Люба угорела в бане, и никто не сообщил мне. Не поставили в известность, не позвали на похороны… Даже фотографий не выслали. Нелюди.
Не нужно было, не следовало обращаться ни в какой Красный Крест. Приспичило, видите ли, выяснить, что именно за причина, почему не пишет! Ну вот, теперь ты выяснила, много ли это известие принесло тебе пользы? Облегчения? Отраднее ли тебе стало? Нет, не стало ни легче, ни отраднее… Побеспокоилась навесить себе на душу новую кручину — горькую и неизбывную… Бедная, бедная Люба. Еще одна странница в этом изломанном равнодушном мире… Что ж тут удивляться, что вспомнила про сестру в деревне. А кто еще у нее оставался? Подружки в цеху? Амира Георгиевна? Федотыч, дядя Петя, как она сообщала, вскоре после моего отъезда вовсе перестал бывать. Бросил. С чего бы это? Тут бы, кажется, только и радоваться, жить-поживать, добра наживать — в любви и согласии, — когда никто не мешает, не досаждает, не глядит букой из угла, не путается под ногами… А он взял да исчез. С самой той осени не наведался ни единого разочка. Заявился, правда, в клуб на пятидесятилетие, да и то сидел поодаль, затесавшись среди коллектива, вроде как посторонний — последний долг отдать.
Ну и шут с ним, разрази его кондрашка, Люба не из тех, что станут по такому случаю горевать да слезы лить, если ему не требуется, так и нам ни к чему, и раньше не набивались, а теперь уж и подавно обойдемся. На пенсию, передавали, вышел, огородный участок получил, засел, как крот в норе, картошечку, помидорчики разводит, агроном, вишь, какой выискался!
Как я должна была откликнуться на это донесение? Что присоветовать и чем утешить? Что придумать в ответ на печальное сиротливое признание? Каким образом осушить ее слезы? Нет, не прониклась я ее горем, не потрудилась, не отыскала слов, не попыталась развеять ее кручину, проигнорировала сей щепетильный вопрос. Сочла, что промолчать проще и даже деликатнее. Не нашла ничего более правильного, чем оставить без внимания запрятанные между строк тайные вздохи покинутой и втихомолку стареющей Любы. Тем более что не было у меня ни малейшего желания вспоминать дядю Петю. Ни с какой стороны не интересовал меня дядя Петя. С пятидесятилетием, разумеется, поздравила — что ни говорите, важная дата, хотя для женщины, понятное дело, достаточно огорчительная. Но мне-то самой сколько было в то время? Я даже и представить себе такого не могла — пятьдесят. Я посылки ей отправляла и тем самым полагала свой долг перед нею отчасти уже выплаченным.
А дядя Петя недолго поогородничал на пенсии — года два спустя дошли до Любы слухи, что помер. Она и об этом мне сообщила — так, вроде бы между прочим, помер вот Федотыч, а до того сильно хворал, говорят. Я опять не отреагировала и соболезнования не выразила. Что ж, помер так помер — сама ведь писала, что и до этого не показывался. А потом еще одно письмо было — про то, как столкнулась она на кладбище с дяди-Петиной женой. Так вот вышло нечаянно, что обе в один и тот же день потянулись навестить могилку. И произошла у них там беседа. Нет, ничего особенного. Помянули покойника добрым словом, поговорили и разошлись.
Не нужно было обращаться в Красный Крест. Как будто недоставало прежних печалей. Теперь и эта будет точить и давить, по будням и по праздникам. И нельзя даже сказать, что, по крайней мере, все окончательно прояснилось. Ничего не прояснилось… Ну, хорошо, Люба, допустим, угорела в бане. А где же была Амира Георгиевна, почему сразу не сообщила? Или тоже побоялась связей с империалистами? И почему и о ней пришел ответ «адресат выбыл»? Нет, разумеется, я не собираюсь продолжать розыски. Да и кто мне станет разыскивать какую-то бывшую соседку… Но странно все это, странно и горько…
Один мой ленинградский знакомый, математик, выслушав рассказ о двух сестрах Людмилы Аркадьевны, заявил, что удивляться тут абсолютно нечему: вероятность гибели в невских водах второй сестры в точности равна вероятности смерти от саркомы первой — поскольку между причинами первого и второго происшествия не существует никакой связи. Но между сестрами существует связь? Или тоже нет?
И с Паулиной можно было бы иначе поговорить… Опять не сумела. Кто знает? Может, найди я для нее более душевные слова, все обернулось бы иначе…
Не исключено, конечно, что данный парный случай: Любы и Паулины — является следствием какого-то коварного заговора, выношенного в недрах дьявольски могущественной и, видимо, страдающей от смертной скуки организации. От безделья, распущенности и безнаказанности расплодились в ней, как черви в гнилом грибе, любители поиграть чужими судьбами. Но где же их выигрыш? Ведь не делаются же они от этого бессмертными, не надеются ведь присвоить себе остаток чужих, насильственно укороченных жизней? Придет ведь в конечном счете и их час, и, может быть, даже раньше, чем они предполагают, запросто ведь может случиться, что и им назначено однажды оступиться и уйти под лед. Сколько ни интригуй, как ни жульничай, сколько ни злодействуй, в конце концов…
Как это совершается? Коллективно или единолично разрабатывается план текущей работы? Ведется ли на этой ниве социалистическое соревнование? Стремятся ли коллеги и единомышленники переплюнуть друг друга дерзостью замыслов и ловкостью исполнения? Каким образом отчитываются перед начальством? Практикуются ли приписки? Выдаются ли премиальные? Объявляется ли благодарность с занесением в личное дело? По какой графе предоставляется удобный случай облагодетельствовать милых родственников, продвинуть племянницу в баронессы? И так ли уж неукоснительно соблюдается правило: «От нас — если по-хорошему — большая польза может выйти, а если по-плохому — то как раз наоборот»? Ведь самый-то смак как раз пригреть, приголубить, позволить распушиться и расшалиться, поверить в свою звезду, в свою приближенность и исключительность, а после раз — и дернуть за веревочку. Сперва понаблюдать, как этот доверчивый болван смелеет и радуется, расцветает, как весенний бутон, распускает павлиний хвост, а после и прихлопнуть, как муху. Смешно ведь.
«…ВОЗМОЖНОСТИ НЕТ не выиграть, это верно, верно, двадцать опытов было со мною, и вот, зная это наверно, я выезжаю из Гомбурга с проигрышем…»
Между двумя крайностями, между легкомысленным наслаждением житейскими радостями и смертным отчаяньем, нагромождается много всякого прочего. Много разных нюансов, взлетов и падений, удач и досадных просчетов. Каждый из нас тащит за плечами эдакую плетеную корзину с перегородкой посередке. За левым плечом — достижения, за правым — убытки. Убытков, как правило, больше, поэтому с годами мы все сильнее кренимся на сторону и, заметив нарушение равновесия, пытаемся подпереть себя клюкой. Исправить положение. Выкидываем перед последним прощанием какой-нибудь дурацкий фортель. Завещаем, например, все свое состояние любимому коту, утратившему от множества прожитых лет всякий интерес к тем удовольствиям, которые приобретаются за деньги.
У мамы в Ленинграде был дальний родственник, покинувший родной городишко еще до революции. Не то двоюродный дядя, не то троюродный брат, юноша весьма одаренный и в неменьшей степени вздорный. Благодаря своим незаурядным способностям сумел добиться покровительства некоторых влиятельных представителей прогрессивно мыслящего петербургского общества и получить право на жительство в столице, минуя лицемерное крещение. Имя тем не менее переменил, причем самым решительным образом — не так, как другие, из Абрама в Аркадия или из Вольфа во Владимира, а полностью перечеркнул свое неправильное прошлое и, наплевав на волю родителей, нарекших его Шломой, сделался Арсением. Очень лихо продвинулся по научной линии, поддержал большевистский переворот и был назначен директором одного из первых советских научно-исследовательских институтов. Однако допустил непростительную и необъяснимую слабость — когда в Ленинграде появился его младший брат, тоже достаточно способный молодой человек, принял его в свой институт на какую-то незначительную должность. Развел кумовство. Более того, временно поселил у себя дома, в своей директорской квартире.
А брат тоже оказался субъектом вздорным и невыдержанным, в скором времени поссорился со многими сослуживцами и наболтал чего-то лишнего. И вполне естественным в те годы путем канул в бескрайние сибирские просторы. Оставив великодушному старшему брату на память потрепанный чемодан и звание члена семьи врага народа. Нельзя сказать, что Арсений слишком жестоко пострадал, но карьера его пресеклась и пошла на убыль. Из директоров его перевели в начальники одной из лабораторий, а потом, ровно за два месяца до коварного нападения фашистской Германии на Советский Союз, и вовсе посоветовали, несмотря на далеко еще не преклонный возраст, выйти на пенсию. Так что война и блокада застали их обоих, его и его сорокапятилетнюю жену Соню, в статусе бесправных пенсионеров. Вернее, пенсионера и домохозяйки. Что это означало, не нужно разъяснять. И вот тут начинается самое интересное: во всех приключившихся с ним несчастьях бывший Шлома обвинил не себя, не брата, не советскую власть, а вовсе ни к чему не причастную и ни о чем не осведомленную Соню. Прямо-таки возненавидел ее.
Страничка из маминого дневника: «Сегодня встретила на Невском Шлому. Тащится с палочкой, еле волочит распухшие как колоды ноги, валенки разрезаны почти до самого низа, нос сизый, острый, еле узнала. Не выдержала и подошла. Что у вас, спрашиваю, как вы себя чувствуете? А он: чувствую себя прекрасно, у меня все отлично. Даже великолепно! Приятно, говорю, слышать. Оказывается, оставил Соню одну и больше ею не интересуется. Перебрался жить в соседнее здание, благо пустых квартир хватает. Наконец-то, говорит, я обрел желанную свободу. Она, дескать, подлая и хитрая женщина, пыталась меня преследовать: разыскала и стала совать какое-то барахло, кусок мыла, кусок сахара, какие-то хлебные огрызки. Я категорически отказывался взять, но она положила все это на стол и скрылась. Воспользовалась тем, что мне трудно подыматься с постели. Думала, что я соблазнюсь ее подношениями и таким образом вновь подпаду под ее власть. Что с помощью этих кусков ей удастся меня закабалить. Что я не устою, проглочу этот мерзкий хлеб, и он изнутри, из глубины моей утробы начнет руководить моими чувствами и поступками. Но я встал и все выбросил. Да! Если кому-то это нужно, пусть воспользуется. Пусть попадет к ней на крючок, в эту ее ловушку.