ний, которым Толстой выразил смущенное состояние духа своего равнинного жителя… «А горы!»
И далее следует неожиданный переход к Кровавому воскресенью, в котором «припев» толстовского героя, приобретая иную эмоциональную окраску, становится метафорой исторического потрясения, пережитого обществом в день 9 января:
Передо мной все время, все эти дни и в ту минуту, когда я пишу эти строки, стоит неотвязно этот образ… И мне кажется, что теперь все впечатления от нашего «общественного дня» так же расстилаются у подножия чего-то необычного, большого, мрачного, встающего туманной громадой над равнинами нашей жизни… И над всем – над отставками и переменами министров, над известиями с театра войны, над «предначертаниями» комитета министров высится этот угрюмый фон, залегая в душе неотвязным припевом… «А девятое января 1905 года!..» (Короленко 1914, VI: 326).
По воле бесстрастного случая, жесточайшая и совершенно бессмысленная расправа над мирным шествием3 совпала с ярким праздником танцевального искусства Айседоры Дункан, впервые посетившей Россию. В декабре 1904 – январе 1905 г. она дала несколько концертов в Петербурге (13 и 16 декабря ст. ст. и конец января 1905 г.). На контраст смерти и живого искусства отреагировал А. Белый, остро почувствовавший резкую несовместимость этих событий4. Впрочем, и сама А. Дункан описала в своих воспоминаниях увиденную в Петербурге хмурую картину похоронной процессии:
…мрачным русским утром я ехала совершенно одна в гостиницу и вдруг увидела зрелище, настолько зловещее, что напоминало творчество Эдгара Поэ. Я увидела издали длинное и печальное черное шествие. Вереницей шли люди, сгорбленные под тяжелой ношей гробов. Извозчик перевел лошадь на шаг, наклонил голову и перекрестился. В неясном свете утра я в ужасе смотрела на шествие и спросила извозчика, что это такое. Хотя я не знала русского языка, но все-таки поняла, что это были рабочие, убитые перед Зимним дворцом накануне, в роковой день 9 января 1905 года за то, что пришли, безоружные, просить царя помочь им в беде, накормить их жен и детей (Дункан 1928:121).
Образ главного героя 9 января, попа-расстриги Георгия Гапона, вызвал к жизни ряд художественных текстов. Серьезных творческих результатов эта тема, как кажется, не дала, но сам по себе сей трагический исторический факт для литературы бесследно не прошел.
Популярность Гапона оказалась исключительной, включая и его пародическое восприятие. О нем ходили, например, такие сатирические стишки анонимного автора (подписаны криптограммой S.):
Я встретил в рясе раз его
Вперед толпы он смело лез,
Но сам не сделал ничего,
Как жалкий трус от всех исчез.
Теперь явился он опять.
И просит общего суда.
Ужели вновь придет он вспять,
Чтоб не вернуться никогда5?
Отзвуки гапониады слышались в поэзии и в более поздние годы, см., например, «9-е января (Рассказ старого рабочего)» (1920) А. Тинякова:
Мы крепко верили священнику Гапону,
И вот – едва взошла над Питером заря,
Молебен отслужив, мы подняли икону
И двинулись к дворцу с портретами царя.
У Рюрика Ивнева в стихотворении «Сквозь мутные стекла вагона» (1918), посвященном Григорию Колобову, герой Кровавого воскресенья имеет скорее не тематическую, а метафорическую топику:
Сквозь мутные стекла вагона
На мутную Русь гляжу.
И плещется тень Гапона
В мозгу, как распластанный жук.
Эмигрировавший в 1912 г. в США и по-графомански культивировавший пролетарскую тему Р. Корносевич (1884–1930) писал в стихотворении «Девятое января»:
На берегу красавицы Невы
Стоит величаво царский дворец,
Там витали кошмарные сны,
Предвещая династиям конец.
То девятый был день Января,
Озарился лучами восход,
Поп Гапон вел в объятья царя
На кровавую бойню народ.
В результате смертный погост,
Где блуждали со скорбью глаза,
Окровавился Троицкий мост
От державной руки палача.
Засверкали стальные штыки,
Затрещал пулемет-лиходей,
Закипели проклятья в груди
Павших безвинно рабочих людей.
Обагрился кровью гранит,
Такова уж судьба бедняка…
И поныне о прошлом бурлит,
Катя волны печально, Нева.
В советской России с «красным» заокеанским собратом аукался в цикле «9-е января» пролетарский пиит Самобытник (А. Маширов) (Самобытник 1921: 35-9); о попе, заносившем «в приход царевы серебреники», писал В. Маяковский («9 января», 1924); П. Орешин разразился целой поэмой, аналогично названной (1925); среди редких поэтических удач тех, кто обращался к этой теме, нельзя не назвать «9 января» (1925) Б. Пастернака.
На драматическую интригу, рожденную 9-м января, охотно рефлексировали крайне слабые поделки типа, например, одноименных пьес «Георгий Гапон» (1921) Б.И. Бентовина (в которой, попутно заметим, действует и Рутенберг)6 или Н. Шаповаленко (1925), подтверждавших давнее наблюдение театрального обозревателя, находившего в судьбе Гапона сюжет для бульварной мелодрамы (Негорев 1906: 300).
Отображен Гапон и в эпическом жанре: правда, в романе более чем сомнительного достоинства – «Красные и черные» (1912) Е.А. Шабельской. Известная не только своими черносотенными взглядами и текстами, но и финансовыми аферами, «крестная мать» будущего убийцы В.Д. Набокова7 изображает «преступного попа» как участника «адского заговора» (в романе Гапон – Григорий Юдин, что восходит, безусловно, к Иуде Искариотскому), а 9 января истолковывает как день еврейской революции в России:
К назначенному еврейско-революционным синхедрионом заранее сроку, к роковому 9-му января, пропаганда среди столичных рабочих уже успела сделать свое гнусное дело (Шабельская 1912:14).
В бредовой фантасмагории Шабельской попа из-под пуль вытаскивает вовсе не Рутенберг, а некая неизвестная дама, оказывающаяся, как потом выясняется, графиней Вреде, женой графа Вреде, за которым маячит его прототип – премьер-министр
С.Ю. Витте. Сделав Юдина-Гапона своим любовником,
…графиня Вреде исполнила свой любовный каприз в условиях, удовлетворявших ее пресыщенное и развращенное воображение. Любовник, покрытый свежей кровью, вышедший из сражения и прячущийся от полиции – это было так ново и так оригинально, так сладостно щекотало чувственность пресыщенной обыкновенными удовольствиями женщины… (там же: 102).
Потом эта, как она именуется в романе, «прекрасная сатанистка», преобразив попа посредством переодевания и парикмахерских ухищрений в женщину и выдав за свою горничную, помогает ему бежать за границу.
Ограничимся данным фабульным отрезком и не станем пересказывать дальнейшие бурные перипетии этого юдофобского текста.
Солидный объем имеет мемуарная библиотека о Гапоне. Воспоминания о нем оставили и те, кто хорошо его знал (например, еврейский писатель, фольклорист, этнограф, член эсеровской партии С. Ан-ский (Шломо Раппопорт), см.: А. С. <Ан-ский> 1909: 173-96; то же: Ан-ский 1911-13, V: 327-65; в переводе на идиш: An-skii 19208), и те, кто был связан с принятием решения о его ликвидации как провокатора и непосредственно с самой казнью. Об этом писали Савинков в ВТ, сам Рутенберг, чьи записки в общей сложности выходили трижды: впервые, под названием «Дело Гапона», они появились в издававшемся в Париже бурцевском «Былом» (1909. № 11/12. Июль-август. С. 29–115)9, во второй раз, без 3-й части, в том же «Былом» (1917. № 2. C. 6-67)10 и, наконец, в 1925 г. отдельной книгой, приуроченной к 20-летней годовщине «кровавого воскресенья». Инициатором последнего издания явился историк П.Е. Щеголев11, занимавшийся изучением документов Департамента полиции. В предваряющей книгу редакционной заметке говорилось:
Издательство сожалеет о том, что, печатая отдельным изданием записки П.М. Рутенберга, оно не имело возможности войти в сношения с автором и предложить ему сделать дополнения и изменения, необходимость которых представляется особо очевидной, ибо автор, издавая в 1909 году свои записки, был весьма стеснен двойной цензурой – цензурой времени (расцвет реакции и т. д.) и цензурой партийной, с.-р. – овской. В деле Гапона поведение ЦК партии с.-р. было весьма конфузно, и, наводя строжайшую цензуру на записки П.М. Рутенберга, ЦК с.-р. думало
Щеголев здесь несколько лукавил: говоря о невозможности связаться с автором (Рутенберг в это время жил уже в Палестине), он тщательно скрыл тот факт, что этот самый автор в категорической форме был против данного издания и через живших в Ленинграде сестру Розу Моисеевну и бывшую жену всячески стремился предотвратить его.
О том, что книга вышла в свет, 1 марта 1925 г. Рутенбергу сообщила О.Н. Хоменко (RA). И не только сообщила, но и отправила ему саму книгу, которая, как видно, до Рутенберга не дошла: по крайней мере более чем через 10 лет он выражал желание иметь ее (именно так, вероятно, следует интерпретировать фразу из письма к нему С.П. Постникова от 15 декабря 1935 г.: «Егор Егорович Лазарев передал мне, что Вы интересуетесь книгой Ваших воспоминаний, изданной в советской России»). Предусматривая такую возможность – неполучение книги адресатом, Ольга Николаевна переписала для Рутенберга приведенный выше текст издательского предисловия:
Пишу тебе на всякий случай, если книга почему-либо до тебя не дойдет, оговорку, напечатанную Щег