случаи… На этот счет даже целая теория имеется. Слишком уж их много — необъяснимых с точки зрения здравого смысла парных случаев. У Людмилы Аркадьевны умерла сестра, младшая, от саркомы мозга. Совсем молодая. В три месяца сгорела. Ужасно, конечно, но что делать — бывает. Существует такая болезнь — саркома мозга, — и некоторые люди, по не установленной пока что медицинской наукой причине, ею заболевают. А затем умирают. Потому что болезнь, как известно, смертельная. Окружающие сочувствуют, но не видят в происшествии ничего сверхъестественного. Саркома не удивляет, удивляет то, что у той же Людмилы Аркадьевны ровно через восемь дней после похорон тонет в Неве, провалившись под лед, вторая сестра, еще моложе первой. Тысячи, десятки тысяч ленинградцев ежедневно пересекают Неву по льду — чтобы сократить расстояние, не тащиться же вокруг. И никто в общем-то не проваливается — кроме невезучей сестры Людмилы Аркадьевны. В сущности, и от саркомы мозга умирает не такой уж большой процент населения. Странность трагического совпадения очевидна. Но куда от него деться? Это так, это свершившийся факт — случилось, произошло, и почти невероятное становится незыблемой реальностью. Людмила Аркадьевна вынуждена смириться с двойной утратой. А что еще ей остается делать? Завыть, взбунтоваться? Против кого? Против водяного?
Люба, Паулина, Лапа… Хотя Лапа, конечно, не человек — всего лишь собака. Милая такая, родная, всеми любимая и всех обожавшая собака… Лохматый комочек неуемной ласковости и безграничной преданности.